Попыталась она читать и Библию, причём в печатном виде, которую когда-то купила Лёля и которую Наташа несколько раз даже открывала, но быстро поняла, что для того, чтобы читать, не пролистывать, а именно читать Библию, нужно не работать, не заниматься домашними делами и вообще ничем другим не заниматься, кроме как чтением Библии, потому что это есть тяжёлый и ОГРОМНЫЙ труд и ещё вопрос, хватит ли вообще на этот труд всей жизни? Но в попытках читать было ещё и то неодолимое препятствие, что, пытаясь читать (это она-то, запойный книгочей), Наташа почти сразу переставала воспринимать смысл строк, слов: тревожные мысли её скакали и прыгали по строчкам и уносились вовсе прочь от печатных страниц…Ах, как поняла она тогда слова Умберто Эко, сказавшего, что в каждом из нас есть что-то от верующего и что-то от неверующего. Да и не было у неё ни времени, ни, честно говоря, желания вообще хоть что-то читать, даже и Библию: все слова пустотой пролетали мимо сознания, которое всё целиком, без остатка, без малейшего зазора хоть для чего-то другого было занято лишь судьбой Лёльки, её первой любовью. На любой раскрытой странице поверх и вместо слов и строк Наташа видела одну и ту же картинку: Лёлька, аккуратно складывающая свои вещички в чемодан, и Лёлька, выталкивающая чемодан на лестничную площадку: молчаливая, растрёпанная, раскрасневшаяся и такая красивая…И с Библией, как и с Кораном номер оказался почти что дохлым и обе мудрых вечных книги были заброшены.

…А в самом дальнем, захламлённом, как старый чулан, уголке памяти жило и никак не умирало воспоминание о том, как они с мамой несколько раз ездили в Уфу к каким-то близким маминым родственникам, последний раз это было незадолго до маминой смерти, а Наташа тогда уже училась в институте. Но она помнила, как в раннем ещё детстве, в первые её поездки с мамой в Уфу, поразили её те родственники всею своей иной, чем у них с мамой, чем вообще в Москве, жизнью: они ходили в мечеть (это объяснила мама, и, кстати, мечеть маленькой Наташе очень понравилась своей чудной красотой), чтобы поклониться и испросить милости какого-то своего бога – Аллаха, они молились ему и дома, зачем-то для этого расстилая коврик, для чего у них был отведён в одной комнате специальный уголок, и сами эти родственники (мамины ровесники) и трое их детей были рады и хлебосольны всем, кто к ним приходил, а к ним часто приходили разные люди с разными просьбами, и они никому не отказывали, даже если не всегда и получалось помочь. Мама сказала Наташе, что они – мусульмане (вот чудное слово, похожее на сказочных птиц), они исповедуют ислам (ещё одно чудное слово!), что это такая особая вера в бога, которого они и зовут Аллахом, но что ни в коем случае нельзя говорить об этом что-то насмешливое или ёрническое, и маленькая Наташа как-то сразу это приняла, так и не поняв слов «ислам», «мусульмане», и вообще полюбила этих родственников, были в них, в их натурах, их образе жизни, их отношении к людям и событиям – как простым так и тяжёлым – ненаигранная, естественная умиротворённость, беззлобность, несуетная спокойная уравновешенность особенно в горе, трагедии, причём как своей, так и чужой, было трезвое принятие мира таким, какой он есть, при этом молились они очень часто, было в них искреннее участие в счастье или в беде любого человека, который к ним приходил. Ни разу не увидела их Наташа в злобном раздражении от людей ли, от проблем ли, в истеричности…И дети их, две девочки и мальчик, росли такими же, поэтому маленькая Наташа так любила ездить с мамой к тем её родственникам, любила играть и гулять с их детьми, с которыми ей всегда было так здорово. Эти люди были подобны пастельным тонам на картине, умиротворяющим, успокаивающим. Таких людей малые дети называют добрыми, вот и маленькая Наташа сказала маме, что они – добрые, именно тогда в Наташином сознании понятия «добрый» и «мусульмане» связались в одно целое…После смерти мамы Наташа больше ни разу к ним не съездила, почему? И сама не знала, может, просто больно было бывать там, где они всегда бывали именно вместе с мамой, а, может, просто учёба в институте, друзья, просто юность со всеми её делами и проблемами закрутила, и постепенно с годами взросления те воспоминания уходили всё глубже в самые дальние закоулки памяти, а потом и вовсе покрылись толстым слоем забвения…А ведь она даже о смерти мамы им тогда не сообщила, почему? Не знала. Они ещё какое-то время присылали открытки на праздники, дни рождения, а Наташа забывала отвечать им тем же, а потом как-то и открытки их сошли на нет, и Наташа на какое-то время забыла о тех родственниках мамы, и вот теперь, из-за Лёлькиной безумной любви – ярко вспомнила. И только теперь, спустя столько лет всё ещё отлично помня совсем давние подробности их с мамой родственных поездок в Уфу, Наташа изумилась тому, чего не могла увидеть детским взглядом: в Уфе люди самых разных конфессий, разной этнической принадлежности, то есть, совершенно разных слоёв жили бок о бок не просто мирно, а изумительно по-доброму, и эти, казалось бы, непересекающиеся слои на самом деле пересекались в главных аспектах: полном отсутствии взаимной ненависти, злобы друг к другу из-за человеческой разношёртности или расхожести во всех аспектах, там людьми разных вероисповеданий и национальностей правили доброта, взаимопонимание, уступчивость и готовность всегда прийти на помощь, независимо от конфессиональных убеждений. Много лет спустя Наташа увидела точно то же самое ещё в одном чудеснейшем городе – Казани, и она была безоговорочно убеждена, что, если такие города есть, значит, мир ещё не прогнил, значит, ещё может когда-нибудь, пусть и далеко-далеко впереди наступить эра доброты.

