– Да, дочка, сейчас, мать засуетилась с чайником в руках.

– Только мне с молоком, если можно.

– Ой, а его и нет у меня. Ну, да ладно, сбегаю в продмаг за углом, обернусь в фюнф минутен. Из Светланы иногда выскакивали немецкие слова, ее отец, дед Нины, воевал, любил иногда щегольнуть такими словечками, знай, дескать, нас ветеранов!

Пока мама была в магазине, Нина повесила пуховик в глубину шкафа в прихожей. Надела перчатки, вынула молоток, вошла с ним в спальню. Там, раскинувшись, лежал и храпел Мишаня, последний мамин сожитель. Это был здоровенный мужик лет под шестьдесят, неопрятный, вечно поддатый, но не злой. Нина положила молоток рукояткой в его ладонь, сжала пальцами. От Мишани исходил томительно-тошнотворный запах перегара и чеснока.

Нина прошла в ванную, встала на табуретку, балансируя на кривых неодинаковой длины ножках. Положила молоток на полку антресоли так, чтобы его не было видно, но легко было нащупать. Еще утром, разматывая скотч с его бойка, заметила пару прилипших волосков. Вот удача, подумала Нина. Вырезала этот кусочек скотча, сложила, положила в кошелек. Теперь молоток лежал с двумя незаметными волосками на своем бойке.

Когда пришла мама с бутылкой молока, Нина рассказала ей в доступных выражениях о своей беде, о предстоящей операции. Мама охала, качала головой, даже коротко всплакнула. Нина решила чем-то отвлечь себя и маму. И стала пересказывать, что услышала от БМВ тем самым замечательным, но таким коротким вечером. Например, про город Прагу с его таинственными улочками и легендами; единственными в мире староместскими часами, которым нет подобных в мире, и за которые был ослеплен их создатель; с его уютными кафе и причудливыми мостами; о глиняном великане Големе, который спит уже шестьсот лет, но ждет своего часа, чтобы проснуться и разнести город вдребезги и пополам… Светлана Петровна покачивала головой, улыбалась и вздыхала, что вот не привелось ей в жизни поглядеть иные страны, а как бы хотелось!

Нина догадывалась, что примерно в это самое время Юра мог получить известие о гибели Ольги. Маме ничего говорить не надо, это очевидно. К племяннице она относилась хорошо, они обе были активными в жизни, старались брать у нее как можно больше, только каждая свое.

Нина заторопилась домой, сказала, что как ляжет в клинику сразу даст знать, что и как.

Мама провожала ее с непривычной грустью в глазах, как-то смиренно и даже обреченно. Нина встряхнулась от накативших грустных мыслей, собралась. Ведь она все сделала правильно, не так ли?

– Нет, не так – какой-то внутренний голос ответил, ей как будто откуда – то сбоку. Нина даже обернулась. Никого. Нина поняла, что переутомление нарастает; болезнь, необходимость защитить семью, внутренний разлад и охлаждение к мужу спаялись в тяжелый нервный ком, застрявший где-то в глубине шеи. Надо бы поплакать о себе, несчастной, но на это нет времени. Пора домой.

Дома был только младший сын, играл в телевизоре на новой игровой приставке. Причем, игра была по его спортивному профилю. Он так стремился к достижениям в своем спорте, что не тратил время на всякую ерунду, например, девочек и разные компании, только тренировки.

– А где все? – спросила Нина, предполагая ответ.

Сын ответил не сразу.

– Что-то случилось с тетей Олей, папа с Леней уехали туда, на квартиру. А потом, возможно, в милицию.

Нина внутренне напряглась, хотя и была ко всему этому готова. Стала набирать телефон мужа, но тот сбрасывал звонок.

– Ладно, подумала она. Пусть все идет, как идет, а мне пора собирать вещи.

Муж и старший сын вернулись вечером, уставшие, муж был заметно нетрезв, сын его слегка поддерживал под руку. Разделся, прошел на кухню. Налил себе водки, выпил, не закусывая, добавил.

– Оленьку убили, выбросили из окна, – надтреснутым голосом выдавил он. Что же это такое?

Нина с усилием подошла, погладила по голове, сделала вид, что готова заплакать. Но не получалось, поэтому отвернулась и ушла в ванную. Значит, ее игра в самоубийство не сыграла, жаль. Интересно, что пошло не так, почему же оставленная ею картинка не сработала как надо? Очевидно, погоня за неизвестным в пуховике и очках вывела ментов на след.

В воскресенье с утра Юра с больной головой уехал на вокзал встречать родителей Ольги, своих дядю и тетю.

Нина не поехала. Ей собираться надо, в понедельник ложиться на операцию.

Похороны запланировали на вторник, тем более, что придется ждать результаты судебно-медицинской экспертизы. Нина ощущала некую двойственность своего отношения к происходящему. В какие моменты она была подавлена совершенным и задавала себе вопрос, зачем это сделала и что будет с ней и семьей, если правда раскроется. Ей становилось так страшно, что она даже не могла удержать внутри себя жидкость, несколько раз непроизвольно обмочилась посреди бела дня. Пришлось даже носить с собой запасные трусики и прокладки. Надо было сходить в церковь, как это они делали с бабушкой, маминой мамой, покаяться. Но Нина боялась, что каждый образ на стене, каждый лик в окладе разглядит ее изнутри, догадается обо всем и громко объявит ее страшный грех на весь храм, на весь мир.

Однако, все чаще Нина чувствовала в себе иное – силу, превосходство, способность управлять событиями и людьми. Ей становились настолько понятны мотивы и поступки других людей, что сама себе удивлялась. Раньше Нина не была проницательной женщиной. Так, понемногу догадывалась, кто хороший, кто плохой, что сказать, что сделать в той, или иной ситуации. На уровне обычной бытовой женской интуиции она жила, общалась, чаще ошибалась, но была в мире с собой и другими, которым много прощала просто потому, что себя считала счастливой и удачливой.