— Так она говорит, — кивнул Кених. — Может быть, это просто еще одна ошибка? Уловка? Эмоциональная неуравновешенность? К тому же, у нее нет выдержки. Ей следовало быть более стойкой. Но по причине нашего вторжения...

— Хорошо, — проворчал Гаррисон, нахмурясь, — я понял тебя. А как насчет ее сна?

— Трудно сказать, но... — он помолчал, — я немного думал о нем. Хотя ты должен помнить, что я не эксперт в этих вопросах.

— Продолжай.

— Помнишь тот шлагбаум на переезде, что сломался? Как ты послал мысленный сигнал предостережения и я выполнил его прежде, чем ты произнес его вслух?

— Да, помню, — кивнул Гаррисон. Он видел, куда клонит Вилли. — Так ты думаешь, что она вытащила этот сон из моей головы?

— Возможно. Ты так сильно сосредоточился на ее поисках, что, вероятно, она приняла некий телепатический отголосок. Может быть, именно поэтому ты на самом деле нашел ее. И с точностью знал, что Аризано — то самое место.

— А собака? Какое отношение имеет к этому Сюзи?

— Очевидно, ты думал о Сюзи. — Кених снова пожал плечами. — Терри и это вытащила из тебя.

— А этот малый, Гарет Вятт?

— А! Ну, этот пришел из ее собственных мыслей. Из того, что она рассказала тебе, и если она ненавидит его так, как говорит, это вполне естественно, что он вклинился в ее сны.

— Похоже, что все так и было, — сказал Гаррисон в следующий момент, — но есть еще кое-что, что меня беспокоит. Ее боязнь.., я хочу сказать, того слепого мужчины.

— Да, она боится, — ответил Кених, — но не обязательно слепого мужчины. Может быть, она боится Вятта, определенно она боится братьев Борчини. Но слепой в ее сне был незнакомым, — фактор неизвестности, — и поэтому ее страх привязался к нему и его собаке, кроме того, злой и могущественный слепой мужчина представляет довольно пугающий и загадочный образ во сне. Или ты не согласен?

— Нет, — Гаррисон покачал головой, — не уверен, что могу согласиться. Я имею в виду, зачем кому-то бояться или даже думать, что боится, слепого человека? Ладно, забудь. Теперь я получил ее.

— Ты получил ее? Значит в твоем сознании нет ни тени сомнения? Она та самая “Т”?

— Да, та самая. С этого момента и дальше мы будем играть так, как предписывают нам звезды. Все, как написано в гороскопе.

— А что, по-твоему, предписывают звезды? Тебе и Терри?

— Я женюсь на ней, — немедленно ответил Гаррисон.

— Прямо так? — Кених вскинул брови.

— Более или менее, — на мгновение Гаррисон почувствовал панический страх. — Вилли, она милая, разве нет?

— Очень.

— Просто прелесть, — сказал Гаррисон, — я едва ли могу дождаться, когда доберусь до нее.

— Ты очень откровенен, — Кених слегка удивился.

— А почему бы и нет? Если я не могу довериться тебе, то кому еще я смогу рассказать?

— Конечно, — Кениху было приятно.

— Понимаешь, Вилли, я знаю каждый изгиб и каждую впадинку на теле этой девушки. Вижу его, — я бы сказал, чувствую его, — каждое мгновение. Господи, я уже наполовину люблю ее! Я знаю ее со времен моего первого сна, того, с которого все началось, там, в Белфасте. Я знаю, это кажется странным, но я по-прежнему помню, какая она!

— Странно, да! — согласился Кених, — потому, что ты помнишь, какая она будет!

Солнце жгло их, и морской бриз дул им в липа, когда “Лигурийка” пробивалась на юг по синему, синему морю.

Большую часть из этих двух недель Ганс Маас прожил в ужасе, который преследовал его во время бодрствования, спал с ним, — если он вообще спал, — заглядывал ему через плечо, сжимал костлявой рукой его черное сердце каждый раз, когда он открывал газету или почтовый ящик Гарета Вятта. Ужас родился из трех явно несчастных случаев и вырос на всегда присутствовавшем понимании, что рано или поздно прошлое должно догнать его. Если не как Ганса Мааса, то как Отто Криппнера.

Первым из этих трех событий было краткое упоминание в прессе о самоубийстве некоего Никоса Караламбоу в его доме на Крите. Караламбоу, бывший наци, был комендантом Передового медицинского подразделения в лагере Саарен. В конце концов его выследили охотники за нацистами из Израиля. Прежде чем израильтяне устроили ему допрос, старик застрелился, но крайней мере так было изложено в газете. Некоторые документы, в том числе и завещание, найденные в доме в Ретимноне, позволили сделать выводы, что Караламбоу на самом деле был Герхардом Кельтнером, напуганным человеком-марионеткой, чья военная деятельность была скорее малодушной, чем преступной. Да, он был наци, но истинные приверженцы партии презирали его. Вот почему самая грязная из всех должностей — комендант лагеря Саарен была отдана ему. Он просто не осмелился отказаться!

В первую очередь эту еврейскую организацию интересовало не наказание Кельтнера (что можно было взять со смерти хилого старика?) и даже не его унижение или выдача в качестве военного преступника, они просто хотели допросить его: вытащить из его памяти имена, даты, лица и места, чтобы заполнить некоторые пробелы в раскинувшейся по всему миру мозаике их никогда не прекращающихся поисков. Как человек Кельтнер был маленькой сошкой, но он мог знать, где искать более крупную рыбу.

А может, евреи и не открыли всего. Кто может сказать, что они вытащили или не вытащили из него, прежде чем он наложил на себя руки? Эта мысль и была началом ужаса Ганса Мааса, который усилился с прибытием конверта с немецким штемпелем, подписанным неким Эрнстом Грюнвальдом, его двоюродным братом из Оснабрука. Но у него не было двоюродного брата в Оснабруке, и он не знал никого по имени Эрнст Грюнвальд. На отличной бумаге этого письма был особый водяной знак, который сказал ему, что настоящим отправителем был какой-то член Исхода.