И вот теперь…её дочь не влюбилась, а полюбила мусульманина…Самое же страшное было в том, что это была её первая в жизни любовь, страшнее которой лишь последняя. А что именно в этом было страшного, Наташа, безверующая, относящаяся всегда к любой национальности, к любому вероисповеданию с уважением, не могла бы объяснить даже себе самой, но знала точно: это ужас! Почему – не знала, но – УЖАС!!!

О том, чтобы пойти к какой-нибудь, даже и давней, даже и закадычной подруге, чтобы рыдая у неё на кухне слушать мудрые советы – сама эта мысль казалась дикой, отвратной, ненавистной, невыносимой. Вообще всё вокруг и везде, даже дома, сделалось невыносимо до зубовного скрежета, Наташина душа металась как большой дикий зверь в узкой клетке без выхода, особенно после того, как она уволилась с работы, потому что и там тоже было не-вы-но-си-мо.

Но однажды ярко озарило: надо найти такую работу, которая была бы похожа на смерть, от которой в органическом существе напрочь исчезают все чувства, в том числе и боль. Как сказал Вечеровский в «Миллиард лет до конца света»: «Когда мне плохо, я работаю. Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить – я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают». Вот!!! Это именно то, что нужно!!!

Наташе только что перевалило за полтинник, до пенсии было уже недалеко, но всё же пенсии-то пока не было, а деньги были нужны, причём не столько на аскетичное житьё и оплату коммуналки, сколько на постоянное пополнение Лёлькиного счёта в банке – это было для Наташи как поклонение святыне, это не подвергалось никакому сомнению, это просто надо было делать даже в ущерб себе во всём. И Наташа нашла: ей даже в столь солидном возрасте всё же удалось устроиться если и не на самую сволочную, то уж точно на одну из самых мерзких и сволочных работ: посудомойкой/уборщицей в едальню BigРара, что из одного ряда с бургер-кингами, макдональдсами, крошками-картошками и иже с ними в гигантской стекляшке торгового центра почти на краю разбухшей Москвы. Опыта такой работы у неё совсем не было, но она всё равно испытала что-то, крайне отдалённо смахивающее на успокоение, когда её туда приняли. И ещё она знала о себе, что, если соглашается на какую-то работу, то даже не имея опыта таковой, будет совершать её прекрасно и очень добросовестно. Никаких посудомоечных машин в этой кормушке даже не предполагалось то ли по бедности, то ли по жлобству хозяев, мытьё только вручную всей кухонной утвари, включая большие тяжеленные электрорезки, большую производственную мясорубку, кастрюли и баки всех размеров, в том числе трёхвёдерных объёмов, и огромный бачище для сбивания теста, ну, и всё остальное, что превращает любые женские руки в омерзительно красные, панцирные и распухшие крабьи клешни, любые перчатки – в ошмётья, а саму женщину, как биологическую особь, таковая работа быстро преобразует в неопределённое природой бесполое существо. Ещё надо было 2 раза за смену собирать в бездонные чёрные мешки отходы от готовки и вывозить на тяжёлой стальной тележке эти мешки в специальный огромный подвал ТЦ для мусора. Принял её на работу исключительно по устной договорённости тип, который был субкуратором этой едальни.

