Традиции & Авангард. №1 (20) 2024 г.

Аннотация

Новый номер журнала получился очень публицистическим: именно драматические произведения, а также статьи и очерки занимают большую часть выпуска. Они заставляют читателя задуматься о текущем дне и возможном будущем страны. Разделы «поэзия» и «проза» тоже не оставят ценителей равнодушными: в них авторы размышляют о судьбах человечества и собственном месте в жизни, порой погружая в атмосферу зловещей мистики или гротеска и абсурда.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Ежеквартальный журнал художественной литературы Издается с 2018 года № 1 (20) 2024 г. От редактора То, что выпало на наш век, назовут Великой Русской Освободительной войной. Возможно, историки придумают иное, схожее по смыслу, определение тому, как русские освобождали себя и остальной мир от скверны, но суть останется прежней: великое испытание. Отвечает ли литература сегодняшнего дня глобальным вызовам для Отечества? Русская литература отвечает? Если судить по книгам, что выходят в крупных издательствах, по тому, что печатают «толстяки», ничего не происходит. Разве что «сгустились тучи над демократией», стало «тяжело дышать» и приходится прибегать к эзопову языку, чтобы передать растерянность жнецов эрзац-словесности. Через тридцать или даже через пятьдесят лет потомки, в недоумении листая страницы современных нам толстых литературных журналов, будут силиться понять этот «феномен страуса»: вокруг война, а на страницах «толстяков» назло всему «о любовной лирике Мандельштама 1912 года». Возможно, сей казус даже примут за проявление народного духа, тягу и волю к жизни, за несгибаемую уверенность в победе и так далее. Иной раз потомков получается обмануть, и предатели становятся чуть ли не героями: про генерала Власова уже десять лет назад сняли художественно-документальное кино, и вот-вот выйдет объёмный том его многословной апологии. Потомки штопают раны прошлого. Это нормально, для них история неделима на цвета, вся одинаково важна. Так, Великая Отечественная спаяла белых и красных, а заодно их детей в единый народ. После Победы никакого разделения не осталось, вплоть до девяностых, пока выпускники Принстона, Кембриджа, Гарварда, Стэнфорда и прочих Оксфордов вновь не вбили клинья раздора в заросшие трещины русской истории и не начали усиленно поливать их ядом собственных смыслов: белые против красных, хохлы против москалей, Урал и Сибирь против Москвы, женщины против мужчин, дети против родителей. Сеятели раздора весьма преуспели и уже изготовились праздновать установление нового мирового орднунга. А что литературные журналы? Тамошние редакции озабочены лишь тем, как бы так говорить, чтобы ничего не сказать, но при этом все всё поняли. Как свернуть фигу в кармане так, чтобы казалось, будто это и не фига вовсе. Как промолчать столь многозначительно, чтобы эхо от молчания звенело в эфире. Ладно бы этим занимались «дети двадцатого съезда» и прочие пенсионеры. Увы, стараниями и серьёзными финансами было сформировано два поколения писателей, для которых химера трансграничного гуманизма важнее Родины. Сегодня они готовы выступать под нейтральными флагами, завтра присягнут штандартам завоевателей. Я нагнетаю? Отнюдь! Это уже произошло: от милых песен «за мир» перешли к гимнам врагу за поражение собственного Отечества. Это уже случилось, мы тому свидетели и современники. В будущем всё это может показаться неважным. В будущем, но не сейчас. Сейчас, в моменте, всепрощение преступно, нам надо выжить и победить. Значит ли это, что писать нужно только об актуальном? Нет. Автор должен оставаться свободен. Свобода – основа творчества. Однако нет свободы слова без ответственности за слово. Чем талантливее автор, тем больше на нём ответственность. Не страшно ошибаться, страшно настаивать на собственных (пусть искренних) заблуждениях и увести читателя за собой в бездну. Как потом с этим жить? Возможно, это оправдывает нынешнее молчание некоторых наших коллег. Пусть их молчание этически небезупречно, но оно хотя бы не разрушительно. Что касается нас, мы единожды сделали выбор быть вместе со своей страной в самое тяжёлое время. Мы знаем, кого любим, кого презираем, кого прощаем, кого оправдываем, чьими поступками восхищаемся, и открыто говорим о том с читателями. Вырастет ли из этого настоящая литература? Посмотрим. Но то, что нынешнее время эту будущую литературу питает, – вне всякого сомнения. Практически всегда ваш Даниэль Орлов Проза, поэзия Ефим Бершин Ефим Бершин Поэт, прозаик и публицист, член исполкома Русского ПЕН-центра, автор многих поэтических книг, двух романов и художественно-документальной книги о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле», участник многих коллективных поэтических изданий. Вместе с немецким писателем Каем Элерсом создал историко-философскую книгу «Метаморфозы любви. Россия – пульс мировой державы». Произведения Вершина печатались и печатаются в крупнейших литературных изданиях России. На русском языке и в переводах они выходили в США, Германии, Швейцарии, Израиле, Аргентине, Румынии, Македонии. Лауреат нескольких литературных премий, награждён Европейской академией общественных наук медалью Фридриха Шиллера. Живёт в Москве. * * * Их пришли убивать. Убивать за то, что у них есть родной язык и они не пожелали от него отказаться. Убивать за то, что отказались сдаться новому нацизму. Убивать, наконец, за то, что они – просто другие. Тогда они смастерили из обыкновенного самосвала «броневик», вывели его на высокий берег Днестра, а на бортах этой странной боевой машины огромными белыми буквами вывели два слова: «НЕ УБИЙ!». Когда я в качестве корреспондента «Литературной газеты» оказался в окопах приднестровско-молдавской войны, я, конечно, многого не понимал. И цикл стихов «Монолог осколка» написал только через несколько лет. Потому что мир для меня перевернулся. И нужно было время, чтобы осознать: всё, чем жил, все ценности, которые были для меня несомненны, – всё это исчезло. И нужно всё начинать сначала. И только потом – писать. Начинаю подозревать, что в человеке заложено нечто такое, что заставляет его забывать историю, забывать собственные преступления и приниматься за новые. Приднестровские степи и молдавские холмы хорошо помнят румынский и немецкий нацизм Второй мировой войны. Они помнят бомбёжки, расстрелы и массовое уничтожение людей по национальному признаку. Но там же, на тех же улицах, на берегах того же Днестра, летом 1992 года разразилась новая бойня. Почему? Мы не знаем, в чём заключается Провидение. Может быть, так и надо. Может быть, наступает время, когда человек, даже всё понимая, уже не может управлять собой, и его неудержимо тянет к войне, к разрушению, к убийству себе подобных. И причины уже не столь важны, потому что такое стремление – абсолютно иррационально. И, кстати, не нужно думать, что всё зависит от самих людей. Человек, теряющий разум, сам собой не управляет. Шквал сфабрикованной взаимоисключающей информации, которую не в состоянии критически усваивать человеческий мозг, действительно сводит людей с ума. Тем более что информационные технологии давно уже беззастенчиво манипулируют не только нравственными принципами, но и самими основами человеческого существования. Мир – больше не мир – маска мира. Вместо реальной жизни мы получаем подмену, маски. Маску религий, маску демократии, маску патриотизма, маску страны. И даже маску Бога. Современный нацизм страшен ещё и тем, что норовит напялить на себя маску человеколюбия, маску законности и демократии. И многие добрые, отзывчивые и даже интеллигентные люди по этой причине скажут потом, что ни о чём не догадывались, что совершенно не понимали происходящего. А много ли нужно знать, чтобы перестать наконец оправдывать убийство людей? Много ли нужно знать, чтобы не воровать и не лжесвидетельствовать? Иногда кажется, что человечество опять идёт по пустыне. Но не туда, где из горящего куста явились на свет скрижали, а – в обратную сторону. Да и пустыня не та. Монолог осколка Стихи Одиноким, бесформенным нервом, воплощённый в бугристый металл, словно ангел — меж небом и небом — сиротливый осколок летал. 1 На земле меняется индекс цен. На рубле рисуется мой портрет. Сиротливый снайпер глядит в прицел, как сановный пращур глядел в лорнет. И пока ты стирала со щёк глаза, и пока я маялся горящим горлом, под свинцовым ливнем легла лоза, подавился бюст пионерским горном. Обречённо влюбляясь в изгиб моста, словно пуля, пленённая сердцем голубя, я стремился вниз. И была пуста траектория смерти, как поле голое. Я три дня и три ночи совсем не спал. Я летал, пережаренный, как в аду. Ты прости, если я в тебя не попал. Ты прости, если я ещё попаду. 2 Отделённый от пустого тела, как младенец в сморщенной горсти, в яслях неба слепо, неумело чёрный ангел надо мной гостит. Это я, рождённый от металла, словно рубль – от медного гроша. Это надо мной моя витала чёрная осколочья душа. Это я, как на арене цирка, одинокий, голый, как в раю, вертикально тощий, словно циркуль, на горящей площади стою. Это я среди безумной сечи, лёгкий, как оголодавший мим, улетаю, чтобы пересечься со свистящим ангелом моим. Это мне, забившемуся в щели, не дано понять в сплошном огне — то ли это я уже у цели, то ли это он уже во мне. 3 Мы жили там, где счастья мрачный поиск на нет сводила долгая зима, где медленно, как сходит с рельсов поезд, сходило человечество с ума. И потому, уйдя на зов заката туда, где пляж целуется с рекой, ты тихо скажешь: я не виновата. И обернёшься, и махнёшь рукой той пустоте, что мной была когда-то. 4 Утром с куста опадает вода, ночью с креста опадает хламида. Нам, как прямым по капризу Евклида, не пересечься уже никогда. Мы разминулись в пустых небесах, мы разошлись в Иудейской пустыне. Ты не узнаешь, как медленно стынет утренний снег в подмосковных лесах. Нам обезумевший от икоты, освобождённый от праведных пут, через разрывы, раскаты, окопы пьяный чертёжник прокладывал путь. Страшен покой возбуждённой душе, как захмелевшим словам – идиома. Мир – геометрия идиота. Нам не дано пересечься уже. Будут прямые дружить на кресте, будут гвоздями пронизывать руки, будут, свистя, возвращаться на круги пули в свирепой своей наготе. Сном Иоанновым наяву будет усеивать улицы падаль, будет звезда Вифлеемская падать на разорённые ясли в хлеву. 5 И было: свалившееся за клеть, как не остывшая стеклотара, солнце, и Днестр, похожий на плеть, уже изогнутую для удара, и отдалённый лягушечий плеск, и тишина, как зрачок абрикоса, стрекот цикад и внезапная плешь остывающего покоса, к стихосложенью бессмысленный дар, обречённый, словно визит к аптекарю, и выстрел – будто захлопнули портсигар так, что потом прикуривать некому. 6 Я встал меж ними, где дышали воронки струпьями огня. И с двух сторон они решали, кому из них убить меня. Но не решили. Солнце село, изнанку леса показав. Я спутал логику прицела, задачу передоказав. И снайперы, сверкнув затвором, лишь птиц спугнули с чёрных крон. А я себе казался вором, укравшим пищу у ворон. 7 Победа — это первый тёплый снег, укрывший поле, где бродили волки, сквозняк развалин, гильзы от двустволки, пустой башмак и истеричный смех у зеркала. И зеркала осколки, осколки смеха прячущие в снег. 8 О, Господи, они тебе нужны? Зачем тебе такая маета? Они ещё, случается, нежны, зато всё лучше бьют от живота, переступая трепетную грань за горсть железа и железный стих. Ну что тебе от неразумных сих, стреляющих и гибнущих от ран? Предательство оплачено сполна. Иуде не осилить эти суммы. Они разумны, Господи! Разумны! И в этом суть. И в этом их вина. 9 Разрывы. Перья. Облака. Струя кровавого рассвета. Давай-ка улетим, пока над головой хватает ветра. Но женщина, присев к столу, как музыкант больную скрипку, пронзает ржавую иглу, вдевая выцветшую нитку, пытаясь наскоро, к утру, уйдя от мира, как от плена, заштопать чёрную дыру и на чулке, и на вселенной. 10 Уже однажды пересечена грань, за которой больше нет запрета, и страха нет. Всё выбрано до дна. И лишь ночами так болит вина, что всё плывёт. Одна вина конкретна. Одна вина конкретна. И война конкретна, как конкретны пятна крови и небом продырявленные кровли. Сквозь них пока не хлынула вода, но виден Марс в своей нелепой роли Рождественской звезды. Покуда цел несчастный снайпер и тасует лица, он взят уже другими на прицел. Меж снайпером и целью нет границы в стране, где выстрел – средство, а не цель. И цели нет. Она нам только снится, как кочка в застывающем болоте, как перед смертью – высохший женьшень. Стрелок освобождается от плоти. Планета, как осколок на излёте, нащупывает в вечности мишень. 11 Начинается снег, будто заново жизнь начинается, будто заново женщина с вечера стелет постель. Начинается так, как домашний пирог начиняется молодыми грибами к приходу внезапных гостей. Начинается снег. Начинается новая вьюга, засыпая обломки трагедий и гвозди голгоф. Мы ещё влюблены. Мы ещё не касались друг друга. Да и гости едва ли касались твоих пирогов. Начинается снег. Между рамами морщится вата. Заметаются вешки на дальней кровавой меже. Ни войны, ни тревоги. И ты уже невиновата. Да и я невиновен. И все невиновны уже. 12 Паденье – тоже форма бытия. Когда стрелок летит в провал пролёта бездонного двора на снег белья, на бабочку фонарного огня, — не отличить паденья от полёта. Не отличить полёта от паденья в пыль облака, в пожухлую траву. Мы выживем, как выживают тени, на время уходящие за стены. Я падаю. И, значит, я живу. Мы падаем. И, значит, мы живём. Как ласточки, не сеем и не жнём. И, как с крючка сорвавшаяся рыба, как в водоём, уходим в окоём. Что наша жизнь? — Мгновенье после взрыва. 