Шрифт:
Моя мама, Ирина Андреевна, долго работала на молокозаводе, потом на почте. Там я ей иногда помогал, газеты носил. Отец, Николай Николаевич, – водитель. Очень своеобразный человек с золотыми руками: все что хочешь может сделать. Надо – машину починит, кран отремонтирует, попросят – и кухню соберет. Я же вообще не такой, у меня руки из одного места растут.
Папа не самый активный человек, но на моих соревнованиях бывал и очень переживал за меня, даже знал моих основных конкурентов. Тем не менее мы с ним в то время не были так уж близки, общих хобби не находилось. В школу мою папа, например, никогда не заглядывал. Спортом он не занимался – работа, дом, работа. Но тогда так почти у всех было. Сейчас по-другому принято, отец в воспитании активно участвует: я, скажем, про своих детей знаю все, со всеми воспитателями знаком. Мой же отец ни разу не встречался с тренером, который работал со мной десять лет. Сегодня мы, конечно, намного ближе, чем в моем детстве.
Отец не был особо общительным, хотя изредка и приходил с нами пить чай. А вот мама – напротив: мы много разговаривали, я все ей рассказывал. Наверное, такая семья была даже в своем роде гармоничной. Все основное в моем детстве было связано с мамой: она переживала со мной все сложности, всем интересовалась, везде ходила.
Я очень не любил детский сад. Сменил их уйму, меня почему-то прикрепляли в разные места, но мне нигде не нравилось. Я все время ныл, просил забрать пораньше. Даже фотография есть, где я плачу, потому что думаю, что меня не заберут. В раннем детстве я вообще был плаксивый, но не всегда хныкал без повода.
Воспитательница Светлана Адвидовна запомнилась мне не только странным отчеством, но и своим кулаком. Мне на рисовании не давались крыши у домиков. Все получалось хорошо, а крыши выходили кривыми. Светлана Адвидовна мне объясняла, я пытался спорить, а она тюкала мне кулаком по лбу. Я был маленький и по незнанию вполне допускал, что художников именно так и принято воспитывать, но чувствовал себя не очень здорово.
В общем, с садиками связаны только неприятные воспоминания. Более неприятными для меня были только поездки. Шел первый год наших занятий дзюдо, летом всех нас повезли в лагерь «Жарки». Там я ныл каждый день, и в итоге родители забрали меня оттуда раньше срока. А потом мы должны были поехать на речку и жить в палатках. И я до последнего не мог определиться, хочу ехать или нет. Собрали вещи, что-то поесть в дорогу, пришли с мамой на остановку автобуса. И я все никак не мог решиться, начал канючить.
К тому времени, когда все уже уселись в автобус, наш спор был еще в самом разгаре. Подошел Александр Степанович:
– Ну ты чего? Тебя только ждем!
– Да вот, не хочет он ехать, – в отчаянии всплеснула руками мама.
Александр Степанович хмыкнул, выхватил у нас сумки – и шварк их в салон!
– Марш в автобус!
Я, конечно, проследовал в указанном направлении, но, как и положено совершенно домашнему ребенку, в лагере ныл каждый день, и в итоге меня с кем-то отправили с глаз долой.
И так было всегда. На сбор или в летний лагерь я просто не мог себя заставить поехать. Оставляйте меня дома, и все тут! А вот на соревнования – нормально, мне даже нравилось.
В поход я ходил один раз в жизни. Сейчас вспоминать это весело, а тогда было не до смеха. Родители мои походами не увлекались и не знали, что нужно собрать с собой. Положили какую-то еду, но мне никто не сказал, что нужно взять с собой спальный мешок или палатку. Мама только одеяло мне положила, маленькое-маленькое. Тренер, увидев все это, дар речи потерял. Повезло, что кто-то взял два спальных мешка и поделился со мной. Ну и представьте мои впечатления: я и так весь этот туризм на дух не выносил, а тут еще и без вещей, без самого необходимого…
Зато я всегда хотел выглядеть модно. То ли во втором, то ли в третьем классе решил проколоть себе левое ухо. Серьга ухе в то время была довольно смелым поступком: в Зеленогорске такие «выкрутасы» не приветствовались. Однако мама меня поддержала.
Она всегда меня поддерживала: решил волосы перекрасить – пожалуйста, ухо проколоть – да ради бога.
Мама нашла старое кольцо, мы пошли в ломбард, перекатали это кольцо в серьгу и поехали в поликлинику, чтобы проколоть ухо. Заходим в лифт, а там – Александр Степанович!
– О! Здрасьте! – удивился он. – А вы тут какими судьбами?
Мы с мамой переглянулись.
– Э-э… – начал я.
– Спина у него что-то болит, – почему-то выдумала мама.
– Спина? – забеспокоился тренер. – Ну-ка, повернись.
И начал меня ощупывать:
– Так болит? Нет? А так?
Я чувствовал себя полным дураком. Ну и мама, конечно, не рада была тренера обманывать.
На следующей тренировке, увидев меня с серьгой, тренер удивился, спросил про нее и про спину, конечно. Я что-то соврал. Надеюсь, он так и не понял, что мы его в поликлинике дурачили. А главное – смысла в этом совершенно не было. Но в те годы в людях всегда жила какая-то опаска чего-то.
Когда мне было примерно 15 лет, Александр Степанович между делом мне сказал:
– Ты чуть не сделал большую ошибку в своей жизни!
А история была вот какая. Мне, тогда – десятилетнему, показалось, что тренер других ребят дает им более интересные задания, и я попросил маму переписать меня к нему. Мама особо не разбиралась, пошла к новому тренеру, попросила меня взять, тот взял.
Проходил я дня три – тренер заболел, и я снова очутился на тренировке у Александра Степановича. Он, конечно, первым делом задал вопрос: