И началася наша жисть с Ветуней в этих катакомбах.

Сперва я разложила усе вещи на полке под столом. На стол положила перину, у наволочку напихала Ветунину одёжу и своё кое-что. А она всё хныкала-хныкала, и стали глазки у неё слипаться. Я положила её на перину, и она сразу заснула. Села я на батькину тубаретку и стала думать, шо делать дальше. Во первых нужна карасиновая лампа, бо темно, от соседей свет доходит слабо. Потом же ж надо на чём-то варить еду, а примус та карасинку я не взяла, Вася не сказав про это. А как раз пришла соседка. Зажгла свою лампу. Мы познакомились, её зовуть Ванда. Женщина примерно моего возраста, лет под пятьдесят. Тоже не захотела у вакуацию, решила ждать мужа и сына в Одессе, их же ж призвали на фронт. Мы с ней договорились, шо завтра поедем у город. Потом Ванда познакомила меня с пожилой женщиной Фросей, которая за продукты сидит с дитями пока мамки ездють у город. Выходили на воздух до ветру. В катакомбах нельзя, и так воздух поганый, спёртый. Пока Ветуня спала, я немного освоилась. Познакомилась ещё с некоторыми людями. Один старик, бывший офицер с гражданской, инвалид с костылём, одолжил мне примус, шоб я сварила кашу Ветуне. Я сварила. Ванда дала пару ложек мёда для Ветуни. Геннадий Степанович, ну той инвалид, шо дав примус, тоже сел с нами кушать. Всё говорил про себя, шо у него жинка давно вмэрла. Родная сестра – хирург, её забрали на фронт, а дочка – бездетная, одинокая, осталась в городе в квартире. Хочет вакуироваться. Так до вечера мы и проговорили. А ночью мы слышали, як бомбили город. Усю ночь бомбили. К утру стихло, и мы с Вандой стали собираться. Оставила я Ветуню на Фросю. И пошли мы добираться до города. Нас было человек пять или шесть. До трамвая шли с полчаса. Довго ждали на конечной остановке. Думали уже, шо дэсь пути разбомбили. Но нет – прийшов трамвай. Благополучно доехали до вокзала. Правда, народу набилось у трамвай много. На вокзале разошлись у разные стороны. Ванде ж до Молдаванки, а мне на Нарышкинский. Стала я ждать наш 2-й трамвай. Наслушалась в толпе разных слухов. Говорили, шо немецкая бомба попала на Греческую площадь, та усе дома там разбомбило. Есть раненые та погибшие. Представляешь, Лидочка, шо я пережила? Не стала ждать трамвая, та поплэндалась пешком. Думаю, посмотрю на Греческую, шо там такое. Дошла по Пушкинской до Бебеля, шоб там свернуть на Греческую. Но не дошла, бо везде патрули и не пускають дальше. Тогда я вышла по Бебеля на Красную Армию, на Преображенскую, то есть, и пошла прямо по ней. Там я всё-таки села на двойку, на Тираспольской. Еду, сердце колотится. Шо там з домом случилося за эту ночь, думаю. И представляешь мою радость! Дом наш стоить целый, нетронутый. Клавка, дворничка наша вышла из двора с метлой, як ни в чём не бывало. Поздоровкались, поговорили за Греческую. Я ж ей не говорю, шо ушла в катакомбы. Бо я ей не доверяю. Её Хведька, биндюжник, недавно с тюрьмы вышел. Хто знаеть, шо у него на уме? А вона стукачка. Вона ж знала, шо Петро коммунист. Вдруг наступит новый режим, вона ж знов стукать будеть. Така натура.

Отперла квартиру. А в хате темно, як у нас в катакомбе. Окна ж заставляли завешивать, шоб свет не было видно с улицы. Сняла с одного окна одеяло, ото коричневое, батькино. Постелила его на полу, та стала кидать на него всё, шо, думаю, пригодится у катакомбах. Простыни – две штуки остались, остальные, штук пять, я отнесла неделю назад у медпункт. Объявили, шо не хватает в больницах бинтов для раненых, которых привозили с фронта. Так просили у населения. Я отнесла почти новые. Стыдно ж отдавать на такое дело застиранные. Бушлат матросский батькин положила. Ото вещь! Сколько лет он в нём плавал! Потом у продразвёрстку в селе в нём ходил, прострелянный у двух местах, и ничого ему не сделалось. Бескозырку батькину. Знаешь, не сдержалась я, завернула в наволочку новый шивётовый кустюм Жоржа. Не смогла оставить, он его всего один раз и надел. А как он ему шёл! Твой полушубок из белки положила, шо ты из гастролей по Сибири привезла. А в мешок от картошки засунула примус, карасинку та карасиновую лампу. Весь карасин слила в бутыль. Шо-то ещё покидала в той мешок. Прости меня, Лида, столько оставила хороших, нужных вещей, с таким трудом нажитых. Но как же я их потащу – тяжко. Надеялась, шо немцы не займуть Одессу, та мы скоро вернёмся с тех катакомб. С большими трудностями, даже не буду говорить, добралася до катакомб. Как-то мы там все сдружилися, усе помогали друг другу. Ветуня освоилась, свыклась… А Одессу бомбили кажну ночь.

