– Наверно. Но я их не знаю.

***

Российская Империя, 1905 год

Когда прозвучали приличествующие скорбному поводу речи, часть приезжих убыла, остальные разместились в усадебном доме, пани Елена Наркевич-Иодко собрала детей в кабинете их покойного отца на втором этаже.

Пришёл даже маленький Генрик. Он слышал речи, заупокойную службу, видел папин портрет и не мог, тем не менее, понять – что же случилось с самым умным и сильным человеком на земле? Где он, почему собрались без него? Закрытый гроб никак не совместился в детском умишке со страшным известием, что отец больше никогда не войдёт в его комнату, не подхватит на руки… То есть рассудок понял сказанное, но душа напрочь отказалась принять очевидное.

– Мама, объясните – почему? – вопрос, больше всего мучивший старших сыновей, задал Конрад.

– У меня у самой в голове не укладывается, дети мои… Началось с осени третьего года, с бунта пещанских. Он занемог в январе. Мы купили билеты ехать домой, срочно на электротерапию… И тут пришли вести о расстреле рабочих в Питере.

– Из-за этого? – поразился Адам.

В уставших плакать и докрасна сухих глазах вдовы снова проступила слеза.

– Последняя капля… Даже не само чудовищное преступление русского царя. Больше – реакция европейских газет и венской публики. Он натурально кричал! Говорил, что русские свиньи убивают безоружных, а всем наплевать. Вы знаете, он никогда не делил людей на плохие и хорошие народы, никогда не поносил русских. Первый раз…

– Император, которому мы имели несчастье присягать, вообще-то германец. Хотя гвардейцы, стрелявшие в людей, нёсших образа к царскому дворцу, в большинстве своём русские, - Конрад вдруг взволновала одна деталь. – В Преображенском служит наш дальний родственник, польских кровей. Не знаю, убивал ли он в путиловских, так позорно… И из-за них отец решил?..

– Да, он решил, что мир не достоин электрического бессмертия, раз на Земле и в нашем Отечестве в частности продолжают твориться подобные мерзости. Не единожды заводил разговор об этом в прошлом году, теперь уверился окончательно.

– А сам? – снова подал голос Адам.

– Сам он тоже часть российского общества. Если всем отказал, не сделал исключения и для себя, - Елена печально обвела глазами детей. – Мы тоже умрём в положенный срок, отведённый природой и определённый Господом. Помолимся ещё раз за упокой его светлой души.

Часом позже Генрик, свернувшись под одеялом, пытался уснуть. Неужели папа больше никогда не расскажет сказку, не потому что уехал или занять опытами… Просто – никогда!

За день до последней поездки он рассказал про золотую утку. Давным-давно, когда Варшава ещё не была столицей Польши, жил в этом городе один ученик сапожника по имени Ясько. Ходила в то время легенда, будто бы в подземелье старого замка князей мазовецких находилось маленькое озерцо. По этому озерцу плавает золотая утка, на самом деле – заколдованная хозяйка этого замка. Однажды решил Ясько испытать свое счастье, много дней блуждал темными переходами и подземными коридорами. Обессилел, но отыскал утку. Дала она ему сто талеров и поставила условие: за день истрать их на себя, получишь все мои богатства.

Ясько купил красивой одежды, кутил направо и налево, вкусно покушал, и всё равно у него осталось десять талеров. Он отдал их бедняку, рассердив утку – та больше не дала ему ни гроша. Парень не расстроился, стал хорошим сапожником, открыл мастерскую. Он всегда повторял – не нужны мне богатства, которыми не могу поделиться с другими. А людское признание ни за какое золото не купишь.

Отец был как Ясько – трудился, не покладая рук, пока получал благодарность и уважение.

Младший из сыновей пана Якова натянул одеяло на голову и тихонько заплакал.

***

Советская Белоруссия, 1922 год

По дороге в Минск Кастусь и Генрик практически не разговаривали. После Негорелого и пограничной стражи большевик переменился. В поступках и жестах появилась демонстративная властность. Даже какая-то дополнительная уверенность. А ведь в Белоруссии он иностранец, гражданин РСФСР. Или это не имеет особого значения?

В Минске их встретила пара товарищей в полувоенной одежде – гимнастёрках и защитного цвета штанах, поверх которых накручены ботиночные обмотки, и в кожаных куртках. На перроне прибавились двое в форме и без погон. Они обступили Генрика. Вроде не арестован, но под плотной опекой.

В последующие два дня не произошло ничего, хотя бы на шаг приблизившего к поиску тайного архива. Паныча поселили в рабочее общежитие около Немиги, в Романовской слободе, чтобы становился ближе к простому народу, оттого возненавидел пролетариат ещё более. Выслушал полдюжины лекций о грядущей победе мировой революции и всеобщем благоденствии по её окончании. Из развлечений – прогулки по городу, уныло-провинциальному по сравнению с Краковом и, уж кончно, Варшавой. Только вокруг улицы Советской, до большевистского переворота Захарьевской, да окрестности Соборной площади, отныне - «Пляц Волі», двух- или трёхэтажные кирпичные дома, каменные мостовые и тротуары. Изредка попадаются редкие автомобили глубоко довоенного выпуска. Далее – километры одноэтажной деревянной застройки, кривые грунтовые улочки, ухабы с лужами, покосившиеся заборы, полное отсутствие освещения… Объявленный в Москве НЭП, о котором столько разговоров, Белоруссии не коснулся. По крайней мере, в мае 1922 года он никоем образом не сказался на облике Минска. Может, где и открылись частные магазины да предприятия, Генрик их не заметил, а обсудить с соседями, сознательными рабочими, и присматривающим милиционером не мог. Большевики сочли НЭП ошибкой, уступкой буржуазной сволочи. Или же продуманной акцией: благодаря частным предприятиям вычислить оставшихся капиталистических недобитков, чтобы один прекрасный день превратить в Варфоломеевскую ночь.

Наконец, Генрику выделили небольшую комнату в милицейском здании на Подгорной улице. Товарищ Кастусь, обратившийся в Минске в товарища Михайловского, и это, скорее всего, тоже партийно-чекистская кличка, настоял, чтобы оставшиеся в Беларуси бумаги из Над-Нёмана были в неё перевезены и инспектировались под присмотром некого пламенного революционера.

– Как ваше имя, товарищ? – вопросил он сухонького и сгорбленного человечка в кипе, выделенного для ответственного задания, в результате чего завалившего папками стол и один из двух табуретов в генриковой комнатке.