– Ну чудеса! Я тоже слышал шум мотора. И голоса какие-то невнятные, с кавказским акцентом. Вроде спорили люди или ругались... Пошел на крики, проверил: ни машины, ни людей, ни следов на берегу. Мистика!

Егорыч крякнул и неодобрительно покачал головой: он, как лесной барометр, не признавал ничего не ясного, оттого и чувствовал себя не совсем в своей тарелке.

За окном, внизу, густой застывающей лавой катилась "река" в тумане, лениво ворочалась на перекатах. Из ближних зарослей снялась утиная пара и с реактивным плеском, разрезая воздух, стала набирать высоту. Было так тихо, тревожно и щемяще тихо, что не верилось: неужели еще есть на свете такая тишина!..

Николай Митрофанович сидел у подоконника, подперев голову рукой, и вспоминал... Шел он сегодня утром за грибами, шел медленно, спешить некуда - и вдруг заяц. Сидит на берегу ручья и лапки вычищает. Шкурка на нем чистая, будто отутюженная, так и играет на солнце, а уши окантованы черным с коричневым - очень модный заяц. Подошел к нему Коля-бог, камнем достать можно, а косому хоть бы хны - не боится человека, отвык от человека. Крикнул тот, взмахнул рукой - пора бы зайцу струхнуть и убраться. А он только ушками поводит и травкой похрустывает - и смотрит глаза в глаза. Вот сатана! Наконец уразумел заячьим своим умишком, что худо будет, если человек разозлится, - и ушел. Не убежал, не дал стрекача, а именно ушел - лениво так, с развальцем, то и дело останавливаясь перед вкусной травкой...

– Чудак на букву "м"... да он же тебе сигнал давал!
– почти рассердился Четыркин. Как дикий лес, он был опутан суевериями.
– Не ходи дальше, едрит твоя муха! Сейчас Федуловскую дамбу прорвет, а ты и не понял! Примета есть такая: ежли зверь в глаза смотрит - стой на месте и соображай. Вот она, какая штука-то!
– Дробно, словно на пределе дыхания, сыпались на нас гневные Егорычевы филиппики с матерком вприкуску: музыкальную речь эту без всякого преувеличения можно было бы положить на ноты... Разомлев от еды и тепла, Четыркин вскоре заклевал носом. Стакан, который он держал, выскользнул у него из рук и закатился под нары. Но мы с Николаем Митрофановичем еще крепились, накачивая себя крепким чаем с соевыми конфетами. Кто-то затеял возню на чердаке, стуча когтистыми лапами, всхлипнула гнилая половица. Шарик-Бобик поднял голову, громко, с наслаждением, зевнул, поглядел на нас дремучими глазами и снова уткнулся в Егорычев бок. Мы оба рассмеялись, и этот смех помог нам приблизить момент настоящего знакомства, помог разглядеть друг друга с более близкого расстояния.

– А я о вас слышал, - признался Николай Митрофанович.

– Да и я кое-что знаю.

– Откуда ж вы знаете?

– От людей.

– И что говорят?

– Да всякое...

– Но все-таки?

– Больше хорошего. Например, регулярно ходите в церковь, в крестных ходах участвуете... Мужиков опохмеляете...

– Вы что, издеваетесь?
– Он рассыпался короткими смешками.

– Немного юмора никогда не помешает...

– Выходит, вы безбожник?

– Ну зачем так... Религию почитаю, но в церковь не хожу. Не выношу запаха ладана.

– Жаль.
– Он повернулся ко мне всем корпусом, буквально впился в меня глазами: - Разумный индивидуализм нынче выродился в дурной эгоцентризм. Каждый сам за себя! Живем вместе, а с ума сходим поодиночке. Идеология сытого брюха... Понимаете, сейчас идет новое перерождение человека. Но не в сторону Храма, а в сторону Хама. Так уж получается: безумству Хама поем мы песню...

– Не понял... какому хаму?
– Что-то он слишком быстро завелся на спор. Или, может быть, я его чем-то ненароком обидел? А может, под словом "хам" он подразумевает меня?

– Вы Библию когда-нибудь читали?
– спросил Коля-бог с легким презрением и посмотрел на меня, как на ученика-второгодника.
– Хам - сын Ноя, который проповедовал правду Божию. А его непристойный отрок поклонялся золотому тельцу...

– Вот теперь понял, - засмеялся я. Никогда не думал, что в какой-то занюханной избушке придется вести ученые разговоры.
– Хамы, в вашем понимании, не обязательно закоренелые преступники. Это - новороссы, бритые затылки с кошельками вместо сердец. Те самые, что перековали светлые мечты на зеленые баксы...

– Да не так уж они опасны, что набили карманы, - продолжал он, воспламеняясь от собственных слов.
– Самая страшная опасность - в их головах! Я вижу одних только внутренних эмигрантов, которые поневоле живут в этой стране, когда им давно хочется переехать в ту. Открой Запад ворота пошире - и ни одной "дуньки" не останется. Но даже если кто-то и останется, все равно мы обречены жить в стране иванушек-интернейшнл и аленушек-корпорейшн. Поколение растет на постельном чтиве и телевизионных шоу. Вы заметили, по ящику говорят на каком-то молодежно-блатном сленге, на бульварно-англоязычной фене? Даже писатели, политики, артисты! Зло вышло из берегов, оно не стесняется быть Злом и гордо выпячивает себя. Иномарки обнаглели настолько, что уже раскатывают по тротуарам. Народ Бутылки и Рок-попсы задавил в зародыше Народ Книги. И кругом, куда ни глянь, сплошные хари... хайло... мордовороты! Ловите миг декаданса, скоро наступит деградация!..

– Слушайте, что вы так волнуетесь?!
– перебил я его.

Предмет спора был настолько очевиден, что не требовал от меня никаких возражений. Да и устал я уже от подобных излияний, особенно в устах недавних наших златоустов и властителей дум. Как быстро из-под их интеллигентных физиономий повылазили свиные и кувшинные рыла!.. Помнится, один полуподпольный бард с небритой улыбкой спел песенку про старый боевой корабль, который превратили наполовину в кабак, наполовину в музей. И финал у песенки такой: "Был там и я и на толпу глазел. И с сожалением понял вдруг мысль одну: чтобы не стать этаким вот музеем, в нужный момент лучше пойти ко дну..." Старый корабль-музей остался в целости и сохранности, а вот улыбчивый бард заповадился вести прибыльное кулинарное телешоу. А ведь какой был бунтарь!..