13 Расщеплён, как Адамова плоть, как единый язык в Вавилоне, этот мир. И, как пробковый плот, я отпущен в свободный полёт с не ушедшего от погони корабля. И, над водами мчась, уподобившись снегу и граду, понимаю, что я в этот час — часть ковчега, воздушная часть, не приставшая к Арарату. Я смотрю с опустевших небес, как, цепляясь за землю, за племя, за огонь перезрелых невест, за межи, за отравленный лес, за ненужное, жалкое время, за случайность кукушечьих лет, ослеплённо, как ратник во гневе, вы бредёте по пояс в золе. Я – один. Ваши корни – в земле. А мои – в небе. Андрей Галамага Андрей Галамага Родился в 1958 году. Выпускник Литературного института им. Горького. Член Союза писателей России. Автор шести книг: стихотворений, пьес, киносценариев, художественных переводов. Лауреат всероссийского творческого конкурса произведений о Великой Отечественной войне «Дороги фронтовые – узелки на память» (2020). Дипломант Литературной премии имени первого редактора «Литературной газеты» Антона Дельвига «За верность слову и Отечеству» (2022). Лауреат XIII Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» (2022). Живёт в Москве. Привычка русская свой крест нести… Стихи «Привычка русская свой крест нести…» Привычка русская свой крест нести — Ни исповедать, ни постичь её — От ощущенья бесполезности До состоянья безразличия. Весь опыт прошлого ни разу нам Не удалось принять за правило, И руководствоваться разумом Ничто нас так и не заставило. Но мы стоим перед напастями, И перед силой не пасуем мы; И разве тем грешны отчасти мы, Что каждый раз непредсказуемы. И как бы ни досталось крепко нам, Мы всё не ропщем тем не менее; И в пику посторонним скептикам Несём своё предназначение. Мы просим силы и усердия, Чтобы с пути не сбиться крестного, У Серафима и у Сергия, У Пушкина и Достоевского. И в битве, где бессильно знание, За нас судьба – святая схимница; И воздаянье ждёт нас на небе, И не пройдёт, и не отнимется. «Мы успели родиться на шестой части суши…» Юрию Константиновичу Баранову Мы успели родиться на шестой части суши — На восток до Камчатки и до Кушки на юг. Мы умели смеяться и играть без игрушек И не всякого сразу допускали в свой круг. Мы сбегали с уроков на футбольное поле; Мастерили ракеты из конфетной фольги, И таинственный запах бертолетовой соли Ни химчистки, ни стирки одолеть не могли. Мы не ждали послушно, когда стукнет шестнадцать, И на взрослые фильмы пробирались в кино. Мы с пелёнок учились ничего не бояться И не верить, что будет – чему быть суждено. Мы чуть свет выбирались из постылой постели, Каждый день продлевая хоть на крохотный час; Мы быстрее взрослели, потому что хотели До поставленной цели доходить каждый раз. Мы от края до края по земле колесили, От Карпат до Байкала всё нам было – своё. Мы страну, где родились, называли Россией С большим правом, чем нынче называют её. Где-то строились башни, где-то рушились стены; Мир дробился на части и кроился по швам. Мы сумели не сгинуть через все перемены, И, кому было трудно, шли по нашим следам. Мы ни совесть, ни веру никогда не попрали. Что нам новый порядок или старая власть. Если мы в этом мире до сих пор не пропали, То, уж будьте надёжны, нам и впредь не пропасть. Моя Вятка Русь склонить под рукою владычней Порешил патриарший престол. Мои предки, чтя древний обычай, В те поры уклонились в раскол. Непокорные старообрядцы От гонений скрывались в скитах И осели по землям по вятским, Не продав свою совесть за страх. Не сломили их беды и бури, Жизнь вилась над избою дымком; Ведь не зря мой прапрадед Меркурий Основательным слыл мужиком. Век бы жить им, молясь да не хмурясь, Обустраивать дом свой ладком. Только видишь, как всё обернулось, Когда грянул нечаемый гром. Не спасла моих прадедов Вятка, Тут уж поздно – крестись, не крестись; Те, кого не смело без остатка, Кто куда по Руси разбрелись. Жить по чести, случалось, непросто: Хоть умри, а душой не криви, — Но всегда выручало упорство, Что у каждого было в крови. Хотя я не бунтарь бесшабашный — Не буяню, интриг не плету, Не усердствую в спорах, – однажды Мне становится невмоготу. Не по вере – по жизни раскольник, Не терплю самозваную знать; Что поделаешь, вятские корни Всё нет-нет, а дают себя знать. Хоть с сумою, да что-нибудь стою; Предкам-старообрядцам под стать — Я всегда шёл дорогой прямою, А упрямства мне не занимать. Жизнь качала, трясла и кружила, Но дорога казалась гладка, И текла в переполненных жилах Заповедная Вятка-река. Снег в Крыму В горах сгустилась пелена, Какой не чаяли вначале, И сумерки средь бела дня Непредсказуемо настали. Сплошной завесой снег упал; Кругом – не видно на полшага. В снегу Ангарский перевал, В снегу отроги Чатыр-Дага. Зима сошла во всей красе, А с нею спорить не годится; По обе стороны шоссе Машин застыла вереница. Но чувствовалось, что вот-вот Природа сменит гнев на милость; И я прошёл пешком вперёд, Туда, где небо прояснилось. Я вглядывался из-под век Вослед унявшейся стихии, Вдыхая первозданный снег, Простой, привычный снег России. «Она сидела и скучала…» Она сидела и скучала, Откинувшись к диванной спинке, И из салфеток вырезала Восьмиконечные снежинки. Подрагивал огонь огарка, И было не до разговора. Лишь ножнички сверкали ярко Из маникюрного набора. Так длилось с полчаса примерно. Она вставать не торопилась. Я никогда не знал наверно, Что на уме её творилось. Чему-то молча улыбалась И, как рождественская сказка, Прекрасней ангела казалась Согревшаяся кареглазка. Рок, над которым был не властен, Я пробовал умилосердить И бесконечно верил в счастье, Как верит праведник в бессмертье. О Боже, как я был беспечен, Мне было ничего не надо, Кроме сошедшего под вечер Рождественского снегопада. Снежинки кружевом бумажным Стелились по полу лениво, Как в фильме короткометражном Из довоенного архива. Понять, что происходит с нею, Я всё пытался сквозь потёмки. Но становилось лишь мутнее Изображение на плёнке. И я сознался, что навряд ли Смогу остановить мгновенье. Едва мелькнув в последнем кадре, Она исчезла в затемненье. «Тень не напускаю на плетень я…» Тень не напускаю на плетень я: Дни постылы, сны давно пусты — Безнадёжный пленник вдохновенья И заложник женской красоты. Сотни раз встречал её во сне я, Тысячу ночей провёл без сна; Точно чувствовал, что встреча с нею Вечностью предопределена. Лето начинало с подмалёвка, Нанося неброские штрихи. Как река, Большая Пироговка Не спеша втекала в Лужники. Образ той, что снилась мне ночами, Я переносил на чистый лист И, когда мы встретились случайно, Различил её из тысяч лиц. Только был – предупрежденьем свыше — Странный сон, как окрик: берегись! Будто с нею мы стоим на крыше И она соскальзывает вниз. Знал бы я, чем сон мой обернётся, Бросил ли я вызов небесам? Кто умён – всегда остережётся; Только я был молод и упрям. Верил: что бы ни случилось с нею, Все напасти я перелистну. И любил её стократ сильнее, Вопреки приснившемуся сну. Но судьбу не провести с наскока, Обух плетью не перешибёшь… Осень надвигается до срока, К вечеру пойдёт, возможно, дождь. Я один. Один за всё в ответе, Сплю я или грежу наяву. По Хамовникам гуляет ветер, Разгоняя стылую листву. Усадьба Солнце июльское нынче особенно злое. Нас не смутить. Мы отправимся в путь поутру. Тула, Москва и Орёл изнывают от зноя; А в Лутовинове – рай, несмотря на жару. Тает дорога, вот-вот уж приехать пора нам; Только чуть-чуть потерпеть – на несчётной версте Светлые контуры стройного Спасского храма За поворотом возникнут во всей красоте. И неожиданно необратимое время Вспять потечёт и волной увлечёт за собой, Где неподвижная сень двухсотлетних деревьев Нас от несносного солнца укроет листвой. Скрытой тропинкою среди кустов и кореньев Неторопливо уйдём с проторённых аллей; Может быть, этой тропинкой влюблённый Тургенев Савину в сад уводил от докучных гостей. Тут ей в подарок поднёс драгоценные серьги; Трелью своей соловей отозвался вдали. Савинский пруд обогнув, добредём до беседки, Где признавался писатель актрисе в любви. Кажется, будто при нас это происходило; Но не хватает лишь малости: вот бы узнать, Вот бы услышать, какие слова находил он, Чтобы красавице чувства свои передать. Знаю, признанье его не остыло поныне, Пусть своей цели писатель вполне не достиг. Вспомним Ивана Сергеевича и подымем Полные рюмки – за русский свободный язык. Портрет отца Меня воспитывал отец. Он не умел давать поблажки И попускать мои промашки Отказывался наотрез. Случись порой созорничать, Он на меня глядел сурово; И я за дело и за слово Учился с детства отвечать. А провинись в серьёзном чем — Бессмысленно давить на жалость, Отец тогда, как полагалось, Учил по-дедовски – ремнём. Его мне не в чем упрекнуть; Я был не в меру избалован, И приходилось быть суровым, Чтобы на путь меня вернуть. Я с возрастом постиг вполне, Хотя и осознал не сразу: Я одному отцу обязан Всем, что есть лучшего во мне. Я вырос лёгок на подъём, Зазря не ввязывался в споры И взял за правило простое — Всегда ходить прямым путём. От корня прорастает ствол; И чем прочнее связь – тем круче. Урок, что в детстве был получен, Меня ни разу не подвёл. И если б хоть на краткий миг Отец внезапно возвратился, Он бы, я думаю, гордился Всем, чего сын его достиг. Я с ним беседую порой; По-прежнему он рядом где-то И с карандашного портрета Следит заботливо за мной. «Блажен, кто умер, думая о Боге…» Блажен, кто умер, думая о Боге, В кругу благовоспитанных детей. А я умру, как гонщик, на дороге, С заклинившей коробкой скоростей. Я равнодушен к почестям, наградам, К тому, чтоб их любой ценой добыть. Но раньше ты была со мною рядом, И я с тобой – не мог не победить. Как верный штурман, с самого начала За каждый поворот и перевал На трассе ты без страха отвечала, И я беспрекословно доверял. Не верю, что ты просто испугалась. Но как-то раз, без видимых причин, Ты не пришла, сославшись на усталость, И я остался без тебя один. Мне недостало чуточку удачи. Но, помнишь, мой небесный знак – Стрелец. И я достигну верхней передачи И всё из жизни выжму под конец. И мне не будет за себя обидно, Я гонку честно до конца довёл. И если я погибну, то – погибну С педалью газа – до упора в пол. «Его стая для славы растила…» Его стая для славы растила, Он привык побеждать. Но теперь Кровь сочится в траву, и насилу Рыщет по лесу раненый зверь. На мгновенье он выпал из круга, И, стыдливо потупив глаза, От него отвернулась подруга, От него отказались друзья. Только смерть где-то рядом, всё ближе, Шаг за шагом. Чего ожидать? Он матёрый, он знает, как выжить. Он не знает, зачем выживать. Лишь мучительно чует, что это Исключительно волчий вопрос, И, пока не получит ответа, Он не сможет бороться всерьёз. На границе звериного лога Он приляжет на хвойный настил. Он поверил бы в волчьего бога, Если б тот за него отомстил. Он не станет зализывать раны, Гнать страдание, гордость и стыд И умрёт оттого, что упрямо Пораженья себе не простит. Канун Туман в низинах расстилался пеленою, Внезапный ветер набегал и пропадал; И до утра, готовясь к завтрашнему бою, Не спал в сраженьях закалённый генерал. Рассвет всё ближе. Но, покуда час не пробил, Он зорким взглядом обводил притихший стан; То тут, то там мелькал его орлиный профиль, И все бесшумно расходились по местам. Он назубок усвоил истины простые: Не лгать, не трусить, не сдаваться, не стонать. Он знал доподлинно, как велика Россия, И доброй волею не стал бы отступать. Пристало ль русским перед пулями склоняться, Когда на знамени – нерукотворный Спас! Мы насмерть встанем за родную землю, братцы, И вместе выживем. А впрочем, как Бог даст. Пусть грянет бой, какой от века был едва ли, Пусть супостату будет белый свет немил; Чтоб через двести лет потомки вспоминали Тех, кто за Родину себя не пощадил. Он не застанет час, когда под вечер смолкнут Орудий залпы, посвист пуль, снарядов вой. Он будет гордо умирать, шальным осколком Смертельно раненный в атаке роковой. Светлело небо в ожидании восхода; Вот-вот над полем вспыхнет первая заря. Начало осени двенадцатого года. Грузинский князь – на службе русского царя. Ночные ведьмы Памяти девушек 46-го Гвардейского авиаполка посвящается Напрасно вы нас ведьмами прозвали. Вам ведьмы сроду были нипочём; Столетьями легко вы побеждали, Пытая их железом и огнём. Зря скалите озлобленные пасти, Всё будет по-другому в этот раз; Железо и огонь – не в вашей власти, Теперь они обрушатся на вас. За каждое земное злодеянье Вы приговорены нести ответ. Мы, девушки, – небесные созданья, Но для врага – страшней ста тысяч ведьм. Нас голыми руками не возьмёте, Когда прожекторам наперекор Бесшумно мы на бреющем полёте На цель заходим, заглушив мотор. Кто сманит нас благополучным раем? На восемьдесят бед – один ответ! И даже если в небе мы сгораем, Тем, кто за нами, – пролагаем след. Бессильны ваши ненависть и злоба. Мы тут, мы там, вокруг – со всех сторон. Хоть не сомкните глаз, глядите в оба, Мы наяву – ваш самый страшный сон. И вам нигде не отыскать спасенья — Забившись в щель, ползком иль на бегу. Нет, мы не ведьмы, мы – богини мщенья, Не знающие жалости к врагу. Сергей Авилов Сергей Авилов Сергей Юрьевич родился в 1979 году в Ленинграде. Окончив среднюю школу, поступил в Гидрометеорологический институт. Ушёл с 3-го курса. Автор пяти книг прозы. Входил в лонг-лист премий «Ясная Поляна» и «Большая книга». Финалист премии «Национальный бестселлер». Живёт в Санкт-Петербурге. Воспитывает сына. Ёлка Рассказ Миша сидел к ней спиной, близоруко склонившись к экрану компьютера. Спина привычно сутулилась. Поношенная домашняя футболка, потерявшая белизну, скульптурно облепляла каждый Мишин позвонок. «Как он похудел», – отвлечённо подумала Света и тихо произнесла: – Ну я пошла? Миша повернул голову, укрупнённые линзами глаза его смотрели из-под очков как будто с непониманием. – Давай. Она защёлкнула за собой замок, выходя на пахнущую пыльным теплом батарей лестницу. Освещение равнодушно моргало, и на лестнице было пусто. Что-то много она ему давала в последнее время, Света. Деньги, на которые они жили, тело, которое он отвергал, поворачиваясь к ней в постели спиной, тепло, которое он перестал замечать. А ведь не так давно гладил её по голове, заплетая ей по утрам волосы в косички… И не нужны были ей эти косички, могла бы обойтись и без косичек, но принимала косички как форму внимания. Теперь ему надо было дать ёлку. На ёлку у Светы была робкая надежда. Света спустилась по ступенькам, распахнула дверь, выходя в синие холодные сумерки. Ветер гонял снежную крупу в разные стороны, повинуясь каким-то своим, непонятным законам. На снегу возле подъезда, блестящие в свете фонаря, валялись яркие апельсиновые корки. Их хотелось нарисовать. Света долго прикуривала на ветру, щёлкая зажигалкой. Затянувшись, выдохнула дым. Дым тотчас снесло в сторону, и он, смешавшись со снежинками, стал незаметен. До Нового года оставалось чуть больше суток. Надо было доехать ещё до этой ёлки. Сперва пройти два квартала до автобусной остановки, дождавшись транспорт, добраться до ближайшей станции метро, где бородатые южные люди с хитрыми глазами и непривычным для Петербурга акцентом творили свой маленький бизнес, измеряя деревянной рейкой лесных красавиц, путая цифры и получая из озябших рук деньги. В автобусе было тепло. Света мимоходом вспомнила, как было тепло два с лишним года назад в Калининграде, когда они спустя час полёта спускались по трапу, прибыв из дождливого и неприветливого города на Неве. И в Астрахани было тепло, когда на местном базаре им улыбались красноротые арбузы с разрезом от уха до уха. Это было, когда Миша ещё заплетал ей косички. И им вместе было жалко больших металлических рыб, лежавших на прилавках и обречённо шевеливших жабрами. В автобусе было тепло, и только когда он бесшумно открывал двери, поглощая пассажиров, вместе с пассажирами в автобусную пасть попадали снежинки. Света заметила, что совсем стемнело. Площадь возле метро искрилась, как огромная карусель. Света спрыгнула с подножки на утоптанный, обледеневший снег. Из киоска неподалёку доносилась глупая песенка, как ни странно создававшая здесь дополнительное ощущение праздника. Жёлтым светился купол метрополитена, и вдоль ведущей к нему дорожки стояли палатки, тоже светившиеся изнутри. Палатки были наполнены колбасными изделиями, новогодними игрушками и сувенирами. От запаха колбасы Света вдруг вспомнила, что проголодалась, и закурила ещё сигарету. Мёртвые ёлки были свалены как попало в загоне из досок. Ёлок было не так много, чтобы выбирать их не торопясь, придирчиво осматривая каждую ветку. Наверное, все лучшие ёлки нашли своих хозяев днём или двумя раньше. Повелитель ёлочного базара остро глянул на Свету и коротко произнёс: – Выбирай. Казалось, что следующим ходом он достанет из-под полушубка ятаган. Света вступила в загон, освещённый бегающими лампочками, как арена крошечного цирка. Ноги в демисезонных ботах, согревшиеся в автобусе, снова начали подмерзать. Да и вьюжный ветер не хотел униматься. Ёлки были колючие, она почему-то не подумала об этом, когда выходила из дома, не прихватив с