И вот открывает она ларчик и вынимает из него три веретена: одно — Авгурина, другое — Бабы, третье — Клавдия.

— Вот, — сказала она, — три [ближайшие кандидаты в мертвецы]: я уморю их на протяжении одного года и в короткие промежутки, [нарочно] затем, чтобы не отпустить Клавдия [тот свет] без свиты. Потому что как-то неловко, знаешь, вдруг [взять, да и] оставить одним- одинешенька человека, который привык видеть, целыми тысячами, позади себя — свиту, впереди себя — стражу, кругом уличные толпы. Ну, и собутыльники [ему нужны же: думаю, что] эти будут — как раз по вкусу.

Так рекла.

И, пряжу смотав с ужасного взору

Веретена, порвала времена жизни царско-дурацкой,

Парка ж Лахеза, главу, как на праздник украсив,

Вздев на чело и власы свои лавр Пиэрийский,

Ловкой рукой начинает сучить из белейшей шерсти

Снегоподобную нить. Но, покорен искусной работе,

Быстро меняется цвет, и на пряжу дивуются сестры.

Бедная, грубая шерсть обратилась в металл драгоценный,

Веком сплывают златым с кудели прекрасные нити,

Нету конца им, — сучат парки счастливую пряжу,

Полные руки напряли и рады: приятна работа.

Труд сам собою кипит: кружась без всяких усилий,

Веретено удлиняет нежнейшие нити:

Вещие век перепряли Тифона и Нестора годы!

Тут же и Феб; он им песней ворожит, и счастье пророчит:

То он, веселый, в кифару ударит, то пряжу направит.

Песня вниманье живит и время труда сокращает.

Так, в чарованьи восторженном брата кифары и песен,

Парки запрялись: уже человеческой жизни пределы

Славная нить превзошла. Но Феб: — Не ленитесь, о, парки!

Дайте ему пережить все сроки смертного века.

Пусть на меня будет он и лицом, и изяществом сходен,

Пением, голосом также не хуже. Усталому миру

Эру блаженства он даст и уста законам развяжет.

Как Люцифер, затмевающий робкие звезды;

Или как Геспер встанет на снова звездное небо;

Или как Солнце, когда, ночь одолевши, Аврора

Алая день приглашает к рассвету — и Солнце вселенной

Вдруг улыбнется лучом, колесницу из тьмы воздымая:

Вот каков Цезарь у нас! Вот как увидит Нерона

Рим: от чела его — тихие теплые светы,

Кудри сбегают до плеч: [как прекрасен он в их ореоле!]

Так сказал Аполлон. А Лахеза, которой и самой было любо порадеть этакому красавчику, [в точности] выполнила заказ, да, как принялась прясть щедрой рукой, так еще и от себя прибавила Нерону многие лета. А для Клавдия, по общему решению, остается одно: устроить веселые похороны.

?????????, ??????????? ????????? ????? (волоки его из дома веселее, в добрый час!)

И вот тут бульбулькнула его душенька [как пузырь дождевой], и на том перестал он надувать публику, будто был когда- нибудь жив. Он умер в то время, как актеры играли перед ним комическую пьесу. Недаром я боюсь актеров: вот вам пример, [как опасны эти люди]. Последним словом его к человечеству был сначала трубный звук из той части тела, которой он всегда был красноречивее, [чем устами], а затем горестный вопль: «Батюшки! никак я весь обо...ся?» Уж не знаю, точно ли ему удалось так себя обработать; [в государстве-то] он, конечно, давно все за...

V. Что затем произошло на земле, излишне рассказывать: сами отлично знаете, да и напрасный труд спасать от забвения то, что общественный восторг прочно запечатлел в памяти сердец. Никто не забывает о днях своего счастья. А вот послушайте-ка, что было на небе. В достоверности рассказа, вы помните, у меня есть свидетель.

Вот — доложили Юпитеру, что пришел кто-то длинный, изрядно седой, не весть на что ворчит — должно быть, грозится, потому что, не переставая, [как болванчик], трясет головой, — и пребезобразно загребает правой ногой.

Спросили мы его: да вы кто — какой народности? Отвечает каким-то нелепым бормотанием, голос предикий, невозможно понять, что за язык такой. Однако ясно — ни он грек, ни он римлянин, ни человек, из какой другой национальности до сих пор известной.

[В таком недоумении] Юпитер приказывает Геркулесу, который, в своем качестве всемирного путешественника и землепроходца, предполагается знатоком всех народностей, — пойти и допытаться, из каких будет этот пришелец. При первом взгляде на последнего, Геркулес струхнул таки немножко, — даром, что его не смущали страхом даже чудовища, [которых высылал против него гнев] Юноны. Зазрив этакую невиданную рожу и ничему неподобную походку, заслышав голос хриплый и заикающийся, несвойственный никакому земному зверю, — а так разве тюлени ревут, — Геркулес подумал было: