Нос катера со стуком ткнулся в борт «Парсеваля». Матвей, хотел, было окликнуть, но не успел.

— Мать твою ети раз по девяти бабку в спину деда в плешь!.. — над фальшбортом возникла физиономия Осадчего. — Чего стучишь, прабабку твою в ребро через семь гробов?

Бессменный командир пластунов, как всегда в трудные моменты жизни, изъяснялся исключительно периодами, заимствованными из «малого шлюпочного загиба», не делая скидки и звания на чины слушателей.

— Давай, протягивайте катер к носу, к клюзам, я буксир подам. Сейчас якорный канат обрубим — и вперёд, помаленьку, а то ведь дорого яичко к христову дню!

Мичман поднёс к глазам наручные часы. Такие только-только начали выпускать в Швейцарии, знаменитой на всю Европу часовой фирмой специально для морских офицеров Второго рейха. Свои часы мичман выменял её во время стоянки в Сингапуре у лейтенанта с германского стационера, отдав за них парадный, выложенный слоновой костью кортик старинной работы — и чрезвычайно гордился этим приобретением. Матвею же оставалось только люто завидовать — его собственные карманные ходики выглядели на их фоне сущим раритетом.

— До взрыва двадцать две минуты. — сообщил счастливый обладатель роскошной новинки. Успеваем в самый раз.

* * *

Тонкин.

Бывший французский

военный лагерь Йенбай.

Двумя неделями раньше.

— Между порочим, Ханой лет на сто старше Москвы. — говорил Казанков. — Его приказал построить в тысяча десятом от Рождества Христова году император аннамитов, и перенёс туда столицу. Тогда город назывался «Тханглонг» — на здешнем наречии это означает «Взлетающий дракон».

— Повсюду у них драконы! — заметил Осадчий, разглядывая разложенные на столешнице листки — по большей части, вырезанные из иллюстрированных журналов изображения аннамитских крепостей и кумирен. — Куда ни плюнь — попадёшь в статую или в картинку со змеями этими погаными!

— Не советую в них плевать, унтер! — Казанков осуждающе покачал головой. — Аннамиты, как и китайцы, полагают драконов существами священными, приносящими удачу. Не дай Бог, спугнёте — а ведь она нам ой, как понадобится.

— Как-нибудь, помолясь… — буркнул Осадчий. — Наша, казацкая удача завсегда против аннамитской и всякой иной-прочей брать будет!

Матвей благоразумно сдержал усмешку. Осадчий, хоть и хвастал при всяком удобном случае казацкими кровями, но по-настоящему казаком не был, молодой человек знал это, что называется, из первых рук. Унтер не прочь был поговорить, и они провели в беседах немало часов — с того самого момента, как познакомились на борту парохода «Корнилов», доставлявшего их из Одессы в египетскую Александрию.

Разговоры их мало походили на сценки из романов английского писателя Диккенса, когда один герой говорит другому: «давайте присядем, друг мой, и я расскажу вам историю моей жизни». Тем не менее, Матвей составил из них довольно ясное представление о биографии бравого начальника морских пластунов.

Мать Осадчего, природная казачка из станицы Гундоровская, вышла замуж за иногороднего — так на Дону именовали всех выходцев из Великоросии. Перебравшись с мужем в Юзовку (тот был мастеровым-путейцем) она родила там трёх сыновей. Старший, Игнат, закончил три класса местной церковно-приходской школы и пошёл работать в отцовские мастерские, учеником слесаря. Осознав к двадцати годам, что доля заводского рабочего его не привлекает, Игнат пошёл на военную службу. За образование и знакомство с техникой был взят во флот, где и выучился на артиллерийского кондуктора. Флотскую лямку он тянул на клипере «Яхонт», дважды за время службы обогнув земной шар и побывав едва ли не в каждом порту от Сингапура до Марселя.

Клипер «Яхонт»

(123)

Во время одной из таких стоянок его по пьяной лавочке затащили на борт американского китобойца из Нантакета — «зашанхаили», как называют такой метод вербовки, — и два года Игнат бороздил Южные Моря, прибавив к двум «русским кругосветкам» ещё две. Это продолжалось, пока судно, где он состоял гарпунёром, однажды не встало в порту по соседству с русским корветом. Осадчий долго не раздумывал — в тот же вечер сбежал с опостылевшей, провонявшей прогорклым китовым жиром посудины и снова облачился в родную форменку. А спустя полгода, уже в Кронштадте его приметил Вениамин Остелецкий — приметил, оценил по достоинству и пригласил в заново создаваемую команду «морских пластунов». И здесь Игнат Осадчий нашёл, наконец, себя. Богатырское сложение, которому позавидовал бы и правофланговый Преображенского полка, необыкновенная физическая сила, почти акробатическая ловкость, приобретённая на раскачивающихся над волнами реях, отчаянная наглость, с которой он пускал в ход нож или кастет в портовых драках по всему миру, и вдобавок ко всему недюжинный ум, вскорости сделали его старшим среди этих отборных бойцов. С тех пор он успел побывать вместе с Остелецким в Южной Америке, сопровождал его в Абиссинию — и вот теперь вместе с Казанковым и Матвеем готовил засевшим в Ханое французам каверзу, на которые он был великий мастер.

Совещались они в домике французского коменданта лагеря Йенбай, ныне, увы, покойного. Из распахнутого по случаю жары окна доносился со стороны реки стук топоров и щебечущая аннамитская речь — повстанцы под руководством боцмана с «Манджура» ладили из сцепленных бортами лодок понтоны, на которых предполагалось оттащить к Ханою артиллерию. Она разделена на три батареи — две, мортирная и пушечная, укомплектованы старыми китайскими орудиями, в третью же вошли трофеи, взятые при штурме Йенбая, и раньше, при разгроме речного каравана. К удивлению Казанкова это оказался не старый хлам, помнивший ещё франко-прусскую войну, но новые полевые пушки с поршневыми затворами системы полковника де Лахиттоле, принятые на вооружение в армии Третьей республики всего несколько лет назад. Имея калибр девяносто пять миллиметров, они имели металлический, собранный на клёпках лафет и литой стальной ствол, укреплённый кольцами из кованого железа. Орудия эти при весе около двухсот сорока пудов посылали полуторапудовые снаряды на дистанцию в семь с лишним вёрст и были достаточно грозным оружием — в умелых руках, разумеется.