собой варежек. Стволы мёртвых ёлок были к тому же холодные и, смоляные, неприятно липли к замёрзшим рукам. – Выбирай, – повторил продавец, вставая с деревянного ящика, на котором сидел, и сделал несколько шагов в сторону Светы. С его приближением ей захотелось выбрать как можно быстрее. Она дотронулась до покачивающейся лапы одной из елей и тихо произнесла: – Вот эту. Кавказец привычным и бесцеремонным жестом потянул ёлку на себя, встряхнул её, стукнув черенком оземь. Лапа в большой рукавице уверенно сжала нежную ёлочную талию. Он сверху вниз поглядел на маленькую замёрзшую Свету, молча приставил к ёлке судьбоносную рейку: – Два мэтра. Две тысячи рублей. Два метра Свете было много, два метра было много больше её роста, но вот были грубый кавказец, ветер и снег… Много стало вдруг огней и людей. И ещё был Миша, который должен обрадоваться ёлке, в которой заключены два метра и две тысячи рублей. Света достала из кармана пальто деньги. Продавец ловко в несколько витков обернул покойницу верёвкой, лихо смиряя буйство пушистых лап, ещё раз стукнул ёлку о снег и протянул её Свете. Два метра было много, это она поняла сразу. Остро пахнущая, даже связанная, ель всё равно оказалась толстой, упругой и очень колючей. Света схватила покупку в охапку и медленно двинулась к остановке автобуса. Если бы не Миша, она бы начала злиться. Из киоска доносилась всё та же глупая песенка. Вульгарный запах колбасы щекотал ноздри, отчего в желудке чувствовалась ноющая пустота. Ещё было не закурить, но с этим можно было подождать. Только подойдя к остановке, Света увидела толпившийся на ней народ. Даже в канун праздника час пик оставался часом пик. Ещё была организованная очередь на автобусик-маршрутку, но с такой габаритной и непокорной поклажей становиться в организованный хвост было бессмысленно. Света подволокла ёлку к остановочному навесу и, облокотив двухметровую ношу о грязное стекло, наконец закурила. Из множества автомобильных огней, как корабль среди лодок, подплыл автобус. Света равнодушно курила, ветер сдувал пепел с сигареты, курить было невкусно. Человеческая толпа принялась лениво, но массово протискиваться внутрь. Когда двери закрылись, Света даже не шелохнулась, тем более что людей на остановке стало значительно меньше. Нужно было готовиться к рывку заранее. Она выкинула сигарету, не замечая, что та уже начала жечь ей пальцы, и, обнимая пахнущую лесом красавицу, продвинулась в первые ряды ожидающих. Ветер окреп и дул толчками, ловко попадая снежинками в Светины глаза. В ней было ещё много злости и решимости, но безжалостный снег выбивал только слёзы из глаз. Сзади уже напирали. Час пик для красавиц обычных, волокущих поклажу выше себя ростом, – не указ. Свете сделалось страшно оттого, что алчущая тепла и света толпа просто сомнёт её своей незлой в принципе массой. Особенно преуспевала в теснении девушки группка студентиков, совсем мальчишек, беззлобно огрызающихся друг на друга пошловатыми шуточками. Они-то и внесли наконец Свету в нужный ей транспорт так, что она не почувствовала ног под собой и ёлкой. Они ехали тесно, как новогодние кильки едут на новогодние столы в своих банках, так думалось Свете, хотя кильки на новогоднем столе – весьма сомнительное угощение. Света держала свою покупку так, будто обнимала дорогого и любимого ей человека. Автобус покачивал своим тёплым чревом, всё так же кусали друг друга студентики, Света стояла, почти довольная своим положением, когда верёвка, связывающая члены непокорной ели, лопнула где-то внизу. Сперва её больно хлестнуло по щеке, словно конским хвостом с запутавшимися в нём репьями. Стегнуло так, что щеке стало так же колко, как от сильного мороза. И уже потом ёлка с облегчением, величественно стала расправлять свои лапы. Света стала мешать сразу всем. Скорее, даже не она: кому может помешать худенькая девочка метр шестьдесят ростом? Мешать всем стала новогодняя ёлка. Свету ругали все – по-разному, но злобно. К тому же досталось не одной ей, досталось удобно сидевшей гражданке, которую разбушевавшаяся красотка ловко огрела по лицу. Гражданка молча приложила платок к пострадавшей части головы и только едко произнесла: – Связывать надо. Света от неожиданности и боли не сразу поняла, кого связывать. Может быть, гражданка резонно предлагала связать её, Свету, и тащить на костёр. Света упорно переносила удары ёлки, локтей и самой судьбы, тихо и твёрдо извиняясь и потирая нижними зубами губу, которой тоже досталось. Приближалась её остановка. Да и людей поуменыиилось. Наконец она грубо вытолкнула ёлку на снег черенком вперёд. Некоторые лапы ёлки висели беспомощно, как у пациентов травматологии. Ветер лютовал, лихо заметая редкие отпечатки обуви на снегу. На улице за все два квартала ей не повстречался ни один человек. Она сжала зубы, как связист на войне, удерживающий ими два конца провода. Кое-где она тащила ёлку волоком, взяв её за черенок. Ёлка оставляла за собой длинный неясный след. До парадной оставалось совсем чуть-чуть. Фонари возле её дома казались тёплыми. Она прислонила ёлку к стене, не чувствуя пальцев, достала ключи. Долго поднималась по лестнице, останавливаясь, чтобы перевести дух, и чувствуя, как с её волос и бровей капает ей на лицо… Открыв дверь в квартиру, ввалила в неё ёлку, к концу путешествия ставшую корабельной сосной. В квартире было совсем тепло и тихо. Света посмотрела на себя в зеркало. Вся левая щека была как будто в мелких комариных укусах. На верхней губе лаконично темнела запёкшаяся кровь. Пышная, похожая на убежавшее тесто, из кухни вдруг показалась свекровь. Она вытирала о передник красные руки и при этом что-то жевала. – Что, Светочка, прихорашиваешься? А Миша куда-то ушёл с друзьями, сказал, что будет поздно. И вот только тут Света заплакала. И ей почему-то вспомнились яркие мандариновые корки на снегу. Рисовать их больше Свете не хотелось… Антон Шагин Антон Шагин Антон Александрович родился 2 апреля 1984 года в городе Кимры. Артист, поэт. Окончил Школу-студию МХАТ. Автор поэтических сборников «ЕЁ», «Антоновки», «Вопреки». Выпускник Литературной мастерской Захара Прилепина. Лауреат премии Правительства России и премии Президента. Служит в театре «Ленком Марка Захарова». Живёт в Москве. Дело в том, что оно так надо… Стихи «Дело в том, что оно так надо…» Дело в том, что оно так надо. Это – «имени Твоему». Тяжелее всего солдату, снова вставшему за страну. Из Якутии, Крыма, Рязани, Магадана, Сибири, Перми. Друг для друга – однополчане, люди целой большой семьи. Пусть звено подготовят к взлёту, слово данное будет свято. К историческому развороту приступили наши ребята. Их уже не догонят другие. «Реки помнят свои берега». Над землёю сошлись грозовые, дождь пролившие облака. 23.09.2022 «Вода вся выкипела, брат…» Вода вся выкипела, брат. С небес облуплена эмаль и словно сыпет снегопад, по кругу топчется февраль. Как будто что-то сорвалось. Не яблоко, не рыба и не винограда пала гроздь, а где-то глубоко внутри рассыпалось, и до сих пор не соберу к себе назад. Как бесконечный разговор — мигают огоньки лампад. А хочется продолжить петь или припомнить что-нибудь, когда теряет силу смерть, а жизнь приобретает суть. 16.05.2023 «Господи…» Господи, весь госпиталь разрушен. Под обломками Твой образ обнаружен. Старенький, на липовой доске. Человеческая жизнь на волоске. Огненная в поле коловерть. Ты, однажды победивший смерть. Господи, ребята ждут подмоги — не оставь, не отступи на полдороге… 07.02.2023 «По выделенке ехал я в такси…» По выделенке ехал я в такси, дома пронумерованные плыли. О чём-то дождик снова моросил, гудели о своём автомобили. С водителем разговорились мы. Он воевал, был добровольцем, ранен. К ним фосфорный снаряд летел из тьмы, попал в блиндаж – и загорелись парни. Их лица, руки, всё обожжено. Огонь сбивали – по траве катались. И сделалось вокруг черным-черно, бойцы как будто заново рождались. Он сжал тут крепко руль и замолчал. Я видел шрамы, кожу от ожогов. Мы проезжали Киевский вокзал, он улыбнулся на ж/д дорогу. Играла песня – Александр Ф. Скляр, светились окна башни Москва-сити, глаза слепило мне от встречных фар, тянулись с неба дождевые нити. Мы встали во дворе, объехав дом, уже был на пороге поздний вечер. Мне защемило сердце о живом от радости и от случайной встречи. 07.09.2023 «В растренированном трико сосед…» В растренированном трико сосед спускается под горку в магазин. За тёплым хлебом, пачкой сигарет, и музыка играет рядом с ним. А музыка из тонкого стекла и разнотравных зарослей полей. От деревенского колодца-журавля взлетает тень под возгласы детей. Отличный день: ни ветра, ни дождя, ни облаков, клубящихся вдали. Всё хорошо, но вот одна беда — ни сигарет, ни хлеб не привезли. 13.06.2023 «Сон снова повторился днём…» Сон снова повторился днём, в послеобеденное время. Я думал разобраться в нём, но в данной растворился теме. Свалился с ног без сил в постель, без памяти, лежал в истоме. Скрывалась птица коростель в своём высокотравном доме. В её болотистом окне тянулась сеткой ряска. Я видел это вновь во сне, разлив зелёной краски. Тонул беспомощно в листве, всплывал в дубовой куще. Проснулся в скошенной траве, под заревом грядущим. 02.04.2023 «Люблю фаюмские портреты…» Люблю фаюмские портреты — они из вечности глядят. Их лица шиты нитью света, во взгляде спелый виноград. Имён не знаю, не зову, в друзья не набиваюсь с ходу, а только к солнечному шву стекают дождевые воды. 09.04.2023 «Пока любовь не охладела…» Пока любовь не охладела от недомолвок и обид. Январь заканчивает дело, ответ в молчании хранит. Как будто не было морозов, как будто не было зимы. Подтает множество вопросов, не разрешённых до весны. На крыльях музыка вернётся, ускорит рост цветов и трав. Идём в поход на поиск солнца, вмешаемся в его состав. И будем вспышками, лучами лететь влюблёнными к земле. Пока московскими дворами зима уходит в феврале. Любовь не ведает отказа, бежит с течением воды. Подарит взгляд голубоглазый, лишённый всякой суеты. Встревожит сердце откровеньем, благословит любой исход. Живое ангельское пенье ручьём невидимым течёт. 27.01.2023 «На краю меня поймала…» Н. И. На краю меня поймала — от беды уберегла. Солнце спряталось и встало, ты со мною рядом шла. Сад вишнёвым спелым взглядом нас бесшумно провожал. Пыльным облаком объятый, проплывал автовокзал. Спичек просят папиросы, ветром съедены слова. С пеньем птиц разноголосых разлетается листва. В бесконечной, длинной речи, всю и не произнести, как водою быстротечной сносит мысль на полпути. В день летают непогожий низко ласточки к дождю. Ты мне в помощь, ангел Божий, встанешь рядом, на краю. 13.03.2023 «От книг сойти с ума…» От книг сойти с ума и, как Ламанческий Идальго, войти своим во все дома трагикомично и печально. На крыльях мельницы взлететь, парить над жерновами. Перемолоть, переболеть и вылиться дождями. Через три моря перейти, шагнуть шутя в просторы. Избавиться от соцсети, минуя разговоры. Из комнаты не выходя, читать продолжить книги. Где сам разбойник и судья, и царь, и раб отныне. 14.08.2023 «Читает всю летопись листьев…» Читает всю летопись листьев по скверам порывистый ветер. Расцветка деревьев, как лисья улыбка при солнечном свете. Сверкает, как будто огниво над летним потухшим огарком. Разносит с дождливым мотивом, как чей-нибудь оклик из парка. 26.09.2023 «Диафильмы на стене…» Диафильмы на стене — детства старенькая плёнка. Перекручены во мне дни, когда я был ребёнком. Позабытый Брянский край. Мамин в рост могильный камень, деда рухнувший сарай, листья с бабушкиных яблонь. Вешним ветром унесло, солнце село в колесницу, дарит каждому тепло и в деревне, и в столице. Три лица передо мной отражаются в реке, и плывут над головой звёзды в лунном молоке. 28.01.2023 Анатолий Бимаев Анатолий БИМАЕВ Анатолий Владимирович родился в 1987 году в пос. Солнечный Красноярского края. В 2009 году окончил Хакасский государственный университет им. Н. Ф. Катанова по специальности «юриспруденция». Публиковался в журналах «Абакан», «ЯММА», «Нева», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Алтай», «День и ночь», «Крещатик», «Полдень», в «Литературной газете». Автор романа «Восемь-восемь» (электронная редакция «Эксмо», 2021). Лауреат премии им. В. П. Астафьева (2021). Финалист премии им. А. И. Казинцева (2022, 2023). Член Союза писателей России. Руководитель Совета молодых литераторов Хакасии (2020). Живёт в Абакане. Рептилоиды Рассказ – Раньше здесь росли пальмы, – задумчиво произнёс попутчик, глядя на проносившийся за окном пейзаж. – Да, росли пальмы, плескалось море. Видишь отметины на скалах? Их оставила отступающая вода. Я оторвал взгляд от дороги и посмотрел, куда указывал мужчина. Над бескрайнею степью тут и там возвышались скалистые горы. Если хорошо присмотреться, на них действительно виднелись поперечные полосы, напоминавшие слои бисквитного торта. Они были разных оттенков. И верхние – заметно светлей нижних, пробывших под водой, по идее, более длительный срок. Необязательно обладать развитым воображением, чтобы представить, как миллионы лет тому назад здесь плескался доисторический океан, скрывавший в глубинах гигантских чудовищ. Вся степь, должно быть, усеяна их костями, и, если копнуть землю глубже, можно легко отыскать усеянные длинными зубами-бритвами черепа и уродливые остовы, ещё не доведённых до совершенства эволюцией туловищ. – Всё может быть, – добродушно произнёс я, пожав плечами. В конце концов, что плохого в том, чтобы пофантазировать? Беды от этого никакой, зато дорога до Красноярска пролетит весело и незаметно. – Ещё моя прабабушка слышала в детстве истории о прежней жизни, – воодушевляясь, продолжил попутчик. – В Хакасии был тропический климат. Никакой смены времён года. Зимой не переставая лили дожди, а летом стояла жара в сорок градусов. Никто не работал. Люди только рыбачили и собирали бананы, а в свободное время плавали в океане. Вся энергия добывалась прямо из воздуха, из пространства. Никола Тесла называл это эфиром. Сейчас учёные говорят о чёрной материи. Только считается, что она не принимает участия в электромагнитных процессах. Как бы не так! В восемнадцатом веке люди конструировали машины, работавшие на этой энергии. То были вечные двигатели, выдававшие КПД в девяносто девять процентов, которые не нужно было заряжать или заправлять топливом. Они могли работать годами без остановки, при этом абсолютно бесплатно. Цивилизация не знала ни голода, ни бедности, ни рабского труда за гроши. – Да? И что же случилось потом? – Ядерная война, – с готовностью произнёс пассажир. – Понятное дело, все свидетельства прежней цивилизации были тщательно уничтожены, вся история – переписана. Крепостное право, реформы Петра Первого, татаро-монгольское иго. До сих пор, кстати, не найдено ни одного свидетельства, подтверждающего нашествие хана Батыя. Ни оружия, ни лошадиных сбруй, ни доменных печей. Даже кочевники должны были оставить после себя какой-нибудь след. Ничего. Ровным счётом. – И Римская империя? Она, что ли, тоже придумана? Похоже, разговор обещал быть интересней, чем мне представлялось вначале, поэтому я решил подыграть пассажиру. А может, просто заразился его странным безумием, как каким-нибудь гриппом или коронавирусом. Недаром же говорят, что самые безнадёжные психи – это их лечащие врачи. – Всё, включая теорию Дарвина с его неандертальцами и австралопитеками, – ложь. Человек не произошёл от обезьяны. Первые люди прибыли на планету с Марса, спасаясь от вымирания. Это произошло несколько десятков миллионов лет тому назад, во времена динозавров. Потом была Атлантида, которая тоже погибла в результате войны. Потом сотни тысяч лет одичания и варварства, наконец, новый скачок развития технологий и очередная война. Мы живём в период ядерной зимы. – И кто победил в последней войне? Надеюсь, свои? Свинство, конечно, с моей стороны было себя так вести, но в свою защиту скажу, что пассажир, похоже, и не заметил сарказма. Оглядевшись с опаской по сторонам, он неожиданно спросил: – У тебя телефон включён? – Конечно. А что? – Нас слушают через смартфоны. Выключи, пока они не пришли. – Кто слушает? ФСБ? Думаю, им не… – Выключи, кому говорят! Он чуть ли не кричал на меня, и в его глазах читался явственный ужас. Признаться, мне даже сделалось как-то не по себе. – Ладно-ладно, только спокойней, – произнёс я, выключая мобильник. – Не хватало ещё здесь истерик. Разбиться хочешь, к чёртовой матери? Или считаешь, что это всё тебе просто снится? – Ты не знаешь, о чём говоришь! – Хорошо, тогда просвети меня. Кто должен за нами прийти? – Рептилоиды. – Репти… мать его, кто? – Всему виной радиация, – успокаиваясь, заговорил он. – Сразу после войны на свет стали появляться мутанты. Внешне почти не отличимые от людей, но другие. Определить их можно лишь по гребням на голове и глазам. Зрачки у них как у ящериц. Глаза такие жёлтые и будто бы неживые, зрачки вертикальные. Они захватили власть на планете и теперь управляют нами посредством радио и телевидения. Они переписали историю и науку. Всё, что ты знаешь о мире, подверглось строгой цензуре. Они очень умны, поэтому найти противоречия практически невозможно. Я и сам бы ни за что не раскрыл заговора, если бы однажды не встретился с репти-лоидами лично. – Что? Ты их видел? – О да, – вздохнул пассажир. – Я их видел. – И как это произошло? – Боюсь, если я расскажу, они начнут охотиться за тобой. Их существование должно оставаться тайной. На этом основано всемогущество рептилоидов. – Послушай, я сделал, как ты просил, выключил телефон, – произнёс я как можно более вкрадчивым голосом. Никогда в жизни я ещё не встречал такого конченого психа, как этот, и упускать свой шанс побыть в шкуре психотерапевта мне не хотелось. – Нечего опасаться, что нас подслушивают. Твоя история может спасти человечество. Мы сообщим об этом в СМИ. У меня куча друзей-репортёров. Они нам помогут. – Бесполезно. Им не поверят. Я пробовал. – Попробуем ещё раз. В конце концов, можно поймать одного из этих засранцев. Тут мужчина нервно расхохотался. – Я сказал что-то смешное? – Скорее они поймают тебя, чем ты – их! – А мы не одни их будем ловить. Создадим ополчение, уйдём в лес. Наверняка найдутся желающие, кто захочет избавить мир от мутантов. – Ладно, – вдруг посерьёзнев, произнёс псих. – Я расскажу. В этот момент раздался удар. В нас что-то врезалось сзади с огромною силой. Голова моя впечаталась в подголовник так, что клацнули зубы, а язык обожгло дикой болью. Во рту появился солоноватый вкус крови. – Что са чёт! – прокричал я, еле ворочая прокушенной плотью. – Это рептилоиды. Они явились за нами! – Не пори чуф, прифурок! Я бросил взгляд в зеркало заднего вида. Позади ехал чёрный «ниссан патрол», огромный, как само Провидение. Мгновение спустя он снова нас протаранил. От толчка машину выбросило на встречную полосу, потащив по инерции в сторону кювета. Мне едва удалось удержаться на трассе. Вернувшись на свою половину дороги, я буквально встал на педаль газа. Двигатель отчаянно заревел, а стрелка тахометра с усилием поползла в красную зону. Но внедорожник не отставал. Он явно превосходил нас в ходовых качествах. Пресловутая экономия на ОСАГО, руководствуясь которой среднестатистический житель планеты вынужден отказывать себе в удовольствии управлять авто с повышенной мощностью мотора, теперь выходила мне боком. Но разве мог я предполагать, взвешивая все «за» и «против» покупки машины со ста пятью лошадиными силами под капотом, что однажды мне придётся удирать на ней от разъярённых рептилий? Конечно же, нет. Я разогнался до ста шестидесяти километров. На большее моя легковушка была неспособна. «Ниссан» же только-только поймал второе дыхание. Осатанело зарычав двигателем, так, что из выхлопной трубы повалил чёрный дым, а клапана застучали как пулемётная очередь, он резко пошёл на обгон. Я перестроился влево, надеясь перекрыть ему путь, но, изменив траекторию, тот обошёл меня по правой обочине, подняв за собой шлейф серой пыли. На этот раз среагировать я не успел и, бросив быстрый взгляд вдоль дороги в попытке отыскать хоть одну встречку, нажал на тормоз. Ремень безопасности впился в грудь, когда, подчиняясь законам физики, моё тело бросило на лобовое стекло. Не обращая на это внимания, я развернулся и помчал в обратную сторону. Это был отчаянный, бессмысленный шаг. Водитель внедорожника умело повторил манёвр, тут же принявшись ускоряться. Пятилитровый движок тащил трёхтонную махину совсем как РД-181 – ракетоноситель «Союз». Поравнявшись с нами, «ниссан» навалился всем своим весом на легковушку. В машине посыпались стёкла, а попутчик заверещал как девчонка. Удар был такой силы, что из моих рук выбило руль управления, и мы вылетели с дороги в кювет. Сморщившись от дикой боли, я с огромным трудом разлепил веки. Всё тело болело, словно его пропустили через жернова мясорубки. Болели каждая косточка, каждый сустав. И особенно – руки и ноги. Ощущение, будто они были пронизаны острыми иглами так, что я не мог ими пошевелить. Привыкнув к яркому освещению, я обнаружил себя в огромном сводчатом зале прибитым к деревянному распятию. Мой попутчик был рядом. Его обнажённое, в потёках крови и ссадинах тело безвольно висело на соседнем кресте, не подавая признаков жизни. Прямо под нами, у основания распятий, мне удалось разглядеть высокую кафедру, сплошь в позолоте и бархатной парче, как в протестантских соборах. От кафедры вдоль всего зала тянулся массивный дубовый стол. Стол выглядел очень древним, по его тёмной, украшенной замысловатой резьбой поверхности шли глубокие, оставленные временем сколы и трещины. Стены же зала украшали гобелены, на которых были изображены немыслимого вида уродцы с гребнями и хвостами ящериц, принимавшие участие в странных, если не сказать – чудовищных, ритуалах, смутно напоминавших чёрные мессы с их жертвоприношениями, каннибализмом и шабашами. Освещали весь этот ужас стилизованные под старинные канделябры светильники. В них были вкручены лампочки в виде языков пламени, испускавшие ярко-жёлтый пронзительный свет, изгонявший из помещения даже малейшие признаки тени. Я едва успел оглядеться, как обитая листами железа и медными заклёпками дверь в конце зала открылась. В помещение потекло длинное шествие людей, облачённых в чёрные рясы. От их безмолвной, проникнутой зловещей торжественностью процессии становилось не по себе. Они шли, смиренно преклонив головы, и занимали места за столом. Удивительно, но я не заметил никакой давки и толчеи. Обряд явно оттачивался на протяжении многих лет, быть может, столетий, и каждый участник довёл малейший свой шаг до безупречности. Люди садились на стулья, придвигались к столу и замирали в молитвенных позах. Их персты при этом были сложены в каком-то причудливом знаке, в виде гребня рептилии или что-то вроде того. Только теперь я в полной мере задумался о предстоящей мне участи. Я висел на распятии чёрт знает как глубоко под землёй, в компании конченых психов. Видимо, мне предстояла долгая, мучительная смерть, виновники которой никогда не понесут наказания. Возможно, меня ожидали и пытки. Наверняка у них имелись все необходимые инструменты для этого: испанские сапоги, дыба, горн для плавки металла, чтобы заливать его жертве в глотку. Бог его знает, как далеко могла зайти их больная фантазия. Незаметно к кафедре вышел один из рептилоидов. Видно, он был тут самым главным. На его шее поверх балахона висело драгоценное ожерелье из золота, украшенное переливающимися всеми цветами радуги самоцветами, а в руках он держал толстенную книгу в кожаном переплёте. Положив её на бархатную подушку, рептилоид снял капюшон. Его примеру тут же последовали остальные. Наконец-то я увидел лица своих похитителей. Как и говорил попутчик, от людей отличить их было трудно. Бритоголовые, с нездорово-бледного цвета кожей, мужчины среднего возраста, похожие один на другого как однояйцевые близнецы. Только зеленоватые гребни, шедшие от темечка вниз по спине, говорили о том, что я имел дело с мутантами. Стоило всем рассесться, как в зале появилось ещё несколько действующих лиц. В руках они несли кейсы наподобие тех, что можно увидеть в фильмах про гангстеров. Обычно в таких перевозили крупные суммы денежных знаков. Поместив те на стол, рептилоиды щёлкнули замками и отступили назад. В кейсах и правда лежали деньги. Доллары, рубли, фунты стерлингов, японские иены. Настоящее валютное ассорти. Как мясная нарезка на свадьбе. – Братья, – произнёс главный. Его сильный, хорошо поставленный голос легко разносился по залу, словно приводимый в движение пружинами. – Прежде чем приступить к трапезе, давайте восславим молитвой Великую квантовую неопределённость, дающую нам всё необходимое: неиссякаемый запас пищи и миллиард слуг, с радостью и благоговением готовых работать на наше общее благо. Аминь! – Аминь! – хором отозвались монахи. Дальше главный принялся читать молитву. Богохульную пародию на православные псалмы, прославляющие кванты, чёрную материю и ядерную энергию атомов, уничтожившую несправедливый мир равенства. – И не было среди них ни одной сильной личности, способной сказать на весь мир: «Я так хочу», – с яростью в голосе вещал главный. – Ибо в довольстве и праздности погрязло человечество. Отвратился разум их от великого, находя удовлетворение в малом. Лев спал подле ягнёнка, а диктатор – подле раба. Не желали ничего более люди, предав само мироустройство Вселенной. Забыли они, что только желание, аккумулированное в миллиардах сердец, способно заряжать энергией бесконечные просторы космоса. Нет пределов силе желания. Поистине способно оно сдвинуть горы, разверзнуть моря. Сами кванты формируют вокруг вожделеющего пространство в соответствии с той целью, к которой устремлена его воля. И, формируя пространство, перестраивая его в угоду желанию, кванты ионизируются, приобретая необходимый для существования мира заряд, противодействующий разрушительной энтропии. Тут до моего слуха донёсся едва слышный стон. Это на соседнем кресте очнулся попутчик. Открыв глаза, он обвёл затуманенным взглядом зал с рептилоидами, явно не осознавая того, где находится. Но блаженное беспамятство длилось недолго. Уже мгновение спустя он отчаянно заёрзал на деревянном распятии, крича от боли и страха, моля о пощаде, но рептилоиды не обращали на него никакого внимания. – И ужаснулся эфир, – продолжал тем временем главный, – какое бесславное племя вскормил дармовыми амперами. И обрушил на неугодный народ испепеляющий ядерный жар, превративший их города в бесплодные пустоши, а их самих – в горький прах, неспособный удобрять почвы. И положил начало новому жизнеспособному роду. Отметив избранных красными метками струпьев, этим сладчайшим поцелуем Плутония, он передал им частичку своего дара, чтобы отныне они могли питаться квантовым соком и не забывали своего истинного предназначения на Земле. Так давайте же, братья, приступим к освящённой самой чёрной материей трапезе! В этих купюрах, что лежат перед вами, заключены все помыслы и устремления современного человека. С мыслями о деньгах он просыпается и с мыслями о них засыпает. Ради денег он готов свернуть горы, и кванты, повинуясь этому людскому желанию, формируют мир в соответствии со злой прихотью. Войны и преступления, небывалое падение нравов – всё это дело рук безобидных бумажек, любовь к которым мы внушили людям посредством СМИ и образования. Каждая из них за время своих долгих скитаний из одних рук в другие пропиталась квантовым соком и теперь готова передать его нашим телам. Аллилуйя, братья, аллилуйя! Настал долгожданный день жатвы. Насыщайтесь вдоволь плодами эфира, «ибо силён духом тот, кто питается из Моих виноградников, и немощен отвратившийся и непрозревший». При этих словах рептилоиды накинулись на пачки с деньгами. Они жадно вгрызались в купюры, как если бы те были сочными стейками из мраморной говядины. Даже отсюда я видел их заострённые, как бритвы, зубы. Они легко разрывали толстые пачки плотной бумаги, пережёвывая деньги в несколько яростных движений челюстями. По мере насыщения рептилоиды впадали в экстаз. Закатывая глаза, они безвольно сползали по стульям на пол, дёргаясь, словно в припадке падучей. И из их ощеренных от удовольствия ртов текла густая слюна. Те же, что ещё оставались в сознании, вступали в яростные схватки за цветные обрывки банкнот. Они вырывали их из рук товарищей, шипя друг на друга и норовя укусить. Сворой хищных животных, не поделивших кусок свежего мяса, – вот кем они были на самом деле. Ничего людского, если оно когда-нибудь у них и имелось, обнаружить сейчас в рептилоидах было невозможно. – Спокойней, братья, спокойней, – рассмеялся мужчина за кафедрой. – На сегодня это ещё не все угощения. Продолжая шипеть, монахи принялись усаживаться по местам. – Как вы знаете, отряд собственной безопасности поймал сегодня во внешнем мире двоих постигших тайну. Мы долго думали, что с ними сделать. Казнить? Подвергнуть пыткам? Или стереть память посредством гипноза и отпустить по домам? Но мне пришла в голову совсем иная идея. Я спросил себя: как давно мы питались эфирным соком, произведённым верующим человеком? Как давно кто-нибудь из людей возносил в небо молитву? И понял, что давно, братья, очень давно мы не лакомились таким блюдом. Ибо сложно заставить людей желать нематериальное. Создав для человечества всеобщий миф денег, мы, к сожалению, лишили себя многообразия пищи, вынужденные изо дня в день питаться опостылевшим блюдом. Давая нам жизнь, оно всё-таки не приносит того наслаждения, которое могло бы давать разнообразие рациона. Но у наших пленников не останется иного выбора, кроме как уверовать в чудо. Ибо только оно способно спасти их от смерти. Слышите меня вы, несчастные? – повернувшись, посмотрел он на нас неживым взглядом ящерицы. – Привязанные к распятию, этому символу вашей скорбной, но всемогущественной веры, вы будете подвергнуты страшным мукам, от которых сможете избавиться лишь посредством молитвы. Молитесь же, чтобы путы ослабли, а наши сердца наполнились жалостью. Молитесь настолько усердно, насколько это возможно, и тогда, может быть, вера преобразует реальность и чудеса, описанные в Книге книг, снова свершатся спустя две тысячи лет. Стоило умолкнуть главному, как из-за крестов вышли двое с кнутами. Встав подле распятия, на котором висел мой попутчик, они размахнулись и с пронзительным свистом хлестнули его кожаными бичами, оставившими после себя две глубокие раны, из которых тут же хлынула кровь. Стекая по животу и ногам, она закапала в объёмную чашу из серебра, стоявшую у основания распятия. Мужчина вскрикнул от боли. Никогда прежде не слышал я такого страшного крика. От него леденило душу и сердце замирало в груди. Корчась на кресте, он мгновение спустя отчаянно