24 августа–11 русск. 23 г.

Поздравляю Вас, дорогой Антон Владимирович, и дорогую Павлу Полиевктовну с внедрением в Кот?а Д?азура, с солнцем, морем, соснами, с прекрасными снами и (!) славным намерением подняться в наш Грасс, во владения маркиза Фортинбраса. Предупреждаю: когда вступите через врата Мон-Флери, на Вас пахнет резиденцией Папы Рымского, проживавшего здесь, по моим археолого-церковно-историческим исследованиям, именно в нашем парке. Я покажу Вам чудесный грот, где папа Климент XXXXXVII (есть у меня сомнение – не Бонифаций ли XXV?, ибо через дорогу живет прокурор республики, месье Бонифаций – должно быть, потомок!) воздыхал и икал после трапезы, возлежа на каменной скамье и придумывая очередную каверзу против Генриха 127 и против, вообще, всего земного. Покажу пальмы, посаженные руками Святейшего Отца с помощью г. кардинала Рампопопополли, пившего горькую, – наличность подвала не оставляет сомнения, равно как и громадный склад пустых бутылок. Бассейн, где плавал папа, т. е. не папа, а мама… запутался, – а кардинал… и не кардинал… хотя может быть все вместе… – есть странные черты в камне, по которым я прочитал эту странную интимную историю… Затем покажу железный стержень на скале. Есть надежда установить, что это остатки древнего сооружения, от времен Пипина Короткого. Есть кедры ливанские, оливки Гай-Юлии-Цезаря (найден даже его ремень), есть Крол Васька, остаток славных кроличьих садков кардинала Лангусты, есть песья глава, высунувшаяся из земли. Раскопанное мною предание передает страшную судьбу бульдога, принадлежавшего одному французскому королю, забравшегося в парк Его Святейшества и напугавшего своим зверским видом Св. Отца, когда он, после принятия трапезы, состоявшей (меню за 15 №№ утрачено!) из (?) вздремнул на молитве в пещерке. Долго рассказывать. Одним словом, бульдог остолбенел, и с той поры его дерзкая морда торчит из земли. Изыскания продолжаются. Есть ров львиный, где папа держал своих врагов… Есть… Очень много есть. Приезжайте, исследуйте, и мы сообща восстановим печальную, но прекраснейшую страницу прошлого, как пишут в тетюшских Ведомостях. Когда Вы увидите голубую плевательницу, служившую предкам для облегчения желудка, когда Вы узрите голубую чашу, в которой подносилось розовое аликанте после обеда, Вы скажете: что за благодать. Есть еще камень созерцательный, откуда созерцать и т. д. Вы скажете, что лучшего места не найти под солнцем, и поставите себе кущу. Это не Дон-жуан Лапэн, где Вы живете (какое странное название! неужели Донжуан?!), а просто – Монфлери, что в вольном переводе значит Гора Процветания! Отсюда пошли маркизы Монфлери, те самые, которые пили только «Монлери» – таинственное вино, подносимое королям на Мадагаскаре – в продаже у месье Форо, нашего поставщика, не имеется, но один здешний старик месье Франсуа, наш садовник (между нами, наш мосье Франсуа, ни туа, ни суа…), помнит вкус оного вина… Итак… ждем. Привет Павле Полиевктовне. Жму руку. Ваш сердечно Иван Шмелев.

Когда сидишь на заре на «камне созерцания» – ангелы тихо летают в парке и трясут кедровые шишки.

6/19. IX. 1923.

Дорогой Иван Сергеевич!

Прошли красные деньки. Был дождь, я умудрился на три дня схватить большущий насморк. Пока прекратил купанье, произошел перелом: подули ветры и настала неотвратимая осень. Нельзя думать ни о купаньи, ни о жженьи. Я, как прогулявший школьник, с испугом сообразил, сколько надо написать и сделать, и со страху написал до 100 писем. Но конца им, а особенно ненаписанным статьям, не видно. Не собрались ни в одну экскурсию: не видели ни Ниццы, ни Монако, ни Ментоны 9 . Хочется в последние дни напречься и хоть раз выехать к востоку. А тут на дороге еще взваленное на меня благочинническое собрание в Ницце: мизерно на душе от него, от соприкосновения со сгнившими и испепелившимися людьми.

