— Нет, конечно, я кретин! — убежденно повторил Магараф и вытер ладонью пот, струившийся по его лицу. — А эти воспитанники столь же кретины, сколь и дети знатных фамилий. Они действительно сироты. И с ними поэтому можно было бесконтрольно делать все, что угодно… И вот среди них случайно затесался мальчик, имеющий мать. Господин Вандерхунт впрыскивает своим воспитанникам «эликсир Береники», а потом, когда уже поздно выправить положение, получает от госпожи Гарго письмо, что она хочет навестить своего сына. Что оставалось делать Вандерхунту?..

Нельзя было пока никому рассказывать о страшном открытии, сделанном Магарафом, потому что это могло бы каким-либо путем дойти до Вандерхунта и спугнуть его. Чтобы поймать его с поличным, надо было действовать в полной секретности и неожиданно.

Эдуф потратил целую ночь на составление подробно обоснованного заявления верховному прокурору республики. Обвинение было настолько фантастично, что ни один самый горячий и самый экспансивный прокурор не принял бы его к производству без серьезных свидетельских показаний. Но нечего было и думать о том, чтобы заверять в нотариальной конторе такие сенсационные показания. Тайна обязательно раньше времени всплыла бы наружу, и тогда бы все пропало. Больше того, нельзя было поручиться, что и госпожа Гарго, если сказать ей, что Педро жив, не выдаст этой тайны неосторожным словом.

А ведь, в конечном счете, разоблачение чудовищной авантюры Вандерхунта внесло бы ясность и дело Попфа и Анейро. Попф рассказывал Эдуфу о посещении и втором предложении Синдирака Цфардейа.

Посоветовавшись с Магарафом, Эдуф решил, что наиболее целесообразным будет, если он вместе с Магарафом и госпожой Гарго поедет в Город Больших Жаб и там, при подаче Эдуфом заявления верховному прокурору, представит показания обоих своих спутников. Для большей секретности решено было, что истинная цель их поездки будет госпоже Гарго объяснена только по прибытии в столицу.

Этот примечательный разговор между Эдуфом и Магарафом произошел в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое марта. Двадцать шестого марта, как мы уже знаем, верховный суд подтвердил приговор, вынесенный судьей Тэком Урсусом. Вечером того же дня доктор Астроляб и его два сотрудника принесли Эдуфу конверт с покаянием Буко Суса. Двадцать седьмого Эдуф подал вторичную жалобу судье Урсусу с приложением обоих известных уже нам документов. Теперь нельзя было уезжать из Бакбука, пока судья не отменит приговора, а все, даже многоопытный Корнелий Эдуф, не могли себе представить, как можно будет пройти мимо таких убедительных доказательств полной невиновности обоих приговоренных.

Вечером восьмого апреля судья Урсус вынес свое второе решение, а в половине двенадцатого ночи Корнелий Эдуф в сопровождении Магарафа и вдовы Гарго выехал в Город Больших Жаб, чтобы лично вручить председателю верховного суда апелляцию на беспримерное решение Тэка Урсуса, а затем заняться делом об Усовершенствованном приюте. Они проехали благополучно двенадцать с половиной часов. Ровно в полдень девятого апреля по вагонам прошел главный кондуктор, сопутствуемый машинистом в замасленном комбинезоне, и объявил пассажирам, что дальше поезд не пойдет: началась всеобщая забастовка. Движение восстановится лишь тогда, когда доктор Стифен Попф и Санхо Анейро будут освобождены.

Это случилось на маленькой станции со смешным названием «Красотка».

— Я — Корнелий Эдуф, — сказал адвокат главному кондуктору. — Проводите меня в ваш забастовочный комитет.

Минут десять спустя от грязноватого перрона станции «Красотка», переполненного взволнованными пассажирами застрявшего поезда, отошел в сторону Города Больших Жаб одинокий паровоз. На его крутых боках белели громоздкие, наспех изготовленные транспаранты: «Прекратите издевательство! Немедленно освободите Попфа и Анейро!» В будке машиниста, вопреки строжайшим железнодорожным правилам, находились три посторонних лица: адвокат Корнелий Эдуф, Томазо Магараф и вдова Гагро.

Пути были свободны, паровоз шел на всех парах и без остановок. В семь с минутами вечера он, пыхтя и отдуваясь, остановился у безлюдного дебаркадера Восточного вокзала.

Единственные три пассажира, доставленные аржантейскими железнодорожниками после полудня девятого апреля в Город Больших Жаб, вышли сквозь охраняемый забастовочными пикетами вокзал на привокзальную площадь. Стоял сыроватый, теплый и облачный вечер ранней аржантейской весны. На улицах было шумно, людно. Но это не был привычный городской шум, каким всегда оглушала приезжих многомиллионная столица Аржантейи. Подземка, трамваи, автобусы, троллейбусы и такси не работали. И шум поэтому больше походил на гул гигантского народного гулянья. Тянулись с окраин в центр колонны демонстрантов.

Впервые за последнее десятилетие огромный город оказался без вечерних газет: бастовали все типографии, кроме одной, в которой печатался бюллетень Центрального забастовочного комитета. Прекратили работу радио, телеграф, почта. Только раз в два часа для всей страны передавался пятнадцатиминутный радиобюллетень, сообщавший толпившимся у громкоговорителей аржантейцам подробности о ходе забастовки и переговоров с правительством, да в целях информации мирового общественного мнения принимались для отправки за границу радиограммы иностранных корреспондентов.