выгнулся телом так, что хрустнули позвонки. И тут же безвольно обмяк на гвоздях, казалось, лишившись сознания. – Молись же, несчастный. Или будешь забит до смерти! – Отче, иже еси на небеси, – плача, затараторил слова молитвы мужчина. – Аллилуйя, – тотчас же проорал главный. И снова оглушительно пропели кнуты, и две кровавые полосы, крест-накрест с первыми, появились на теле попутчика. Чудовищный вопль, а затем прервавшаяся было молитва возобновились опять. Пытка продолжалась в течение нескольких страшных минут. Кнуты опускались на тело распятого с убийственной постоянностью, словно согласуясь с ритмом какой-то ритуальной мелодии. Они рвали тело мужчины в клочья, превращая его в кровавое месиво, и зал наполнялся тошнотворным запахом скотобойни. Сдирая кожу, кнуты обнажали гнойно-жёлтые пласты жира и багровые переплетения мышечной ткани, пока наконец в разверзнутых ранах не показались рёбра и склизкие нити кишок. Казалось, это обезображенный труп, но не живое создание, однако мужчина продолжал не переставая молиться. Только вместо криков и страшных стенаний, с которыми из охрипшей глотки его вырывались святые слова, пришло неразборчивое мычание, становившееся с каждой секундой всё тише и отрешённее. Боль, по-видимому, была такой сильной, что, подобно ультрафиолетовому лучу света, вышла за пределы человеческого восприятия, и мозг несчастного перестал её регистрировать. Во всяком случае, я искренне в это верил, ведь мне предстояло пройти через те же самые муки. Милостивая природа должна была предвидеть те невыносимые пытки, которые способно применить одно существо по отношению к другому, и избавить его от ненужных страданий. Но вот в глотке мужчины что-то забулькало. Он стал задыхаться. Кнуты опустились на его тело ещё раз. Однако распятый даже не вскрикнул. Молитва прервалась, и его голова безвольно упала на грудь. – Аллилуйя, – проорал рептилоид, и двое служителей, те, что били мужчину кнутами, взявшись за массивные дужки, подняли чашу с кровью и поднесли её к кафедре, предлагая главному отведать деликатес первым. – Наступил час пиршества, братья! – продолжал тот, обводя зал ничего не видящим от религиозного экстаза взглядом. – Пусть этот квантовый сок, наполненный питательной силой веры в чудесное, скрасит наше полное трудов и лишений существование красками ярких эмоций. Аминь! Приняв чашу из рук прислужников, он отпил кровь, но, едва успев вернуть им сосуд, упал на пол, забившись в припадке блаженства. Толпа одобрительно зарокотала. Рептилоиды что-то с восторгом шептали друг другу, кивая в сторону главного. Некоторые зааплодировали. Тем временем прислужники поднесли чашу к столу. Они по очереди давали братьям напиться и, когда те падали как подкошенные, заходясь в приступе эпилепсии, шли дальше, обходя зал по кругу. Они не обделили ни одного товарища и последними отпили из чаши сами, последовав в нирвану за остальными. Кайф от крови длился дольше, чем от валюты. Минут двадцать, не меньше. И всё это время десятки полулюдей-полуящериц бились в конвульсиях, пуская слюну, пукая и испражняясь. Это был наркотический приход чистой воды, и в сознание рептилоиды приходили медленно и тяжело. Заблёванные, обгаженные собственными экскрементами, они поднимались на ноги, постанывая и хватаясь за головы, как с дикого бодуна. Похоже, попутчик мой был крепким орешком и пришёлся им не по вкусу. Слабое, конечно, но утешение. Мне оставалось надеяться, что после меня они не смогут подняться неделю, проклиная день, когда испытали первый приход, а половина вовсе сдохнет в страшных мучениях, как если бы укололась порошком Dosya вместо чистого героина. – Бл… – охрипшим басом произнёс главный. – Да о чём он только думал во время казни? О том, как сношаются дикобразы? – Мессир, изволите принять душ? – спросил один из прислужников. – Неси хворост, придурок! – проорал он в ответ и, согнувшись пополам, выблевал из себя зелёную массу дымящейся слизи. Раболепно поклонившись Мессиру, прислужники засуетились, обкладывая основание моего распятия связками сухих веток. По всей видимости, для меня они приготовили казнь пострашней, чем милосердное избиение плётками. Наверное, кайф получался так мягче и после него голова не болела. Или же он служил лучшим средством с похмелья, как бархатное нефильтрованное наутро после «Боярышника». Нужно ли говорить, что у меня был врождённый страх перед сожжением заживо? Все эти истории про Жанну д’Арк и прочих горемычных колдуний пятнадцатого столетия нисколько меня не вдохновляли, пробуждая с самого детства в душе ледяной ужас. – Братья, не буду ходить вокруг да около, – хрипло произнёс главный, то и дело прерывая свою речь отрыжками и плевками. – Всем нам сейчас несладко. Всем хочется скорее почувствовать себя в норме. Поэтому давайте просто сожжём этого сукина сына, и пусть он прочтёт перед смертью нам пару молитв. – Аллилуйя, – устало отозвались рептилоиды. За спиной у меня что-то хлопнуло. Это вспыхнули просмолённые факелы. Через мгновение они лежали на связках хвороста под моими ногами. Всего лишь в каком-нибудь метре от стоп. Огонь быстро распространялся по сухим веткам, слышались частый треск и едва слышное завывание, с которым нагревшийся воздух устремлялся наверх. Вместе с ним из костра повалил густой дым. Казалось, он выжигал мои внутренности, распространяя с током крови по телу свои ядовитые газы. Перед глазами поплыло, и я зашёлся тяжёлым, не приносящим облегчения кашлем, выворачивающим меня наизнанку. – Что же ты не начинаешь? Не хочешь даже попробовать? – насмешливо спросил главный. – Помни: это твой единственный шанс! Как ни скверно, но рептилоид был прав. Я попытался представить по возможности отчётливо, что стал всемогущим, попытался представить девственные времена нашей цивилизации, когда Иисус воскресил Лазаря и ходил по морской глади воды. Он верил в высшие силы, верил в собственную избранность, и этого оказалось достаточно, чтобы подчинить себе законы природы. Чудеса – не бредовая выдумка рептилои-дов. Святое Писание пришло к нам из тех времён, когда человечество стояло на пороге открытия эфира, ещё слишком невежественное, чтобы объяснить его с точки зрения науки, но гораздо более одухотворённое, чем мы нынешние, чтобы поверить в него и использовать в своих нуждах. Всё остальное было искажено, подвергнуто строгой цензуре, попросту выдумано. Открытия Исаака Ньютона, Галилей, Леонардо да Винчи. Рептилоиды оставили жемчужину истины, заключив её в оправу лжи и непримиримых сомнений, чтобы изредка лакомиться редким деликатесом. Как всё прозаично и буднично! Я закрыл глаза, чтобы не видеть разгоравшегося с каждой секундою пламени. Его не существовало. Были только я и эфир, готовый тотчас подчиниться воле любого, кто осмелится бросить вызов. Я сконцентрировался, воображая порыв мощного ветра, и в этот же миг в спину упруго ударило волной свежего воздуха, разметавшего вязанки хвороста, потушившего пламя. Порыв был такой силы, что распятие, заскрипев, пошатнулось, чуть было не переломившись пополам. – У него получилось, – услышал я изумлённые возгласы рептилоидов. – Не может этого быть. Получилось… – Что же вы стоите? Немедленно его уничтожить! – прокричал главный. Длинные железнодорожные костыли, которыми я был прибит к кресту, выскочили из плахи, как пули, угодив в ближайших врагов. Они пробили их насквозь, оставив в теле после себя огромные безобразные раны, и, срикошетив от пола, понеслись дальше, калеча и убивая на своём пути всё живое. Обессиленный, я свалился на пол и тут же вскрикнул от боли, опершись руками о землю. В пылу завязавшегося сражения я совсем позабыл о своих ранах. Мне требовалось лечение, поэтому я представил, как стигматы затягиваются здоровыми клетками, покрываясь чистой, без единого шрама кожей. Боль мгновенно стихла, и, открыв глаза, я едва успел увернуться от бежавшего с двуручным мечом рептилоида. Удар прошёл в каких-то сантиметрах от моей головы. Настолько близко, что почувствовалось дуновение ветерка возле уха. Подняв руки, я выстрелил в нападавшего огненными шарами плазмы, и тот свалился замертво, обугленный, как головёшка. Его почерневшее тело дымилось, тихо потрескивая, словно где-то внутри тлели угли. Я огляделся. Рептилоиды бежали на меня отовсюду, вооружённые мечами самых разнообразных конструкций, начиная с рапир и заканчивая изогнутыми в полумесяце сарацинскими саблями. У кого-то были булавы, бердыши, палицы и даже нунчаки. Похоже, рептилоиды обладали целым арсеналом оружия, словно готовились пойти с ним в крестовый поход. Разумеется, я не стал задаваться вопросом, зачем им всё это было нужно, а принялся ошалело палить по нападавшим, пробираясь в сторону выхода. Я бил без промаха, не оставляя в живых никого. Однако рептилоидов было так много, что в конце концов им удалось меня взять в кольцо, приблизившись на расстояние удара. Я уворачивался от них, как Нео в «Матрице», развив феноменальную скорость. Садился на шпагат, пропуская лезвия неприятельских мечей над головой, делал сальто-мортале, прыгал под потолок, крутился на руках и голове. Одним словом, порхал как бабочка, жалил как пчела. Только подумать, у меня даже не сбилось дыхание, когда я остался в зале один. Враги недвижно лежали, распространяя вокруг невыносимую вонь палёного мяса, так что, растворив массивные створки ворот, я поспешил на свободу. С той стороны меня ждали мрачные катакомбы, пещера с многочисленными ходами, хаотично ветвившимися в толще породы, словно их прогрызла гигантская гусеница. И не было ни одного указателя, который бы направил меня по нужной дороге, благо приобретённая сверхспособность позволяла мне освещать путь. Испуская руками яркие лучи света, я рыскал по узким проходам, как раненый зверь, выбирая путь наугад. То и дело лабиринт заводил меня в странные помещения: спальни с выдолбленными в стенах нишами, которые рептилоиды, видимо, использовали в качестве лож, инкубаторы по производству потомства с сотнями желтоватых яиц величиной с мяч, а то и вовсе в тупик. Мне постоянно приходилось возвращаться обратно, выбирая новые ходы в скалах. Однако поклясться в том, что каждый раз я сворачивал на неизведанный ранее путь, не представлялось возможным. Коридоры походили один на другой: одно и то же нагромождение сталактитов и огромных булыжников, о которые я спотыкался чуть ли не через шаг. В итоге я заблудился. И просто ходил взад-вперёд, уже не пытаясь вспомнить, был ли я здесь ранее или нет. Как долго это всё продолжалось, сказать трудно. Мне казалось, что целую вечность. Иногда, обессиленный, я проваливался в тяжёлое забытьё, которое не несло облегчения. И в полудрёме продолжал бесконечно бродить по пещере как проклятый. В чувство меня приводили приступы острого голода. Увы, унять их было нечем, потому с каждым таким пробуждением я делался только слабее, а мысли в голове путались всё сильней и сильней. Я так устал, что в какой-то момент утратил свои сверхспособности и бродил по пещере в кромешной тьме, ни о чём уже более не думая, ничего не желая и не загадывая, не в состоянии даже заплакать от горя. Неожиданно вдалеке забрезжил солнечный свет. Неужели выход? Боясь ошибиться, я побежал, спотыкаясь и падая на неровной поверхности. Я ободрал колени и локти, исцарапал тело об острые камни, но боли не ощущал. Моё сердце стучало как бешеное, разгоняя по организму адреналин, притуплявший все чувства. Наконец я оказался снаружи. Меня окружили высокие мачты сосен и густые заросли папоротника, где-то в вышине щебетали певчие птицы. Тайга. Неизвестно насколько далёкая от человеческой цивилизации глушь, а у меня нет ни телефона, ни компаса, ни ножа со спичками. Ноги мои подкосились, я опустился на землю. «Это конец», – решил я. Попытался выдавить из руки хотя бы искорку пламени, которая помогла бы разжечь костёр, и не смог. Не хватало концентрации мысли. А быть может, я просто утратил веру? Я знал, что чудо возможно. Но между верой и знанием простиралась бездонная пропасть, которую не обойти, не объехать. Благодать покинула мою душу, и возможно, что навсегда, а без неё я был безоружен перед лицом новых опасностей, которые, несомненно, ждали меня в этом враждебном мире. Вдруг до моего слуха донёсся автомобильный гудок. Я подскочил, отчаянно всматриваясь в непролазную чащу. Показалось или где-то рядом проходит дорога? В следующий миг я уже бежал в сторону звука, продираясь сквозь заросли папоротника. Хотя бегом это было трудно назвать. Я ужасно хромал, припадая на здоровую ногу и волоча по земле повреждённую, а поросшие мхом стволы деревьев служили мне точкой опоры. Теперь я отчётливо слышал шум проезжающих машин. Хвала небесам, рептилоиды селились неподалёку от человека. Донор и пациент. Паразит и хозяин. Вечная парочка. Там, где есть первое, обязательно найдётся второе. Я бежал, отчаянно повторяя: «Только бы не мираж! Не галлюцинация», – как внезапно сосны передо мной расступились, и я кубарем полетел вниз по земляному откосу, к дороге, приложившись со всего маху о пень плечом. Оглушительно хрустнула кость, из глаз хлынули слёзы, но я всё же нашёл в себе силы подняться и выйти на трассу. Из-за поворота как раз медленно выезжала многотонная Фура. – Заблудился, что ли? – добродушно расспрашивал меня пару минут спустя пожилой дальнобойщик, ведя грузовик по извилистому серпантину. – Ну и видок у тебя. Будто подрался с медведем или волками. Я молчал, не отрываясь глядя вперёд. В конце концов водитель прекратил допрос и погрузился в раздумья. Он то и дело курил, хмыкая и бубня себе что-то под нос. Мы ехали так полчаса. Может, и больше. Я совершенно забыл про него. Во всём мире существовали только я и проносившиеся за окном сосны. Я старался ни о чём не думать, не вспоминать. Но ужасные картины казни против воли всплывали перед глазами. Они будут преследовать меня до конца жизни, я это знал. Такое не забывается. Снова и снова в ушах моих будет звучать крик попутчика, безобразный, нечеловеческий, и я буду просыпаться в холодном поту, думая, что рептилоиды явились за мной. – Ну и что ты думаешь обо всём этом? – Что? – вздрогнул я, покосившись на водителя фуры. – Ну, об этой китайской заразе, корона-, мать его, вирусе и всём прочем? Ездят нам по ушам или оно происходит на полном серьёзе? Как считаешь? Веришь в коронавирус вообще или нет? – В коронавирус? – Ну да, да! Веришь в него или нет? – Верю, – убеждённо произнёс я, прежде чем успел об этом задуматься. – Верю в коронавирус. Да, я верю в коронавирус. Я верю… Татьяна Филиппова Татьяна Филиппова Татьяна Владимировна родилась 18 июля 1997 года в городе Орске Оренбургской области. