Я думаю обо всём подряд.

О Ленке, конечно, думаю. О том, с каким наслаждением она, наверное, снимает после работы колючее бельё, и с каким бы удовольствием я потёр ей надавленные за день лифчиком места.

О маме, которая злится, потому что не может ходить, - если она сможет ходить, сможет ли она и перестать злиться?

Об отце, не оставившем мне шанса устроить свою жизнь дальше границ того самого раскладного дивана, который он, уходя, хотел забрать, - интересно, жалеет ли, что не забрал?

О пьяном водителе, который семь лет назад сбил маму на пешеходном переходе, - бросил ли он пить после этого или запил ещё больше?

О посылках, которые отправляет Галя, - интересно, что она в них кладёт? И что чувствуют несостоявшиеся убийцы, когда их получают?

О Михаиле Ильиче и его Танечке - сегодня срежу эту дурацкую вывеску, давно хотел: от неё тень, мусор и напоминание, что каждый сам за себя.

О чвакающем ковре Жанны Иосифовны - почему она сказала участковому про мужа-инвалида? Нет, даже не так. Почему участковый, зная, что никакого мужа у Жанны Иосифовны нет, всё равно терпеливо слушал её драматический монолог?

О бабке. О том, как жарко у неё в квартире, я взмок, пока она считала деньги и выносила банки.

О молитвах над томящимися в жиру шишками.

О бедных обезжиренных барсуках…

Чайник на плите тревожно загудел. Яна вздрогнула. Она с трудом привыкала к новой квартире, но с чайником отношения не ладились особенно. Свисток на его носике издавал жуткие звуки, напоминая о сиренах воздушной тревоги.

Яна раздражённо крутанула переключатель газа и сняла чайник с плиты. Ручка с пластиковой нашлёпкой неприятно нагрелась. Ойкнув, Яна перехватила её другой ладонью и поспешила наполнить кружку. Разумеется, хвост с ярлычком нырнул вслед за чайным пакетиком. Она подцепила верёвку кончиками подушечек и, зашипев, сунула ошпаренные пальцы в рот. Квартира ополчилась против своей постоялицы.

Свет сквозь плотно прикрытые шторы пробивался с трудом. Яна балансировала на расхлябанной табуретке, грела ладони о кружку и хандрила. Ей не нравился новый район, не нравилась щекотная пустота в голове на месте затёртых воспоминаний, не нравились лезущие в сны невнятные образы. Тесная конура с видом на соседнюю многоэтажку не нравилась тоже. И не только ей.

Под столом послышалось копошение и тяжёлый шлепок. Ной сверзился с табурета со всей доступной ему грацией.

– Не убился?
– лениво поинтересовалась Яна у выползшей на середину кухни полосатой серой туши. Енот поднялся на задние лапы, распушился до размеров шара и буркнул:

– Не дождёшься.

Отношения с Ноем у Яны не клеились с момента, когда она, потерянная, не помнящая даже собственного имени, впервые открыла глаза на этой стороне. Первым, что она увидела, был одышливо пыхтящий комок шерсти с пачкой бумаг в маленьких лапках. Кажется, Яна тогда заорала. Енот деловито сообщил, что он связной, но все последовавшие вопросы проигнорировал. С чем Ной её связывал, Яна не знала до сих пор. Представляться енот тоже отказался, за что был сокращён до удобоваримого прозвища.

Документы, принесённые связным, теперь валялись где-то в недрах рюкзака. В них значилось, что она, Славяна Огнёва, покинула мир живых по причинам, не связанным с самовольным уходом из жизни, не имеет склонностей к каким-либо религиям, поэтому определена в самый разношёрстный квартал Города.

Ной, хмурый и сонный, пыхтел громче обычного. С недосыпа в нём частенько просыпались склочность и страсть к дешёвой драме.

Енот бесцельно побродил по кухне. Сморщенный гармошкой нос и прижатые уши отбивали любую охоту затеять разговор. Вымотавшись, Ной с трудом взобрался на диванчик, перелез с него на стол и нервным движением смахнул крышку с сахарницы. Крышка сделала круг и опасно замерла на самом краю столешницы, но Яна даже бровью не повела. Хочет истерить, пускай истерит. Объяснять битую посуду хозяевам всё равно придется ему - с Яной местные почему-то общаться не любили.

Маленькая когтистая лапка вцепилась в кусок рафинада. Ел Ной неаккуратно. Сахарная крошка падала на спутанную серую шерсть, засыпала скатерть, но Яна лишь прикрыла глаза, делая несколько глубоких вдохов. За то не особо долгое время, что они с енотом жили под одной крышей, она успела понять, что Ноя невозможно заставить вести себя прилично.

Кружка немного остыла. Греть руки стало не так приятно, и Яна сделала большой глоток. Чай был несладким - брать рафинад, которого каждое утро касались маленькие мерзкие лапки Ноя, Яна брезговала.

Мельтешащая белым шумом пустота на месте воспоминаний упрямо твердила, что чай должен быть другим - ароматным, заварным, с фруктовым или ягодным привкусом. Яна делала вид, что не замечает этих попыток памяти пробиться за возведённые чьей-то рукой барьеры. От воспоминаний одни расстройства. Почему-то все они стремились осесть на сердце тяжестью. Словно и не было в Яниной жизни белых полос.

Опасно балансируя на двух ножках табурета, она потягивала тёплый напиток и старалась не вслушиваться в усердное чавканье.