Тут перехожу к ноющей днем и ночью в сердце трагедии: воскреснет ли, и в ком, в каких людях Россия? Старые – импо-тентны, и безвольны, и шкурны, и без живого огня в душе, и безнадежно невежественны в законах социальных и политических процессов. Нельзя совать даже носа в восстановление России, будучи невежественнее, не говорю шута горохового – Чернова 10 , а даже плюгавенького жиденка из Агитпросвета 11 . Но так как никто из левых и кадетствующих (теоретически единственно кое-что смыслящих в современности) не умеет и не хочет бороться с большевиками, то правые идиоты и дикари, в молодой своей массе, остаются все-таки единственным резервом для стихийной, вооруженной чистки русской земли от бесовщины коммунизма. Тут их роль кончается, и надо искать каких-то других, способных к созиданию сил, и более умных, и более нравственных. Где? Левые и либеральные элементы в какой-то мере и в каком-то употреблении пригодятся в дело, но творцами падшей нации и конченого государства быть не могут. Они оскопили себя отречением от национальной физиологии, ослепли от рационализма в жизни и в политике. Государство – не есть юрисконсультом просмотренное и конституированное общество на паях. Не адвокатского ума оно дело, а союз семьи и крови. Не иссяк колодец кровной любви – есть племя, есть нация, есть государство. Адвокатские права и формы – дело наживное. Нет союза крови – нe к чему приставить ни конституции, ни федерации, ни прав меньшинств и проч. И голос крови уже вызывает к жизни к небу восходящую цепь духовных восторгов, проясняющихся народу в виде сладчайших и священнейших видений национального града, мелькнувшего в прошлом, сокрытого где-то и грядущего обязательно, неизбежно, насущно, наверно, ибо жить без этого народу бессмысленно. И этот идеал у народа единый, неотменяемый, непоправимый, если хотите, фатальный, как неотменяема его история, как единственна индивидуальная жизнь человека с неповторимой сердцевиной ее души и тоном ее любви. Провиденциальной православной купели св. Владимира, крестьянской = христианской, святой Руси, Третьего Рима, Китежа Града, «Русского (всеславянского) моря», русской всечеловечности во Христе не подменит никакой адвокат, никакой масон, никакой передовой объевропеившийся инородец никакими революциями, никаким «просветительством» народа. Ибо пустые, бескровные, чернильные души сильны только разрушить, напортить в детской душе масс, но вывести их из полученного таким путем состояния Каина и Хама они не в силах. Может быть, они еще сумеют довести их, по своему прообразу, до уровня Хама шлифованного, цивилизованного, но и только. Дальше живой человек и живая нация кончаются. И вот вопрос: окончательно ли развращен наш народ, окончательно ли он революционерами «американизирован» духовно и, значит, России больше не будет, а так, останется на время какая-то федеративная стерва на съедение ловким, зоологически сохранившимся нациям? Или весь этот революционный разврат есть в глубине ложь, наваждение, гниль на поверхности, а не в сердцевине, и лжи будет конец, и скорый конец: попрет на выздоровление, и попрет здорово, все ускоряясь до нового стихийного вихря? Разве в гнусной, как все, исходящее от Горького, брошюрке его о русском крестьянстве нет уже подземных толчков грозящего взрыва изнасилованной интеллигентами народной души 12 ? Разве в вере Достоевского, потрясающего нас провидчеством, не предуказана неизбежность этого вихревого восстановления благой народной стихии? Разве в начавшемся сейчас в России народном движении около эпидемически «обновляющихся» икон и куполов не пробиваются первые струйки грядущего извержения русского вулкана? Да, близ есть, при дверех…

Как мелки, лукавы и смехотворно близоруки выкладки всех наших умничающих приспособленцев к революции! Как глупо и поздно, накануне воскресения из гроба нашей родной, русской России, т.е. души народной, торопиться сговариваться с ее убийцами и заключать с ними договор на изменническое сожительство с Россией подложной 13 ! Нет прямой эволюционной линии от этой чекистской России к России завтрашнего дня. Нить преемства идет под спудом и выйдет наружу в буре землетрясения, и новая Россия явится с прежней душой, не со старой, но с «обновленной», как «обновляются» ее предтечи – культовые святыни. И не грешная эмиграция в своей анемической жизни родит эту Божию грозу очищения, и не тамошние в невольном блуде сотрудничества с Хамом пребывающие и ханжащие, наподобие Пешехонова, интеллигенты, а спасшийся от смерти второй, духовной, своей не-цивилизованностью и своим утробным житием, простой русский люд. «Где премудрый, где книжник, где совопросник века сего? Не избрал ли Бог немудрых, да премудрых посрамить, и немощных и уничиженных мира, да посрамить крепких?»… (1 Послание к коринфянам). Наша история уперлась в чудо. Рациональных выходов нет. Вы посмотрите, как Айхенвальд в недавнем фельетоне «Пережить Россию», начав так сильно, кончил таким бесславным писком 14 . А потому, что не предполагает выхода чрезвычайного. Без чуда Россия умерла навеки. И самая внезапная смерть ее, вся эта оглушающая контузия сатанинской похабщины – разве же это обыкновенно, разве это не явное, каждый день гнетущее нас чудо антихристово? Почему же это мы с чудом антихристовым миримся, ему верим (верим, что Бронштейн 15 пирует в Кремле над выкопанными мощами святителей Петра, Алексия, Ионы, Филиппа…), а Божию чуду, которое ведь гораздо же естественнее, разумнее, здравее, трезвее (чтобы кремлевские соборы сияли, чтобы к преподобному Сергию шли мирные паломники, чтобы Красная площадь была очищена от закопанной в нее красной нечисти…), простому, нормальному, естественному, как ясное утро после кошмарной ночи, Божию чуду не верим? Нет, пора опомниться, перекреститься и прогнать дурман наваждения. Да еще один подвиг: перестать соединять в воображении восстановление России с горделивой мыслью о «моем», каждом из нас, деятельном участии в этом. Экая, подумаешь, важность, через меня или без меня воскреснет Россия! Если бы не было этой гордыни, то не было бы и особенно беспокойных интеллигентских гаданий: что я должен идти туда жить с народом, или я должен творить для народа здесь? Надо не обманываться. Наши вопросы маленькие, лично биографические, мы муха на рогах быка. Воскресающий народ (его совесть) еще простит тем интеллигентам, кто там в порабощении блудодействует, но уже никак не пощадит псов, возвращающихся на свою блевотину. И, конечно, тосковавших и хиревших здесь примет на празднике своего воскресения с миром, как гостей подходящих, сохранивших в чистоте брачную одежду.