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького (семинар прозы А. Ю. Сегеня). Аспирант этого же института. Участница литературных фестивалей и семинаров: «Химки», «Капитан Грей», Всероссийского литературного фестиваля им. М. Анищенко. Публиковалась в изданиях «Наил Современник», «Великороссъ», альманахе «Образ». Лауреат всероссийской премии «Капитанская дочка», Гран-при Всероссийского фестиваля-конкурса им. Л. Н. Чижевского в номинации «Проза». Живёт и работает в Дели, Посольстве России в Республике Индия. Заговоры Стихи Поэту Город озлобился, пасть разинув, Клыками-высотками небо проткнул. Хватит жевать словес резину, Как бомондно-верлибровый пул (Списком фуршетно знакомом В твоём телефоне). Обнимет холодом, холодом просто Улиц тугих ледяная простынь. Поэзия где-то на дне прилавка. Из горла декадентскую кость вынь: Ты поэт или тряпка? Жги, как назначено, — Словом. «Шестикрылых птиц…» Шестикрылых птиц Шелест крыльев вдаль Солнце пало ниц Алым блещет сталь Гильзы перестук Там алеет снег Перекрестье рук Перекрестье рек И нельзя назад Быстро тлеют дни Оживает ад. Выбор схорони: «Ты или они». Тебе Юность на черновики разменяна, Сколько же испорчено чернил… В каждом городе есть улица Ленина, По которой я или ты проходил. В каждом городе ветер клёклый Прохожему лезет в карман. Бьётся тьма в отсыревшие стёкла: Уезжай, уезжай-ка сам. Без тебя продержится «эрэф». А мы останемся в родной России. И будет осколок неба жестоко-синий Рассеивать тьму, осмелев. «Январь накинул белое пальто…» Январь накинул белое пальто, Позёмку выдыхает на дорогу Назло движению авто. Промёрзший до бетона город Скопил в кофейнях редкое тепло. Поможет ли тебе не коченеть Уют, размешанный в стакане? Заката рдеющая медь, Нева, запаянная в камне. Прощание искусно, пресно. Нет белой ночи, нет мостов. Замёрзли кончики хвостов Крылатых кошек. Зимой влюбляться бесполезно. «Я – просто тело, что болит…» Я – просто тело, что болит, Что обезличивает разум, Сдвигает килотонны плит Внутри меня и раз за разом Трясёт обжитый плен мясной Под стоны глупой, слабой плоти… Я – просто человек живой, Моя поддержка – только кости. Я – просто человек… Такой, как ты: Вселенных лишним элементом, Покуда звёзды белохвосты, Стоим над пропастью светил. В скафандре смертном Почувствуй трепетания души. «Даже лицо. Лицо не моё…» Даже лицо. Лицо не моё. В зеркале время стирает линии. Шкафчики, тумбочки и хламьё. В вазе стеклянной темнеют лилии. Будто всё было, было – вчера: Яркость, эмоции, искры. Гости уходят. Серость, хандра, Поезд, билеты – и в Крым. Сутки не спать, думать о нём — Времени историческом. В нём – выживаем и проживём Тревожно, но всё же стоически. Но, куда ни поедешь, — Себя заберёшь, От этой обузы не деться. И под рубашкой Колотится Вот! Человечье, живое Сердце. Цикл «Заговоры» «В перекрёстке живёт…» В перекрёстке живёт То, что прячется, Что не Богово. При луне – то поёт, То расплачется Многолапово, Многорогово, Жаждет откупа: Мяса, водки ждёт, Будто заживо Не закопано. Разевает рот: Дай, что дадено, Что ещё живёт — Будет сломано. Тьма тягучая, Многогласная Так замучает. По заре-утру Заметается, Успокоится, Упокоится. «Ты – церковь на краю деревни…» Ты – церковь на краю деревни Покосившаяся, деревянная. Блик распался на светотени, Льётся трель колокольная, осиянная. У икон, почерневших от копоти Нескончаемых свеч-просительниц, В полувзгляде и полушёпоте, Меж библейских страниц Я тебя внутренне чую. Не нужно церковь другую. И когда-то наступит время, Народ о душе спохватится: На службу придёт поутру. Затрещит отсыревшая матица: Обещаю — Тогда Я тебя собой подопру. Домовой Ниткой тёмной ночь сочится Через брёвна, через плетень, И за печкой побеленной Кто-то дышит. Он проснётся, будто Время, Ведьмин час луна Отмерит. Там, за вьюшкой, Будет он колобродить. Будет грустной кобылице С длинноногим жеребёнком Так всклубочивать им гривы, Чтоб все гребни поломались, А хозяйка поняла бы, Что за печкой Надо молока оставить И кусок свежайшей Булки. Паук Этот год принесёт Много свадеб И много смертей. Такая примета. Ему – на погост, Ей – нянчить детей. Сетник много плетёт, Будет жаркое лето. Будет жаркое лето И ввысь небеса. Но мне и тебе Нет в нём места, Нет счастья, рутины. В бытовой ворожбе Мы – просто роса В сетях паутины. «У двурушничка чёрные свечи…» У двурушничка чёрные свечи, Короткая ночь для работы, Под накидкой озябшие плечи, В кармане – людские заботы. Тем бы найти телёнка, Той – мужика приворожь. Оговори соседскую рожь, Чтоб к весне не поникла. А хочется страсти и зла, Но не тьму, не суровую силу… Под требу, крестьянскую жилу Отточена грусть ремесла. Проговорить бы нужное слово, Пока не стало светлей. Хохочет Свора местных погостных чертей. Лижет рассвет частокол забора, В крови захлебнувшись своей. Ясень Среди деревьев стою неподвижно, с пальцев роняю листву потемневшую. Буду ли ровней ясеню? Небо держать на плечах, солнце и луну молить о новых днях? Буду ли дровнями, баней растопленной, домом на срубе, пищей огню? Последним услышу звук топора. Зеркало Родиться вспять не дано, не дано, У старого зеркала мутное дно, И в тине забытого давнего зла Себя не узнать. Там женщина. Грустная. Я ли – она? Там страх и усталость, Ночной непокой, Там дочь, там мать, там жена. Там всё, что я сделала С собой. Оно всё висит на стене. На стене — Обои в горошек, что нравятся мне. Жёлтого света вечерний уют Останется здесь. В новое утро меня отпоют. Останется зеркало, только оно Помнит, как было, Как всё ушло. Владислав Корнейчук Владислав Корнейчук Родился в городе Ельце Липецкой области в 1970 году, учился в МГУ, журналист. Начинал с должности радиомонтажника на заводе и автора-ведущего музыкальной радиопрограммы. С1993 года работает в разных московских периодических изданиях по направлениям «социальные проблемы», «спорт», «культура». Проза опубликована в литературных журналах «Урал», «Нева», альманахе «Жрнов» (Белград). Живёт в Москве. Настоящая любовь Рассказ Я ж такие ей песни заказывал! А в конце заказал «Журавли». В. Высоцкий, «Городской романс» Продавали Солжа – мягкая обложка, без иллюстраций, – проехав две станции, на «Менделеевской», стоя в переходе на «Новослободскую». Продав, шли в общагу пешком, минут пятнадцать ходу. Придумал этот бизнес Артём. Ничего такого особенного тут городить и не пришлось. Схема простая как три рубля. Он заприметил чёрную железную дверь за кинотеатром «Россия». Или нет. Ему кто-то про неё сказал. Зевака (как мы) или провокатор из тех, что толпились тогда перед вывешенными за стеклом номерами газеты «Московские новости». И почему-то мы не подумали тогда, что там же, на Пухе, в одном из переходов между «Пушкинской», «Чеховской» и тогда ещё «Горьковской» (а то и на крыльце «Московских новостей»), ещё лучше будут покупать. Как-то это было уж совсем – выйти и тут же продавать. Всё-таки совесть для бизнесмена – серьёзная помеха. Купив на половину стипендии – остального хватало на льготный проездной и крупу-макароны – разрешённую горбачёвской перестройкой антисоветчину, везли недорогие, в мягкой обложке литшедевры на «Менделеевскую». Это нас в наших собственных глазах немного оправдывало. Иногда капитал тут же удваивался. Но чаще уходило два-три «Архипелага» да один «Иван Денисович». Остатки распродавались на следующих торговых сессиях. Сами-то мы такое не читали. Я терзал номера «Юности» с «Чонкиным». Артём нашёл «Науку и религию» с Кастанедой; заинтересованно погружался в мистические опыты… Мы слушали тяжрок и психоделику. Нас тянуло к модному молодёжному чтиву. Ни разу никто не шуганул нас там (вегетарианские времена), но всё равно торговали вдвоём: веселее и не так боязно. А потом, мы с Артёмом тогда учились в параллельных группах, жили в одной общаге. Прошло очень много лет с тех пор. Уже совершенно другое здание да с иными внутренностями стоит там, где размещалась редакция «Московских новостей». Никто под этими окнами не приводит в качестве аргумента в споре пример из абсолютно идеальной западной демократии. Русский, бывший советский, человек успел очароваться Западом, разочароваться в Западе… Давно раздаются призывы убрать из всех учебных программ десятилетиями триумфально шествовавшего Солжа, а также требования переименовать улицу его имени обратно – в Большую Коммунистическую. Кастанеду, мне кажется, забыли. Он писал слишком объёмные вещи, чтобы поколение айфона их читало. В конце восьмидесятых много говорили о том, что «рынок всё поправит», о «честной конкуренции», все с энтузиазмом смотрели американское кино про лихих индивидуалистов, а очередь в свежесооружённый «Макдо», как говорят в Париже, только недавно перестала опоясывать Новопушкинский сквер и сосредоточилась у фасада заведения. Артём продолжает придерживаться «молодёжного» стиля в одежде: джинсы, олимпийки. – Ты тогда из Москвы уехал, – стремясь, кажется, втягивать выпирающий под принтом Black Sabbath живот, сетует он. – А я тут выживал: без прописки, без квартиры. Всё время фирмы эти почему-то закрывались. Не успеешь привыкнуть к какой-никакой стабильности – снова нужно что-то искать. Но, с другой стороны, жил надеждой. Я ж типа молодой – мне 23, 24, 25… И, кстати, фигура у меня была не то, что сейчас. Живот плоский, любую одежду мог носить. Сейчас это я ещё схуднул. Чуток жирок с живота ушёл, пресс подкачал – и теперь могу вспомнить, как это, без пуза, было. Жил впроголодь. Звенящая пустота в животе! Даже если деньги имелись – готовить, как правило, неохота… Не удержавшись, спрашиваю: – Но теперь у тебя всё в порядке, женат, дети. Ты, Артём, доволен своей жизнью? – Доволен… Слово зависло в окружающем шуме-гаме. После затянувшейся паузы Артём продолжает: – На Плющихе, помню… – Где три тополя? – мне хочется уйти в шутливый тон. Артём отмахивается: а-а-а, прекрати! – Даже кровати у меня не было. Спал на постеленном прямо на полу матрасе. Однажды вижу: из подъезда дома напротив какие-то вещи выносят. Освобождали квартиру; может, кто умер. Родственники наводили порядок. Как это у нас бывает… Барахло какое-то выбрасывают. Что-то из мебели выносят… Времена такие были, что люди даже не потрудились свой мусор на помойку отнести. Свалили во дворе. – До лучших времён? Артём не реагирует. – И там была кровать – железная сетка с деревянными спинками. Как в общежитии у нас. И я такой: всё же лучше, чем на полу! Будет, будет и у меня теперь кровать! Поздний вечер, зима. Я и не разглядел, в каком состоянии кровать. Дотащил до своего подъезда, поднялся с этой хреновиной по лестнице на свой четвёртый этаж, занёс в квартиру. По ходу несколько раз стукнул железякой об углы, перила. Пока карабкался. А при этом боялся, соседи заинтересуются. Я ж лишний раз там ни с кем не контактировал да и вообще не контактировал: зашёл – вышел. Жил-то без прописки. Втащил кровать – и только тогда разглядел… Из деревянной спинки мелкие гниды там и сям выглядывают. Червячки, мокрицы, хрен их знает, что за гадость там поселилась. Выковыряю, подумал, сколько их там: три, четыре… Оказалось, обе спинки кишат этой дрянью. Противно стало… И тащить вот так же – силы закончились. Хотел в окно выбросить. Хорошо, одумался. Или рамы там старые просто не открывались, а то и метнул бы со всей дурацкой мочи. В те времена я мог такое отчебучить. Четвёртый этаж. Короче, опять тащил по лестнице, стукаясь этой гнидской кроватью об углы. Бросил внизу, возле подъезда. Наутро выхожу. Два сугроба, между ними кровать эта дурацкая: на сетке какой-то пацан, как на батуте, прыгает… За соседним столиком оживлённо, хотя и приглушая голоса, укрывшись в тени кафешного зонта, переговариваются трое военных. Обращаю внимание, что пьют охлаждённое белое. Закусывают салатами. Для московской жары – то что надо. Женщина с увеличенными губами и пониженной социальной ответственностью, до сих пор просто сидевшая за пустым соседним столиком, никак не привлекавшая внимания, вдруг обращается к военным с просьбой налить вина: мучает похмелье. Один из них, посмотрев на часы – половина пятого, – констатирует: для опохмела поздновато. И проститутке: – Мать, дай пообщаться. Допив кофе, берём по бокалу вина. Такого же. Артём свой приканчивает быстро. Заказывает второй, но его пьёт медленно. Во время рассказа о вине забывает. – Мы с ней в институте не обращали внимания друг на друга. А тут случайно на «Баррикадной» встретились. Несколько раз по телефону «о жизни» говорили. Раз я к ней как-то на работу приехал. Она официанткой трудилась. С дипломом инженера не так просто, оказалось, устроиться, как мы все тогда поняли. Даже у неё с пропиской-квартирой далеко не сразу получилось. Получив, как и Артём, вначале девяностых диплом, я, в отличие от него, уехал в родной Омск. Рассказываемая трепетная история – как раз из того послеинститутского периода. – Я понимал, – продолжает Артём, – у неё были мужчины. Но подумал тогда: ерунда… Мы с Артёмом в институте были металлистами. После увлечение быстро сошло на нет. До сих пор, правда, ни он, ни я не выбросили выпущенные SNC и АпТгор грампластинки в потрёпанных конвертах. – Увидев, точнее, разглядев тогда Светку, решил, что вот оно, то самое. – Артём, всё более увлекаясь своим рассказом, вспоминает детали. – А как я мёрз тогда в съёмной квартире в Люберцах – плохо отапливаемой, с незаклеенными окнами! Проститутка за соседним столиком, придумав, возможно, где ей сейчас нальют, громко отодвинув стул, встаёт. Вспоминает про вюиттоновскую сумку, лежавшую у ног, подхватывает эту свою гордость, пошатываясь, разглядывая поизносившийся педикюр – ах, мои пальчики! – идёт к выходу… – Поверил вдруг в… настоящую любовь… Один из военных хлопает ладонью по столу. На мгновение мне кажется, он прислушивается к нашему разговору. Но они говорят о своём: – Хорошо, Валентиныч, дома! И дальше – в духе «покурить бы – да здесь не курят». Я снова подключаюсь к каналу, на котором вещает мой собеседник. – Думал, мы проживём целую эпопею чудесных тонких эмоций. – Артём медленно рвёт на две части бумажную салфетку. – До всего… Не перебиваю его, изредка отпиваю из бокала, слушаю в общем-то внимательно. Мне, честно говоря, даже интересно. – Я позвонил довольно рано, в одиннадцатом часу, а она вдруг говорит: приезжай! Передо мной был тот самый Артём… Как-то, узнав об одном из митингов в поддержку Ельцина, мы с ним аккуратно вывели тушью на большом листе ватмана призыв ко всем героям идти туда стройными рядами. Захватив канцелярские кнопки, поехали в центр, чтобы повесить на видном месте. На Пушке прикнопить было не к чему, пошли, высматривая подходящую поверхность, по Тверскому бульвару. Примерно в середине Твербуля нарисовался, иначе не скажешь, приземистый парнишка. – Сигарету дай, – приказал низким и, как показалось, натужно-зловещим голосом. Я, вежливый, вытянул из пачки сигарету. – Одну, – вместо «спасибо» сказал прохожий, – можешь оставить себе. Гражданин СССР, который один средь бела дня подходит в центре ещё советской Москвы к незнакомым, слегка, может быть, и рахитичным и инфантильным, но всё-таки высоким юным парням с таким запросом, не может не напугать. Во всяком случае, меня… Книжно-домашний Артём не курил, но выглядел, кажется, ещё дистрофичнее меня, разве что такой же высокий, длинноногий. Уловив, что мгновение – и я протяну гопнику пачку, шедший с другой стороны Артём приостановился и, приготовившись огреть свёрнутым в рулон приглашением на ельцинский митинг, зарядил коммуникабельному наглецу громкий поджопник. Шлепок – словно кто-то из редких в этот час на Твербуле пешеходов затеял выбивание пыльного ковра: о-о-оп! – прорвался сквозь шум авто и затих в кроне двухсотлетнего пушкинского дуба… Я знал, Артём способен на подобные эскапады. Он был такой вот, эмоциональный очень. Пошла перебранка в духе «Чё ты? – А чё ты?», я тоже наконец включил агрессию, приняв боксёрскую стойку, – и забредший на Бульварное кольцо гопарь, скорчив физиономию по типу «плевать на вас хотел», удалился в сторону МХАТа им. Горького. – Она, – продолжает Артём, – налила, а это было, напомню, в полдень, в чайную чашку пива. Отказаться? Ну… как-то это не очень вежливо получилось бы… Предложила сесть рядом