– Господи, мама, а что ж вы ели? Где доставали продукты? Не голодали?

–Та всякое было. Даже макуху ели. Ветуня очень любила ту макуху, просто требовала. За щёчку засунеть, та й сосёть як канахвету, пока макуха не размокнеть. С чёрным ротиком всё бегала, пока не умоешь. Василий дважды, чи трижды привозил кое-что. Макароны, картошку, глэчик смальца как-то привёз. Надовго хватило того смальца. Заботился в память о друге своём. Ты ж помнишь, як они по бабам бегали. Только Петро с рейса – Васька тут як тут. Наверно в порт наведывался узнавать, когда "Трансбалт" причалить. А тот, дурень, царство ему небесное, и рад. Ты ещё малэнька була. Не помнишь, як я убывалася та страдала. Так вот, приехал как-то Вася, разговариваем, а он морду свою отворачиваеть от меня. Я пытаю его, шо случилося. А он мине: – "Нема больше, Домочка, вашого дома, бомба попала в него". Так вместо того, шоб переживать за дом, я стала цилувать Ваську, благодарить, шо он спас нас. Без него, ты ж понимаешь, нас бы уже не было в живых. А на следующий день немцы та румины заняли Одессу. Всего до октября продержалася наша Одесса. Первым долгом немцы унистожили почти усех евреев, которые не успели вакуироваться. И шо воны на тех евреев имеють? Позжигали их живьём, та у ямы закопали. И потёк народ у наши катакомбы. Это те, хто не успел у вакуацию, та у которых дома разбомбили.

А Ванда, зараза оказалася. Не то шоб совсем зараза, а просто подпольная спекулянтка. Оказывается, спала вона на карасине.

– Прямо в керосине, что-ли? – не поняла мама.

– Та не, Лидочка. У неё была чугунная ванна полная карасина. На той ванне лежала большая дубовая дверь. И уже на ту дверь она ложилася. Та выменивала той карасин на всё. Её муж до войны работал продавцом в карасиновом ларьке на Молдаванке. Его забрали на фронт, а она, не знаю точно, но вроде бы скупила той карасин, та бидонами натаскала у ту ванну. И тайно продавала, чи выменивала на дорогие вещи та на продукты. Вроде с одной стороны помогала нам, но драла за той карасин тры шкуры. Надо отдать ей должное, шо она давала в долг. И я ей благодарная за Ветуню. Когда наступила зима, Ветуня простудилася, та заболела ангиной. Уся горела с температуры. Хрипела страшно и была без сознания. Я уже прощалася с ней. Так шо сделала Ванда? Надёргала с одеяла вату, намотала на карандаш, умакнула у карасин. Потом заставила меня, шоб я держала Ветунин рот открытым, и засунула ей в горло той карандаш с карасином. Помазала, значить, гланды. И шо ж ты думаешь? Утром температура спала, бедное дитё открыло глазки, занявкало, пить попросило. Правда, горло у неё болело, но болело, уже не от ангины, а от того, шо был ожог у горле. Ожог я вылечила быстро. И знаешь чем? Помнишь, батько принёс як-то баночку с китовым жиром? Он лет пять стояв у нас на полке, усё хотела выкинуть. Нюхала, нюхала его, а он не портится. На всякий случай захватила. А Ванда за лечение взяла шивётовый кустюм Жоржа. Та я б готова была усё отдать за то лечение. Я ж неграмотная. Как я могла знать за той карасин, шо он так лечить? А Ванда всё знала, зараза, прости господи и царство ей небесное.

– Умерла что ли? – ужаснулась мама.

– Та не-е.. Как-то ушла ночью на промыслы, та й не вернулася. Она часто таскала меня с собой на эти промыслы. Так она называла наши вылазки у город. Мы с ней рыскали по базарам, по дворам, по развалкам. Всё шукали там, где шо плохо лежить. Бо як стали хозяйничать в городе румины, жисть там стала просто кипеть. Работали магазины, базары, даже рестораны. Призывали население не прятаться, выходить наружу, устраиваться на работу. Можно было занимать пустые квартиры. Было это, конечно соблазнительно, та я довго думала, шо мне сказав Василь. Я жена коммуниста! Понимаешь? Вдруг хто донесёть руминам, тогда капут нам с Ветуней будеть. Ликвидирують вместе с евреями. Та и Ванда сумлевалась. Никому она не верила, а тем более врагу. Так вот, Лидочка, когда Ванда не вернулася – день, два, тры, я ждала её, стерегла её вещи та карасин. Усе ж ходять до неё за карасином, а я не знаю, шо сказать. И отпускать чужой товар не могу. Через пять а то и шесть дней, не помню, прыйшов Михаил, и сказав, шо Ванду повесили румины, и висить она на виселице на Тираспольской площади. Я пытаю его, шо делать с карасином. А он мне: – С каким карасином? – Та с этим, шо у ванне,– говорю. Он так ругався. Сказав, шо тут его держать запрещено, и так воздуха мало. Вдруг пожар. А вечером пришли тры пацана, та й кудысь утащили ту ванну. Зато на её место поставили железную бочку с водой. А я и рада була, бо с водой было очень плохо. Я подозревала, шо Миша та усе мужики и пацаны вроде як партизанский отряд, но не показывала виду. А один раз Миша поручил мне задание, шоб я отнесла в город записку по адресу. Шоб положила ту записку под камень на развалке, бо дом по тому адресу был разрушен. Нарисовал обгорелый камень и где он лежить. Я всё запомнила и пошла. Вышла в шесть утра, а до адреса добиралася часа четыре. Там на развалке игрались пацаны, ну совсем дети. Ой, довго ж я ждала, пока они разбегуться! Делала вид, шо шось шукаю, ну какие-нибудь вещи, а той камень не спускаю с глаз. Как то удалось незаметно сунуть записку под камень. А руки и ноги трясутся, як в параличе. Смылася я с той развалки, перехрыстылася, шо всё удачно прошло. Как же ж меня Михаил дякував! Сказав, шо из меня хорошая партизанка получилася, бо та записка сыграла свою роль в борьбе с оккупантами. Выдав даже мне паёк кукурузной мукой. Я сразу поставила мамалыгу варить.

