При этом она робко поклонилась, но, заметив повелительный жест Фабиолы, принуждена была продолжить:

– Я обращаюсь к твоему собственному рассудку, – сказала она. – Почему бы бедной невольнице не обладать тою непоколебимою верою, которая внушает ей, что она обладает душой, душой, проникнутой верою в бессмертие, верою, что ее отечество – небо; почему бы эта невольница не могла занимать последнего места между созданиями мыслящими, как те, которые одарены каким-нибудь талантом; почему она не может желать другой жизни и жить, как этот красивый но неразумный певец, трепещущий в этой золоченой клетке без всякой надежды быть когда-нибудь свободным?

Глаза Фабиолы загорелись; она в первый раз в жизни была поставлена в тупик невольницей. В раздражении она схватила правой рукой кинжал и бросила его в спокойно стоявшую невольницу. Сира быстро закрылась рукой и брошенный кинжал вонзился ей в руку. На глазах у Сиры навернулись слезы, так как рана была глубока и из нее ручьем полилась кровь.

Фабиоле вдруг сделалось стыдно за свой порыв и необдуманный поступок в присутствии других невольниц.

– Скорее ступай к Ефросинии, – сказала она Сире, унимавшей кровь платком, – и скажи, чтобы она перевязала рану. Я вовсе не хотела тебя обидеть… Но, подожди минутку, я вознагражу тебя за это.

Она порылась в шкатулке, вынула из нее перстень и сказала:

– Возьми его на память и сегодня вечером можешь не приходить ко мне.

Этой подачкой совесть Фабиолы была совершенно успокоена; драгоценный подарок, данный невольнице, казался ей достаточным вознаграждением за причиненную той обиду.

В следующее воскресенье в церкви Доброго Пастыря, находящейся неподалеку от дома Фабиолы, между подаяниями, которые собирались для нищих, был найден драгоценный смарагдовый перстень. Благочестивый отец Поликарп принял его за дар какой-нибудь богатой римской дамы, но всемогущий Господь, увидевший некогда в Иерусалиме, что брошенный вдовой грош, был ее последней монетой, заметил и здесь, что этот перстень был брошен в кружку невольницей с перевязанной рукой.

Во время последней сцены и вышеописанного разговора, в минуту приключения, закончившегося в комнате Фабиолы, на пороге ее комнаты появилась фигура, которая, если б вошла раньше и заметила гнев Фабиолы, наверное, прервала бы разговор и не допустила ее до такой обиды бедной невольницы. Входы во внутренние покои в римских домах большей частью закрывались коврами или занавесями, а не дверями, вследствие чего очень легко было войти совсем незамеченным, что случилось и теперь. Когда Сира повернулась, желая выйти из комнаты, она почти вскрикнула, увидев фигуру человека, отделившуюся от занавеси. Это была девочка или даже еще дитя двенадцати – тринадцати лет в белом простеньком платьице без всякой отделки. В ее чертах обрисовывалась детская простота, сочетающаяся с рассудком зрелого возраста, а в ее глазах отражалась не только нежность, которую воспевал певец словами: «твои глаза яко очи голубицы», но и огонь чистой и бесконечной любви, не допускавший загрязнить себя посторонними предметами. Казалось, что они почивали только на одном дорогом ей существе невидимом простыми глазами смертных. Ее лоб, как зерцало целомудрия, сиял искренностью, а ласковая, невинная улыбка играла на ее прелестных устах, между тем, как свежие, молодые черты ее лица скрашивали это выражение присущей ей простоты. Те, кто знал ее ближе, видели, что она, никогда не думая о себе, награждала своей добротой и радушием всех, кто окружал ее, и что любовь свою она посвятила невидимому Предвечному Возлюбленному.

Когда Сира увидала это прекрасное существо, представшее перед ней, как ангел, она вдруг остановилась, между тем как дитя схватило Сиру за руку и, с величайшим уважением целуя ее сказало:

– Я видела все, подожди меня в маленькой комнатке у выхода.

И с этими словами она пошла далее.

Заметив молодую посетительницу, Фабиола вдруг покраснела; румянец стыда выступил на ее лице, она боялась, что эта юная девушка была свидетельницей ее вспышки, повергшей теперь ее в глубокую печаль. Холодным движением руки она отправила невольниц, а затем сама встала и приветствовала свою родственницу с сердечным радушием.

Мы уже заметили, что гордость и высокомерие Фабиолы часто стушевывались в присутствии некоторых избранных лиц. Одним из таких исключений была старая мамка, освобожденная из неволи, по имени Ефросиния, которая управляла ее домом и находилась под ее особенным покровительством; последняя слепо верила, что Фабиола самая совершенная, умнейшая и мудрейшая на свете и потому достойна всякого уважения. Другим таким исключением была только что вошедшая юная родственница Фабиолы, которую она любила и обходилась с ней самым лучшим образом, так как ее общество всегда было приятно ей.

«Дом Веттиев», Помпеи. Внутренний дворик

– Ты сделала для меня истинное благодеяние, дорогая Агнесса, – сказала ласково Фабиола, – что пришла так неожиданно на ужин. Сегодня мой отец пригласил несколько знакомых и мне очень хотелось видеть у себя кого-нибудь из близких с целью поболтать с ними. Признаюсь, я с нетерпением ожидаю одного гостя… – это Фульвий, о красоте, способностях и богатстве которого я так много слышала. Жаль только, что никто не знает кто он такой и откуда приехал.

– Милая Фабиола, – отвечала Агнесса, – ты знаешь, что я всегда счастлива, когда имею возможность навестить тебя; мои дорогие родители охотно отпускают меня и поэтому тебе не за что благодарить меня.

– Но ты пришла ко мне, – сказала Фабиола, осматривая ее, – по обыкновению, в том же простом белом наряде без всякой отделки и без драгоценных украшений!.. Когда я вижу тебя в этом платье, мне кажется, что ты только что пришла из под венца… Но, Боже, что это значит, на твоей тунике большое красное пятно, похожее на кровь. Позволь мне одолжить тебе другое платье.