на диван. Ждала, что полезу обнимать, целоваться… – В звании повысили! – доносится из-за соседнего, офицерского, столика. Артём ищет взглядом что-то на краях зонта, под которым мы прятались от июльской жары. Кажется – что-то надёжное, на чём можно зафиксировать взгляд. Продолжает: – Хлебнул пива, и у меня вдруг резко поменялся настрой. Всю мою романтику ветром сдуло. «О чём ты вообще думал, думаешь? Это же совсем другое…» Подумал, надо как-то завершить всё, не обидев её. Но я плохо умел врать. Да и не очень старался. Она поняла… Артём умолкает. Кажется, вся эта его история, всё вот это его накатившее щемящее, навязчивое, похоже на воспоминание, от которого он хочет избавиться. Полагаю, щадящей для самолюбия Светки версией стала такая: Артём – странный, что включает в себя много чего, если подумать, или просто импотент. Имелась, само собой, и другая трактовка событий: она недостаточно привлекательна. – Кстати, – прерывает затянувшуюся паузу Артём, – у неё тоже стоял холод. Плохо отапливалось мосжильё в девяностых. – Она нарядилась как-то… Носки шерстяные, кофта… Он одним махом опрокидывает в себя почти полный бокал нагревшегося вина. «Бах!» – с хлопком разбивается, упав, задетый, уже другой, впрочем, бокал – за всё тем же соседним столиком. А мне – я уже прям чувствую раздражение – маленько поднадоели мемориальные сопли бывшего металлиста. – Артём, помнишь, в каком-то фильме персонаж говорит: «Надо проверить секс». Типа… зачем городить отношения, очаровываться, надеяться, ведь в итоге возможна элементарная несовместимость в постели. А тут железный в своей логике алгоритм: если физически всё гармонично, можно влюбляться! А бабы наши и тогда, и теперь – феминистки. Какие-то – более, какие-то – менее. Они – как мужики, вот так и рассуждают. Современная женская логика. А ты, прости… действительно странно себя повёл. Клёвая чувиха, я её помню, можно сказать, оказала честь… – Ну, про то, что у неё может быть ЗППП [1] , – Артём чешет нос, – врать не буду, не подумал тогда. В принципе, я понимаю Артёма. Маловато чистоты, даже понятия о чистоте в современном-то мире! Причём это касается в первую очередь как раз женщин. Но такова реальность: не домострой, не патриархальная деревня – совсем иные времена и нравы. Мегаполисы верят в анонимность. Да и не нужна она почти никому: нынешние девки кичатся своим обширным опытом. Будущие как бы невесты проверяют потенциального как бы жениха на совместимость; часто же дают просто потому, что симпатичный, угостил, пригласил, рассмешил… А «жених»? Что ему остаётся? Отказываться? 1 Заболевания, передающиеся половым путём. – Здесь и далее прим. ред. Артём держит ножку пустого бокала так, словно это авторучка. – Представь, тогда я считал такое отношение к женщине – жениться надо на девственнице – дремучей дикостью. Сейчас так не считаю. Ещё молодой Артём, возможно, сочиняет (по типу некоторых моих пожилых родственниц) комфортные для психики представления о прошлом, которые путём аутотренинга превращает в якобы реальное прошлое. Основной принцип их: всё делалось правильно, достойно, безупречно. Сам я, в отличие от Артёма, недостатка в женском внимании не испытывал. И проявлял повышенный интерес к привлекательным особям. Да и вообще меня занимала проблема количества. Я вёл счёт. Я был, что называется, сексуально озабочен. Избалованный и изнурённый порочный красавец… Совсем не Аполлон, но что-то их привлекало. То ли феромоны у меня нужные, то ли ещё что-то. Окружающие не понимали всей полноты моей мужской трагедии, видели только внешний успех. По молодости мои менее удачливые сверстники неспособны были осознать, что для меня это быстро стало зависимостью, в которой нет радости, а есть только разрушительное самоутверждение. Так пьяница пытается достичь эффекта первых своих доз, когда на душе мгновенно становилось легко, а собутыльники превращались в самых лучших людей на свете, – но ничего такого уже не ощущает, а нередко, наоборот, становится под действием алкоголя мрачен и даже агрессивен. Идём по Никольской в сторону Красной площади, меня немного клонит в сон, куранты на Спасской башне бьют шесть, остаётся лишь идти в сторону станции метро и, словно озорной гуляка – уличный повеса Есенина, улыбаться встречным лицам: в глупой страсти сердце жить не в силе! После чемпионата мира по футболу 2018 года пешеходная по соседству с Кремлём улица 25 – в советском прошлом – Октября, потеснив лидировавший до того Арбат, стала, пожалуй, самым популярным местом прогулок и тусовок в центре Москвы. Встречных праздных лиц на Никольской круглые сутки – сколько хочешь. Артём думает о чём-то своём. Идём, погрузившись в молчание: наговорились. Такой как бы отдых перед прощанием в метро, когда будет сказано, как рад да что надо чаще встречаться… Пара ряженых – постоянно пасущиеся в этой части Никольской «вожди мирового пролетариата» – неожиданно преграждает дорогу. Ничего, кроме раздражения, это не вызывает: пошли вы со своими фотографиями! На ближайшей к Красной площади скамейке, в нескольких шагах от ГУМа, те самые военные с выуженными из пачек сигаретами готовятся закурить. Если б случилась такая наша встреча тридцать или хотя бы двадцать лет назад, мы с Артёмом выпили бы ещё. И ещё. И ещё… И, стоя за полночь где-нибудь на Гоголевском бульваре с бутылками пива, друг дружке бы говорили: – Такая вот она, жизнь, старик. – Твою мать! Такая, да. Любви ты настоящей хотел. Ха! – А что, нет той? – Сам видишь, что в реальности есть. Звёздный купол же над такими вот страждущими прохожими ночных гоголей покачивался бы, в какой-то момент раскачался бы уже совсем, создав в пьяном сознании ощущение тошнотворного полёта, после которого – только похмельная голова да ещё большее сожаление обо всём. Потому что и так оно бы получилось неправильно. И так. Ещё древними греками отмечено свойство всякого поступка: «Всё равно пожалеешь!» Разницы, каким путём идти в тех или иных судьбоносных вопросах, нет. Придётся раскаяться, пожалеть, если вообще есть такая склонность. Умение же не жалеть – исключительное свойство полных тупиц и выдающихся мудрецов. Да и явно что-то настойчиво даёт нам почувствовать наше ничтожество, тщетность. Но тут как раз наступает время упомянутого волевого аутотренинга, когда, как бы ни было тошно, начинаешь, сначала не очень веря (каждый раз как по-новому), а потом словно действительно убеждаясь в собственных утверждениях. Да, молодец! Да, у меня была куча баб! Да, у меня прекрасная жена и замечательные дети! Да, я классный специалист! Да, я прожил интересную жизнь! Да, впереди ещё более интересная и настолько длинная, насколько хочется. И – да! – становится легче. Это, возможно, и есть единственная настоящая любовь. Андрей Новиков Андрей Вячеславович – поэт, прозаик, публицист – родился 26 декабря 1961 года в селе Алабузине Бежецкого района Тверской (Калининской) области. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького, семинар В. Кострова. Работал корреспондентом, ответственным секретарём в газетах «Липецкие известия», «Липецкая газета», «Провинциальный репортёр», специальным корреспондентом РИА «Новости» по Липецкой области. Печатается с 1982 г. Первый поэтический сборник выпустил в Воронеже в 1988 г. по рекомендации С. Михалкова. Автор девяти книг. Работает литературным редактором информационно-аналитического журнала «Успех 48». Живёт в Липецке. Клопы фон Ляша и другие рассказы Клопы фон Ляша При доме имелся хороший сад, в нём росли виноград, инжир, грецкий орех, хурма – его мечта, некогда жителя северного региона страны. Когда прокурор Заловкин вышел в отставку, то поселился в Крыму, купив небольшой, но добротный дом в десяти километрах от Евпатории. При доме имелся хороший сад, в нём росли виноград, инжир, грецкий орех, хурма – его мечта, некогда жителя северного региона страны. Через несколько дней после переезда бывший прокурор нагнал из винограда чачи и с удовольствием пропускал каждый день несколько стопок виноградной водки. Супруга Заловкина впервые в жизни наварила инжирного варенья. Купаться на пляж они ездили по два раза в день на автомобиле. Переезжая в Крым, бывший прокурор наконец купил модный белоснежный «крузак», а до этого всю свою карьеру Заловкин неприметно ездил на отечественных автомобилях. Деньги на дом и на дальнейшую безбедную жизнь он накопил ещё в ельцинские времена, крышуя в районе продажу палёного спирта. Мужики умирали как мухи, но Заловкину было всё равно, доходы от дилеров смертельного бизнеса он менял на доллары, понимая, что при существующей инфляции рубли неизбежно превратятся в прах. Банкам доверял, но боялся высветить неправедные и нелегальные доходы. Прокурор Заловкин с началом эпохи перестройки начал пописывать краеведческие статьи на модную тему разоблачителей политических репрессий. Писал он сухо, иногда и вовсе невнятно, но, имея по служебному положению доступ к правоохранительным архивам, вытащил на свет божий документы о польских военнопленных, за что, к неудовольствию начальства, получил польский рыцарский крест. С этим белым крестом он сидел на коллегиях прокуратуры, хотя выглядел комично. Природа одарила Заловкина маленьким ростом и непомерно большой головой, а из-за землистого цвета лица от проблем с желудком он напоминал сказочного гоблина. Даже его супруга Раиса Петровна во время ссор называла мужа «пингвином коротконогим». Коллеги шептали в спину Заловкину, да так, чтобы он обязательно слышал: «Это как же нужно Родине нагадить, чтобы от проклятых ляхов крест получить?!» Но Заловкина это не смущало, крестом он гордился, чувствуя незыблемую либеральную конъюнктуру в стране. Всё время, боясь разоблачения с продажей палёного спирта, он провоцировал начальство своим поведением, рассчитывая в случае возбуждения уголовного дела против него выставить свою персону как некую жертву новых политических репрессий. Но ушёл на заслуженную прокурорскую пенсию достойно и спокойно. В семье Заловкина была трагедия: единственный сын Сергей вырос алкоголиком. Отец смог пристроить его по блату в Саратовскую юридическую академию, надеясь на создание целой прокурорской династии. Но, как позже выяснилось, дитятко за год учёбы ни разу не появилось на лекциях. Сын Сергей все эти месяцы беспробудно пил. Забирала его из Саратова мать. Раиса Петровна, любящая единственного сына слепой материнской любовью, после укоряла мужа: дескать, если бы она настояла снять для сына отдельную квартиру, он не жил бы в общежитии, где друзья-однокурсники часто выпивали. В ответ Заловкин только крутил пальцем у виска и пенял жене: «Ты сама из сына идиота вырастила, до сих пор его прихотям потакаешь». На что Раиса Петровна ехидно возражала: «Это он в твоего папашу, своего дедушку алкоголик! Свёкор, как помню, напьётся, так ещё задом наперёд на велосипеде по деревне ездит и ведь не шлёпнется ни разу! И неработный тоже в деда, тот нигде на работе больше трёх месяцев не задерживался». Сына мотало по стране, он всё искал место в жизни, в конце концов осел в далёком Калининграде. Сергей был ещё и коллекционером-любителем нацистской символики. Позже выпросил у отца деньги на покупку квартиры в Калининграде, присмотрел её в бывшем немецком доме в тайной надежде найти там клад, оставленный срочно депортированными после войны немцами. А когда узнал, что в этой квартире некоторое время жил комендант Кёнигсберга немецкий генерал Отто фон Ляш, то мысль завладеть именно этой квартирой перешла буквально в одержимость. Известно, что клады в Калининграде будоражат умы искателей начиная с весны 1945 года. Тогда и началась история с поисками сокровищ и ценностей уехавших немцев. Сергей знал, что это не вымысел и не какая-то спекуляция сведениями. Возможно, некоторые мифы и легенды несколько искажают реальную историю событий, но в народе бытовало мнение, что Калининград является Клондайком. В столице Восточной Пруссии немцы, уезжая, прятали свои сокровища, надеясь на возвращение, но так и не смогли их вернуть. Когда Советский Союз прекратил своё существование, железного занавеса не стало и немецкие граждане начали приезжать на бывшую Родину, тогда и появились слухи о якобы найденных ими тайниках. Клады до сих пор находят и калининградские искатели. Но это в основном бытовые вещи, посуда, столовое серебро, домашняя утварь. Деньги на бывшую квартиру фон Ляша Сергей вымогал у отца несколько месяцев, угрожая написать заявление его начальству за нелегальную торговлю спиртом. Своего он добился. Но, купив вожделенную немецкую квартиру, никакого клада там не нашёл и ещё больше запил. Однако тайник всё-таки в квартире был, Сергей нашёл в чулане нишу в стене из разобранных кирпичей, впоследствии грубо заклеенную обоями. От соседей он узнал, что в девяносто первом в дом приезжал дальний родственник фон Ляша и квартиру снимал на несколько дней. Женился сын на какой-то полубомжихе. Она родила ему девочку и тут же исчезла. Сергей умер от цирроза печени в тридцать два. Внучку из Калининграда привёз бывший коллега-прокурор, а квартира ушла чёрным риелторам. Последний год они спаивали Сергея, вогнали в долг и заставили подписать нужные документы. Заловкин даже не успел вмешаться, а судиться стало практически бесполезно. Внучку Дашу, худенькую некрасивую девочку в сарафане на вырост, с непропорционально большой, как у Заловкина, головой, привезли с одним полиэтиленовым пакетом всего её бедного имущества. Пакет неделю простоял в коридоре у вешалки, а когда Заловкин достал вещи девочки, на пол упал бордовый клоп. Заловкин клопа немедленно раздавил, отчего по квартире пошёл стойкий запах старого коньяка. Он выбежал из дома и выбросил пакет с одеждой внучки в мусорный контейнер. Но было уже поздно. На следующее утро Раиса Петровна проснулась в аллергических волдырях от укусов клопов. Укусы насекомых Заловкин обнаружил и у себя на теле, но с меньшими последствиями. С клопами супруги стали бороться с помощью дихлофоса, они обильно поливали диван и двуспальную кровать, старясь обработать все щели и складки. Клопы исчезали, но через некоторое время появлялись снова. Заловкин расспросил внучку, были ли у них клопы в Калининграде. Даша рассказала вовсе неутешительную историю. Клопы в калининградской квартире не только были, а, по рассказам соседей, их не могли вывести ещё с немецких времён. Кусали они тамошних обитателей так нещадно, что однажды, будучи в сильном подпитии, Сергей пытался квартиру сжечь! После этого Заловкин вызвал работников санэпидстанции, и они провели полную дезинсекцию, посоветовав всё-таки выбросить мягкую мебель. Заловкин совет немедленно выполнил, предварительно заказав новые диван и кровать. В квартире супруги не жили несколько дней, снимая на это время номер в гостинице. Но клопы всё равно никуда не исчезли. В одну из таких беспокойных ночей бывшему прокурору в полудрёме и полузабытьи явилось некое сновидение. Он увидел себя в злополучной немецкой квартире. Всё было явственно: цвет дорогих обоев, электропроводка на керамических шашечках поверх стен, планировка квартиры с колоритом начала XX века. Голос свыше прочитал ему лекцию о быте немцев того времени, в ходе которой Заловкину разрешили брать в руки любые предметы быта, открывать дверцы шкафов, мерить старую одежду и заводить патефон с речами Гитлера. Себя же он увидел в большом зеркале в форме шар-фюрера гестапо. Квартира состояла из