После этого случая захотелось мне, Лидочка, наверх, у город. Увидела я, шо люди там как-то живуть, приспособились к новому режиму. Захотелось сонэчка, воздуха. Та не для себя, а для Ветуни. Шо она видить под камнем? Она ж расти должна. Считай два года с лишним мы в катакомбах. Хорошо летом мы шлёндрали по садочкам, сбирали хрукты – черешню, абрыкосы, яблуки, ну где шо оставалося на деревьях. Сливы, груши. Тыкву раз нашли на чиём-то огороде. Еле допёрли. Щастя нам було богато, вона ж сладэнька-а, та з мамалыгою! О-ой. Ну, ещё Михаил делился бычками та скумбрийкою. У него рыбалка была хорошо налажена з пацанами. А зимой было очень трудно с питанием. И ота думка, шоб перебраться з катакомб у город, зъидала меня кажну божу ночь. Обратилася за советом к Михаилу, шо за-ради дытыны хочу уйти в город. Он сказав, шо есть один двор, где румины могуть меня зарегистрировать, шо нужно будеть найти какую-нибудь работу, бо без марок я не проживу с дитём. Он, конечно, имел свой интерес, бо той двор находился рядом с той развалкой, куда я носила записку. Так и шо я тебе скажу, Лидочка, вот это он и есть – двор, где мы зараз живём.

– Как же ты, мамочка, перебиралась оттуда, с вещами, с Веточкой? Тебе кто-нибудь помог?

– Или! – с гордостью ответила Бабуня. – Я ж считай, была уже партизанка. Мине пацаны постепенно на тачке перетаскали моё майно.

– Мама, а нельзя было найти что-нибудь посветлее, вон у тебя глаза слезятся. Это ж страшное напряжение жить в такой темноте.

– Э-э, Лидочка, тут ты кругом неправая. Ты не поняла моей хитрости. Я верила, як нихто, шо наши победять немца, шо все вакуированные вернуться у свои квартиры. А их квартиры позанятые? Ну, я и поставила себя на их место. Думаю, после войны власти справедливо разберутся, и мы будем иметь заместо разрушенной квартиры другую, такую же як наша. Зря мы, чи шо, социализм строили? Подумала, шо я буду с этого иметь? Сплошной гембель. Вот и выбрала эту квартиру. Незаманчивую. Зачем брать позорный гембель на свою голову? Я ж потом со стыда сгорю, шо польстилася на чужое жильё! Я ж не мародёрка какая-то. Помнишь, як батько лупцював тебя, когда ты лазила за канахветами в его шухляду? Всё приговаривал – "честным быть – счастливо жить, а воровать – в застенке гнить". Так коммунисты проповедовали. Так шо ж я предам батькову память? А на эту конуру нихто не позарыться. Ну, правда, же ж?

– Да, ты права, – с грустью ответила мама.

– И знаешь, доця, як я оказалася правая! Як только Одессу освободили, евреи, як тараканы из щелей повылазылы. Конечно, слава богу, шо какие-то спаслись. Где они скрывалися, бедолаги, нияк не пойму. В наших катакомбах их не было. Може дэсь по хуторам прятались, а може люди добрые их под кроватями прятали. Он Муська з нашого двора усю оккупацию прятала свого хахаля, Аркашку пианиста. У неё в стенке была глубокая ниша, она её гуцульской капёртой завесила, и держала его у той нише усю оккупацию. А он такой поц малахольный оказався. У него ж ещё и жинка була з трёхлетним сыном, но где она скрывалася – нихто не знае. Теперь она з сыном откудова-то появилася, он бросил Муську, они вернулися у свою родную квартиру, благо паспорта с пропиской сохранили, и живуть себе счастливо. А Муська – дура, теперь локти себе кусаить. Вот нужно отдать должное евреям – они своих жинок не бросають…. Ну шо, Лида, фатить, ещё наговоримся, надо поспать трошки, он у тебя глаза слипаются. А мине з самого ранку надо на Привоз.