Мои выводы: 1) В воскресение России надо верить так же просто, как мы верим в смысл своей жизни. Разделять этого нельзя, бессмысленно. Разуверившись в России, пора кончать и с собой, если только не уходишь вообще из истории в подлинную Фиваиду 16 .

2) Чудо гибели России (как и чудо Голгофы) есть уже залог и неизбежного чуда ее Воскресения.

3) Оно близко, будет на наших глазах.

4) Скитание наше может быть уныло и бесславно для нашего честолюбия, но через его подвиг, пронесенный непреткновенно, мы вкусим радость светлого праздника.

Вот часть того национального катехизиса, о котором мы с Вами начали говорить.

Привет Вам и Ольге Александровне от нас обоих. Сердечно Ваш А. Карташев

PS: Прилагаю еще брошюру Антония 17 . Как всегда, у него есть что-нибудь умное.

18 сент./1 окт. 1923 г.

Дорогой Антон Владимирович,

Ваше дорогое для меня письмо – голос души Вашей, такой мне близкой, – меня потрясло и обрадовало – не сказать как! Я читал и перечитывал его, и мне казалось, что слова Ваши, облечение плотью живой и страдающей души Вашей, – мое это, носимое, тяжкое и… светлое – вдалеке, что должно разгореться в Великий Огонь вновь и вновь рождающейся жизни России-Родины. О, какой же Вы чудесный Огнь! О, как Вы можете опалять и жечь! Антон Владимирович, дорогой! Вы – от народа. Я – от народа, тоже. Одного теста с ним, одной персти, одного солнца, одной мякины и одного и того же духа, навыков предков, связанные общей пуповиной с недрами всей жизни русской, с духовными и плотскими, мы – лик народа, мы – его выражение! Мы, лишь благодаря окультуриванию, обдумыванию, образованию, – лишь более яркое лицо его. Развитое, дополненное, построенное более сложно и тонко. Но основа, закваска, и самый матерьял – в нас общий с народом. Мы – та тростинка на могилке, которая вдруг запела. Сказочная тростинка. Выросла из могилки! Ведь это голос братца – и я всем сердцем верую, что Ваш голос – это голос зарезанного братца родной сказки! Так бы вот сказал-крикнул весь истинный народ русский! Если бы умел сказать, если бы все, все думы и чувства матери его, родины, были бы ему ведомы. Вот почему Ваше письмо, задушевное, что горит в душе Вашей, меня и потрясло, и обрадовало. Да, мы знали бы, как надо теперь делать, если бы была у нас Россия! И я нашел бы в себе подспудные силы! Я надел бы стихарь, я пошел бы на амвоны и площадя, и я нашел бы огненное слово! Ибо я знаю, чую народ и его глубокое! Я уж и пробовал! Да, в страшные дни своей поездки в Сибирь, когда в Глазове захватил пятитысячную толпу своею слезою-словом! Но то на миг было. За моими словами пришли потом, назавтра другие слова и дела… Надо найти, получить Россию! Я верю в ее Воскресение, но надо его дождаться, его ускорить.

Я надеюсь в ближайшие дни быть в Париже, совсем. Мы 4-го октября возвращаемся. Поэтому я и не отвечаю Вам полно на письмо. Во мне нет силы сейчас: только что я закончил «Солнце мертвых», и теперь разбит, изнурен. Весь – в бездумье и слабости. Во-семь листов я написал за эти месяцы Грасса, помимо прочего! И мучительнейших листов. Я как тряпка теперь, и не найду слов-мыслей. А Ваше письмо настолько важно, что я бы совершил святотатство, если бы теперь, наскоро, взялся отвечать на него. Но я все же пишу Вам, не в силах умолчать.

Позвольте обнять Вас братски! Сказать Вам: о, не покладайте рук! Лучше в борьбе истаять, чем в словоплюйстве общем, эмигрантском, исскучать, изжиться, вылинять! Одно бы хотел сказать сейчас. Молодежь не только орудие для чистки и завоевания: её необходимо привить! Она же несет в себе будущих делателей духа и лика России. Она может в одной руке держать меч, в другой Символ Веры!

Оля посылает Вам и Павле Полиевктовне свой задушевный привет. Мой низкий поклон Вашей жене. Да будет (оно и есть!) она всегда Вашей крепкой поддержкой! Это чудное сочетание. Огонь и вихрь! Да! Крепко Ваш. Обнимаю. Ваш Ив. Шмелев.