прихожей, гостиной, спальни, подвала, кухни и чулана. Даже в большом чулане стояла добротная мебель из натурального дерева с красным оттенком. Горничная его пригласила на кухню, где за дубовым обеденным столом сидел и явно ожидал его комендант города и крепости Кёнигсберг генерал Отто фон Ляш. Он величественным жестом пригласил Заловкина сесть за стол и приказал горничной принести знаменитый кёнигсбергский чай с марципаном и французским коньяком. К своей чашке чая ошеломлённый Заловкин так и не посмел притронуться, а фон Ляш, добавив в чай коньяк и тростниковый коричневый сахар, помешивая серебряной ложечкой, обратился к нему на совершенном немецком языке с баварским акцентом: «Предчувствуя падение, как казалось фюреру, неприступного Кёнигсберга и взятие его советскими войсками, чтобы сделать проживание русских в Кёнигсберге невыносимым, я три месяца назад поручил профессору Рудольфу Вайглю создать в его секретной лаборатории уникальных и ничем непобедимых клопов, поскольку на немецкий дух и арийскую доблесть я потерял всякую надежду…» При этих словах Ляша бывший прокурор Заловкин громко икнул. А генерал продолжал: «Эти клопы, как я полагаю, ныне и есть совершенное биологическое чудо-оружие Третьего рейха. Они невосприимчивы к ядам, могут впадать, если будет необходимо, в столетний анабиоз, и это делает их практически бессмертными. Пусть существование и проживание русских в нашей Восточной Пруссии, в нашем прекрасном древнем городе, городе коронаций, позволят русским осознать тот факт, что человеческие несовершенства способны привести к катастрофам не только немцев, но и сегодняшних победителей. Конечно, русские сегодня могут лишить тысячи людей всего, ради чего стоит жить: Родины, имущества, веры в справедливость Всевышнего. Но и победителей впоследствии догонит такая же участь». Обескураженный откровениями Отто фон Ляша, находящийся в полной прострации Заловкин только вопросительно твердил: «Warum? Warum?» [2] А фон Ляш с горькой усмешкой продолжал: «Меня лично с Восточной Пруссией связывают многие узы. Населявшие этот край люди – стойкое племя. Кропотливым трудом на протяжении веков они превратили довольно скудную почву в хорошо возделанные земли. Они питают к своей родине бесконечную любовь и редкую преданность. Сдержанные и настороженные по отношению ко всем чужеземцам, они тем не менее гостеприимны. Моя жена родом из Восточной Пруссии. Здесь же родились и оба моих ребёнка. Сестра моей жены – из окрестностей Лика. Безвозвратно ушло то прекрасное время, когда я мог охотиться в компании славных друзей в лесах Восточной Пруссии, а богатые трофеи, добытые на охотничьих тропах, потеряны вместе со всем моим имуществом. За годы службы войсковым командиром, в период учений и манёвров, мне приходилось соприкасаться со всеми слоями населения. Если потребуются ещё доказательства симпатии ко мне жителей Восточной Пруссии, то теперь следует говорить: «Да здравствует не Gott mit uns» [3] , a «Bettwanze mit uns!» [4] 2 Почему? Почему? (нем.). 3 Бог с нами – девиз Третьего рейха (нем.). 4 Постельный клоп с нами! (нем.) При этих словах бывший ельцинский либеральный прокурор неожиданно для себя вскочил, выбросил руку вперёд в фашистском приветствии и, выпучив глаза, истошно прокричал: «Sieg Heil!» [5] Проснулся Заловкин в холодном поту, истово перекрестился и вспомнил, что он уже две недели на пенсии и деньги на покупку дома в Крыму давно отложены. В первые два года «крымской весны» цены на дома были ещё невелики, рост на недвижимость на полуострове устремился вверх позже. Не мудрствуя лукаво Заловкин выбрал дом на популярном интернет-сайте и оформил сделку. Квартиру они быстро продали, решили не брать личные вещи и чемоданы из-за проклятых клопов, собираясь всё приобрести на новом месте. Вещи оставили будущим хозяевам. Внучке не разрешили взять с собой даже её любимые мягкие игрушки. 5 Нацистское приветствие, буквально «Слава победе!» (нем.) Они понимали, что жаркий, сухой климат будет им, уроженцам северного региона, несколько тяжеловат, но все минусы перечёркивало море. Заловкины наслаждались Крымом в первый месяц после переезда. Дом был небольшой, но добротный и уютный. Весь месяц они проводили с внучкой Дашей на море, а вечерами он выпивал полбутылки чачи и ложился спать. Но в один из жарких вечеров, раздевшись, он хотел выключить свет и лечь в постель, но, мельком взглянув на потолок, обомлел. Прямо над его кроватью тевтонским клином, знаменитой немецкой рыцарской «свиньёй», проходил отряд клопов, а у вожака на спине были чёрные пятна, похожие на череп с костями. Заловкин помертвел и понял, что от мстительных клопов фон Ляша ему не избавиться никогда. Гидрокурица Из своего детства Виктор Кузьмин хорошо помнил маленький рыбный магазинчик на первом этаже пятиэтажки, в которой прожил с родителями до ухода на службу в армию. Рыбный запах ощущался даже на улице. На бетонных ступеньках сидели и млели коты, так и не решаясь заглянуть или проникнуть за стеклянную дверь. Они выпрашивали, и очень удачно, рыбёшку у выходящих покупателей. Рыба была свежая, разложенная на прилавке в ледяной крошке и в богатом ассортименте, не в пример перемороженной в нынешних сетевых магазинах. Порой, если бросишь её на сковороду, то она пузырится водой, расползается и превращается в некий рыбный кисель. А какая была в те времена селёдка! Селёдку привозили в бочках, крупную и жирную. Продавщица заворачивала её в коричневую плотную почтовую бумагу. Селёдка попадалась с икрой, маленькие икринки вкусно тёрлись на языке и зубах, так и просили стопочку водочки. Отец Родион Сергеевич, покупая селёдку, обязательно брал четвертинку, а ещё, намазав сливочного масла на чёрную корочку ржаного бородинского хлеба, клал жирный пласт селёдки, сверху добавляя бордовую косичку икры, и, сидя на кухне, пропускал рюмочку-другую, закусывал и аппетитно крякал. Селёдку он разделывал мастерски: аккуратно поддевал кожу маленьким перочинным ножом, снимал её чулком, а после разрывал рыбу на две половины с хвоста, и хребет с костями отрывался от филе. Кроме того, в магазине продавали огромных размеров камбалу. Один раз отец принёс домой, наверное, метровый экземпляр. Пожарил камбалу на большой чугунной, ещё бабушкиной, сковороде. Жарил со знанием дела: на раскалённом масле, чтобы образовалась золотистая корочка, а внутри рыба осталась сочной. Так и получилось, домочадцы за круглым кухонным столом уплетали куски и нахваливали, а отец, посмотрев на рыбный пир, неожиданно сказал: «Хороша, как будто деревенская курятина, ну прямо не камбала, а действительно гидрокурица!» Позже, когда он вырос, узнал, прочитав как-то в газете эпохи перестройки, что в хрущёвские времена магазины были завалены хорошей камбалой, а употребление рыбы стал настойчиво пропагандировать советский общепит, придумав в рабочих столовых рыбные дни по четвергам. В народе так и прозвали хрущёвскую камбалу «гидрокурицей». Рыба тогда была невероятно дешёвой и качественной, как и другие морепродукты. Кальмары и креветки практически никто не покупал. Позже, в семидесятые годы, в магазине появились консервированные кальмары, банка стоила всего восемь копеек. Соседки-пенсионерки купили как-то их на пробу, но, открыв банку, брезгливо выбросили в мусорное ведро и со знанием дела рассказывали: «Фу, открыли банку, а там белые червяки!». Виктор понимал, что за червяков старушки приняли щупальца кальмаров! Они, посмеиваясь над пенсионерками, постепенно скупили в магазине практически всю партию консервов. Как только Виктору стукнуло восемнадцать, отец начал изредка брать его в самую большую пивную в городе. Сооружённая из рыжих огромных металлических конструкций, она одиноко стояла посреди большого пустыря. В центре пивной красовался небольшой открытый дворик с фонтаном из мелкой голубой плитки. Там собирались все тогдашние слои общества, и в народе пивную ласково называли «пивбар на поле дураков». В пивную уходили на несколько часов, и отец брал с собой бельевой эмалированный таз. Тарелка креветок в пивбаре стоила всего десять копеек, отец набирал их целый таз, а кружек пива он выпивал не менее двадцати. Пивные кружки мыли прямо в фонтане, сушили на деревянном штакетнике, и блестели они на заборе как богатырские шлемы. Из хрущёвки семья переехала, когда Виктор ещё дослуживал срочную службу. Вернулся из армии уже в новую квартиру, но не в центре города, а в спальном районе. Тогда он узнал, что рыбный магазинчик закрыли, а на его месте появилось почтовое отделение. Но рыба от Виктора по иронии судьбы никуда не ушла. Он, пусть и случайно, временно устроился в коптильный рыбный цех, а после, поняв преимущества неожиданной работы, задержался там на много лет. А почему бы и нет? Если с каждой смены Виктор приходил домой с большой сумкой копчёной рыбы, чаще всего это были лещи и скумбрия. Теперь уже за ним по улице бежали мяукающие коты, а для домашнего кота Тимофея вообще наступил кошачий коммунизм. Удивительно, но Кузьмин-старший не особенно старел, одно время отец и сын выглядели чуть ли не как ровесники. Мать Виктора, Людмила Ивановна, тихая и всё время чем-то недовольная женщина, с укоризной приговаривала мужу: «Тебя, старый дурак, ничего не берёт, как огурец! А у Вити уже виски седые…» Женился Виктор поздно, жена Света оказалась продавщицей в рыбном отделе супермаркета. Рыбы в доме становилось всё больше. Но жена приносила только минтай, мойву и путассу. Эту рыбу отдавали знакомым и соседям. Ребёнка Светлана родить так и не смогла, всё кончалось внематочными беременностями или выкидышами. Людмила Ивановна тихо, но внятно шипела ей в спину: «Нашёл Витя корову яловую, удружил сынок, а я ведь его от женитьбы отговаривала». Светлана делала вид, что не слышит, хотя в эти моменты у неё покалывало сердце. Света хотела взять ребёнка из детдома, но свекровь агрессивно воспротивилась и выдавливала из себя тонкими губами: «Плохая наследственность» или «Будете жить в своей квартире, тогда и берите хоть негритёнка». Однако купить свою квартиру Виктор и Света, конечно, не могли и по-прежнему жили с родителями. Родион Сергеевич дипломатично держал сторону невестки, понимая, что сын никого лучше уже не найдёт. По неродившимся внукам вроде бы совершенно неэмоциональный мужик, просыпаясь среди ночи, часто плакал в подушку, понимая, что род Кузьминых прерывается. Умер Родион Сергеевич внезапно, как будто чья-то невидимая рука щёлкнула выключателем. Для Виктора это было горькой неожиданностью. Он думал, что отец проживёт ещё много лет. Родион Сергеевич ничем никогда не болел, даже простудой и гриппом. Отец, заядлый рыбак и грибник, мог по лесу запросто пройти с десяток километров и никогда не уставал. Его смерть произошла за день до именин сына. Виктор в тот день вспомнил детство, увидев на прилавке только что открывшегося рыбного супермаркета «Русский невод» большую свежую камбалу. Покупая её, он невольно произнёс: «Вспомню настоящий вкус из детства!» Когда рыбу принёс домой, отец тоже обрадовался: «Давно такую большую не видел, сейчас пожарим!» Они сели ужинать без жён, отец достал из холодильника запотевшую четвертинку и банку острой морковки по-корейски. Камбала была действительно отменная. Время приближалось к восьми вечера, отец обычно смотрел передачу «Большая стирка». Минуты за три до начала эфира с Андреем Малаховым отец встал из-за стола со словами: «Ну, я пошёл на дураков Малахова посмотреть…» Виктор улыбнулся и одобрительно кивнул. Но после этих слов отец успел только сделать два шага и внезапно посинел губами, захрипел и стал медленно оседать у холодильника. Виктор вскочил, подхватил отца на руки и опустился на пол вместе с ним, громко причитая: «Папа, папа, что с тобой, папа, ты меня слышишь? Только не умирай!» Жена Виктора Светлана, отреагировав на крик мужа, прибежала к ним с побелевшим лицом и вызвала по мобильному неотложку. Удивительно, но скорая приехала всего минут через семь. Машина случайно проезжала мимо их района и приняла срочный вызов диспетчера. Всё это время Виктор прощупывал пульс на шее отца и отчётливо его слышал. Когда врач и фельдшер скорой помощи тяжёлой походкой вошли в дверь, он обрадовался и был уверен, что отца сейчас спасут. Но врач, бегло посмотрев на пациента, равнодушно обронил: «Он уже умер». Виктор удивился и растерялся: «Доктор, что вы говорите? Это неправда, проверьте у него пульс!» Доктор только пожал плечами, не отрываясь от заполнения необходимых бумаг: «Он умер сразу, как упал, это вы свой пульс слышите, а не его». После доктора приехала полиция, осмотрела лежавшего на полу отца, полицейский на кухне написал протокол о естественной смерти. Вопросов он задал мало. Ещё часа через два приехала труповозка, но водитель был один и попросил помочь перенести тело в машину. Они жили на втором этаже, отца вынесли на простыне и погрузили на носилки уже в машине. Водитель громко захлопнул двери «газели», и она растворилась в сумерках. Виктор вернулся домой, сел за кухонный стол и закурил. Взгляд упал на сковороду с оставшимся куском камбалы. Его внезапно вырвало. Больше он гидрокурицу никогда в жизни не ел. Любит чудаков Япония Работала Нинка Полосина вахтёром на мясокомбинате. Работа знатная была. Оклад в советское время – 70 рублей в месяц, но на самом деле могла она зарплату вообще не получать, в свою вахтёрскую смену на проходных мясокомбината по 100–120 рублей в сутки имела. И рассказывала она об этом так: – Идут утром работницы-курвы через проходную, задницы нет, живота нет, причёски нет. А после смены возвращаются: под платками шиньоны из сосисок, животы колбасой обвязаны, на задницах мясо прикручено. Остановлю, они мне втихаря деньги в карман суют. Так за смену больше месячной зарплаты домой приносила! Богато зажила Нинка, мебелью импортной квартиру обставила, ковры купила, хрусталь, сыну – мотоцикл «Ява» и модный японский радиокомбайн. А потом и вовсе диковину по советским временам – видеомагнитофон с цветным телевизором в комиссионном магазине приобрела. Одна беда: узнал Нинкин муж, что жёнка его за такую красивую жизнь с начальником охраны спит. Заявление в милицию написал, подал на развод и в Москву таксистом работать уехал. Строго боролись в советские времена с гнусными расхитителями социалистической собственности. Следователь Нинку сажать не стал, но, чтобы от него откупиться и уголовную статью на тормозах спустить, пришлось ей всё имущество распродать, да ещё и все накопленные деньги в милицию отнести. Так и осталась она в пустой квартире, без мужа, без работы и ещё с несовершеннолетним, но уже практически взрослым сыном, который оканчивал среднюю школу и которого нужно было в институт пристраивать. А тут двоюродная сестра, заведующей рабочим общежитием была, заходит к Нинке в гости и за бутылочкой говорит: – Жить тебе, Нина, не на что, так я тебе в общежитии мужичка присмотрела, пусть он придурковатый, но тихий, сварщиком на заводе работает, три сотни получает! – Да пусть придурковатый, мне хоть зубы на полку клади, а сына выучить надо, приводи. И началась новая семейная жизнь. Зайдут подруги в гости, сядут за стол, а муж в сторонке на диване в трусах сидит, кулачком щеку подпирает, пустыми глазами на гостей смотрит и слушает. А Нинка только пальцем у виска крутит и приговаривает: дескать, вы не обращайте внимания на моего муженька-придурка.

Конец ознакомительного фрагмента.