Они спросили, хочу ли я к ним присоединиться. Я сказал:

— Я думаю, это грех.

— Ну так сходи к своему ксендзу и исповедуйся, — насмешливо сказал Вацек.

А Янек добавил:

— Не будь фраером. У этих евреев кроме купюр есть еще много золота и бриллиантов. И подумай, какие вещи ты сможешь купить на эти деньги. Ты что, любишь евреев?

Я видел, что они именно так и думают обо мне — что я фраер и придурок, который любит евреев.

— Но если дойдет до мамы…

— Если ты ей сам не расскажешь, как это до нее дойдет?

— Да он еще сопляк совсем, маменькин сыночек, — презрительно сказал Вацек. — Идем, брось его.

Мне было четырнадцать лет, но я выглядел на все шестнадцать и даже больше, и это их пренебрежение меня разозлило. В трактире у пана Корека многие говорили о том, какие деньги несут с собой евреи, которые бегут из гетто. Я сам слышал о нескольких поляках, которые изрядно нажились на таких делах. И потом, в самом деле, если я сам не расскажу, как они узнают, мама и отчим? Я представил себе, сколько чего смогу накупить на такие деньги. И подумал: а что?! Всего один раз! Даже если я не пойду с ними, они все равно обчистят какого-нибудь еврея. Так какая разница? И я сказал:

— Хорошо.

Янек похлопал меня по плечу, и мы пошли искать евреев. И сразу увидели одного — он и правда шел так, как будто куда-то спешил, и действительно был бледным. И хотя такие встречались и среди наших, но у этого глаза бегали во все стороны, даром что он старался не поворачивать голову. Мы затолкали его в ворота одного дома и сразу же сказали:

— Жид, давай деньги!

Он начал умолять. Если мы заберем у него деньги, ему останется только пойти и сдаться немцам. Потому что он не сможет укрыться. И у него не будет на еду. У меня немного болело за него сердце. Но ребята предупредили:

— Из твоей доли.

А потом Вацек сказал еврею:

— Будь доволен, что мы не ищем у тебя бриллиантов в швах и золотых монет, которые ты наверняка зашил в свои трусы.

Это был большой сверток денег. И они уступили мне, оставив ему немного тоже, и даже не за мой счет. А потом мы его отпустили. И всю дорогу в школу я думал о том, что теперь смогу купить себе все, что мне захочется, ничего не прося у отчима. А еще я гадал, что они оба, Вацек и Янек, делают со своими деньгами такое, что они так гоготали? Наверно, что-нибудь грязное. Уж очень странно они смеялись.

Весь день в школе моя голова была занята только планами предстоящих покупок, я то и дело щупал свой кошелек и улыбался про себя. Но уже с самого начала в мои мысли нет-нет да и прокрадывалось бледное лицо этого еврея и его глаза. И с каждым разом мне было все труднее прогнать от себя этот образ.

В общем, диктант я провалил. А по дороге домой не посмел ничего себе купить. У меня вдруг появилось ощущение, что эти деньги жгут мне карман. Я не осмеливался засунуть туда руку и потрогать. Я думал: «Завтра, когда попривыкну…»

И вдруг я понял, что совершил недопустимый поступок.

В тот вечер мама пришла ко мне в комнату с той книгой, которую в последние дни читала мне перед сном. Не то чтобы я сам не мог, просто мне не нравилось читать. Но я очень любил слушать ее чтение. Кажется, тогда это была книга Виктора Гюго «Отверженные». Засыпая, я все думал об этой книге и забыл вынуть деньги из кармана штанов.

Наутро, когда я проснулся, события вчерашнего дня уже поблекли в моей памяти. Только радость от денег оставалась. Я спрыгнул с кровати, предвкушая большой день. И вдруг я увидел, что мама уже взялась чистить мои штаны. Она делала это каждое утро, чтобы я не ходил в школу в грязном. Кровь разом отхлынула от моего лица.

— Что это за деньги, Мариан?

Я сделал вид, будто ничего такого не стряслось. Я всегда был дока по части притворства, но никогда раньше не пользовался этой своей способностью, чтобы обманывать маму. Только в школе или с отчимом. Я терпеть не мог ее обманывать. Много позже, когда ей было уже восемьдесят три и она очень болела, я поневоле скрывал от нее прогнозы врачей. Конечно, это совсем другое, но мне и тогда было так же тяжело ее обманывать, как и в детстве. Она всегда узнавала правду. Когда у нее возникало подозрение, она брала мое лицо в ладони и заглядывала мне в глаза, и вот так, не сердясь, а только огорчаясь, узнавала все.

Я наклонился, как будто для того, чтоб завязать шнурки от ботинок, и сказал как бы между прочим, что нашел эти деньги на улице. Просто вчера забыл ей рассказать. Понятия не имею, чьи они. Может, какой-то контрабандист потерял, потому что такая большая пачка…

Мама промолчала, и я решил, что все обошлось. И попытался смириться с мыслью, что уже не смогу купить себе все те вещи, которые хотел. Потому что теперь мне придется отдать ей и отчиму большую часть этих денег.

Но молчание мамы было затишьем перед бурей.