Ряжская улыбается, кивает и отправляет меня отдыхать. Видно, что у неё с души если не валун, то камешек точно упал. Неужели она во мне сомневалась?!

Евдокия только, кажется, и ждала моего прихода. Тут же накрывает на стол, но есть пока не очень хочется, уже знаю, что жор с утра нападёт. Объясняю, что день был тяжёлый, с выездом в Софьино, потому и аппетита нет, несмотря на вкусно пахнувшие блины, да ещё и голова болит. Евдокия понимающе кивает, в глазах её мелькает сочувствие, особенно когда я говорю, что утром пойду в амбулаторию. А я выпиваю две таблетки анальгина, чищу зубы и отправляюсь на боковую, моментально проваливаясь в глубокий сон.

Проснулся я от доносившихся со двора странных звуков. Открыв глаза, прислушался, и понял, что кто-то колет двора. Интересно, кто?

Я принял сидячее положение, посмотрел на часы. Начало восьмого. Встал, выглянул в окно. Как я и предполагал, дрова колола Евдокия, причём колола весьма сноровисто. Рядом с ней уже высилась небольшая горка колотых дров, но хватало и целых чурбаков.

— Доброе утро! — крикнул я в форточку.

Она выпрямилась, отёрла тыльной стороной ладони пот со лба.

— Здравствуйте, Арсений Ильич! Извините, что разбудила. Собираюсь баню сегодня вечером истопить, а дров мало осталось.

— Ничего страшного, мне всё равно вставать пора. В больницу нужно сходить, проверить вчерашнюю пациентку из Софьино. И, кстати, можно без отчества, — улыбнулся я. — А пока не ушёл, давайте-ка я сам поколю. Вместо утренней зарядки. Да и вообще не дело это, когда в доме есть мужчина, а дрова женщина колет.

— Ой, что вы, я уж давно привыкла…

— Даже не спорьте!

Минуту спустя я уже раскалывал своё первое полено в этой жизни. В прежней-то случалось дрова колоть, но было это так давно… А руки-то помнят, оказывается! На оставшиеся поленья ушло не больше четверти часа. Дрова я сам перетаскал и сложил в поленницу, что находилась под навесом возле бани.

А пока я колол, Евдокия уже завтрак готовила. На двоих. Ещё вчера она проговорилась, что у неё по графику выходной как раз на это воскресенье выпадает. А за завтраком проговорилась, что собирается сегодня на картошку. У моей хозяйки за селом на общем поле свои четыре сотки, и она ещё накануне договорилась за бутылку самогона с трактористом Петровичем, чтобы ближе к семи вечера он сегодня на поле подъехал, помог закинуть в прицеп мешки и отвезти их до дома. Столько, сколько Евдокия успеет накопать. Ну и ещё с кем-то он обязательно договорился, чтобы не только её мешки возить. На помощь тётки, её мужа и племянников Евдокия не рассчитывала — у тех самих соток хватает.

— Так чего же меня не попросили помочь? — искренне удивляюсь я.

— Честно говоря, с вечера хотела предложить, но вы были такой уставший, что я как-то не решилась, — смущённо призналась Евдокия.

А я чувствовал себя уже вполне даже ничего, и потому заявил, что готов составить ей компанию на уборке картофеля. Тем более на каких-то четырёх сотках. Вот только в амбулаторию загляну, и если там с девочкой всё в порядке, то с чистой совестью отправлюсь вместе с Евдокией копать корнеплод.

— Ой, правда?! — улыбка буквально осветила её лицо. — Тогда мы раньше управимся, я ещё успею баню до ужина истопить. После картошки мы грязные будем, потные, так что баня в самый раз. Побегу к Петровичу, скажу, чтобы после обеда подъехал к моему участку.

По дороге у почтового отделения бросил в почтовый ящик письмо для матери. Написал сразу после завтрака, буквально за 5 минут, а то что-то всё руки не доходили. Рассказал, как обустроился, что хозяйка хорошая, кормит до отвала и баню топит. Письмо, думаю, будет в Пензе уже завтра, если вообще не сегодня.

Состояние больной удовлетворительное, напоминаю, что завтра едем в районную больницу на рентгенографию, на всякий случай прошу дежурную сестру поставить капельницу с физраствором, а дальше с чистой совестью возвращаюсь домой.

Евдокия уже, можно сказать, на низком старте. И даже успела в палисаднике срезать несколько цветов, соорудив разноцветный букет.

— Это для кого? — спросил я.

— Мимо погоста пойдём, цветы на могилки родителей положу.

Она выдала мне старые спортивные брюки с отвисшими коленями и растянутую, когда-то белую, а теперь застиранную до серого цвета майку, на голову — кепку с треснувшим пластмассовым козырьком и надписью «TALLINN». Пояснила, что кое-что от бывшего осталось. На ноги она предложила надеть обрезанные до голени резиновые сапоги, но я предпочёл свои видавшие виды кеды. Сама она выбрала лёгкое платье в мелкий горошек, такие же «обрезки» сапог, что и мне предлагала, а на голову повязала косынку. Помимо лопаты и мешков прихватили две пары брезентовых рукавиц.

Сельское кладбище утопало в зелени, в основном в берёзках. Вот и над располагавшимися рядом друг с другом могилами отца и матери Евдокии раскинуло тень деревце, под которым стояла грубовато сколоченная скамейка. Это были выкрашенные чёрной краской кресты, каждый из сваренных труб с выкованными завитушками. Впрочем, чему удивляться, звёзд на этом кладбище я увидел немного, народ придерживался старых обрядов, религиозных, и плевать им было на повсеместно насаждаемый вот уже более полувека атеизм. На крестах родителей Евдокии никаких портретов, только надписи на табличках с указанием ФИО, и дат — рождения и смерти.