Дорога из дома туда-обратно занимала почти 3 часа. Начало рабочего дня в 10.00, конец в 22.00, один выходной по договорённости. Обед – за счёт едальни, из её же продуктов. Там работали на готовке 2 молодые тётки и 4 парня – все как на подбор неведомой, но очень явной «азиатской национальности», а какой именно Наташу совершенно не интересовало, да она эти «национальности» и совсем не различала. Когда кто-то из них брал выходной, то за него пахали остальные, когда же Наташа брала выходной, то на этот день вызывали на подработку посудомойку из любой соседней кормушки такого же, как BigPapa, пошиба. Из всех работников лишь один, очень молчаливый и нелюдимый парень-таджик-пекарь (это он сам Наташе сказал) свободно говорил по-русски, он вообще без рабочей необходимости никак не общался с остальными и при свободном времени всё время что-то читал в своей маленькой пекарне. Скорее всего, и все остальные тоже были из Таджикистана. Все они как один жаловались на безденежье, это они иногда говорили на ломаном русском Наташе, все они снимали вскладчину жильё, все, как один по окончании смены до этого самого жилья вызывали себе такси, Наташка же ехала домой на метро. Этот парень-пекарь единственный сразу стал относиться к Наташе с возникшей бознать откуда искренней теплотой и часто в конце смены приносил только ей одной то пухлые булочки-вкусняшки, то куски ещё тёплого мясного пирога, которые сам он и пёк для продажи клиентам. Со всеми остальными Наташа в общем-то никак не общалась: они с грехом пополам понимали по-русски, а между собой разговаривали только на своём неведомом Наташе азиатском языке, и Наташа никак не могла взять в толк, как они, едва понимая русский язык, умудряются принимать заказы на разные пиццы, гамбургеры, чизбургеры и прочую хренотень, но они быстро принимали, выпекали, отдавали, рассчитывались, видимо, им вполне хватало для понимания слов «с курицей», «с грибами», «с ветчиной», «гамбургер», «пицца» такая-сякая и прочее в том же духе. Субхозяин обещал Наташе заплатить аванс через 2 недели со дня начала её работы, по устной договорённости.

С утра Наташа намывала кафельные полы во всех проходных внутренних узких коридорах едальни, во внутренней кухне, во внешней кухне, выходящей большим проёмом в бесконечный залище с пластмассовыми столиками для посетителей (в этот зал выходили и проёмы других едален), потом – пол на тесной площади мойки, то есть, своего непосредственного рабочего места с тремя глубокими раковинами и наконец в кладовке, где по овощам в открытых коробках и ящиках бегали мыши. Тараканы там были везде и в изобилии: наглые, упитанные, чёрные и очень большие, они носились по разделочным столам с лежащими на них продуктами для готовки, по кафельным гладким стенам, по стенкам холодильников, по кастрюлям и ковшикам, по ножам и ложкам, которыми при готовке и резали, и мешали, притом существ этих никто и не собирался изничтожать – ну, бегают себе и пусть бегают, ну, упадёт такой в блендер – чёрт с ним! Клиенты же не видят ни процесса готовки, ни того, что соус взбит вместе с тараканом. В большие мусорные баки, которые стояли там везде, выбрасывали отнюдь не только отходы готовки, но и, например, полный таз помидоров, которые просто размягчели из-за неправильного хранения в тёплой кладовке, а ведь из них можно было сделать свежий томатный соус, добавив чеснок, специи – но их выбрасывали, по указаниям полуидиотиков-руководителей! Ни разу ни у кого не дрогнули их поганые ручищи, когда они выбрасывали в помойку большие, едва надкусанные булочки, из которых можно было насушить сухариков…да каких только продуктов они ни выбрасывали, и Наташе хотелось заорать в их очень упитанные рожи: «Голода вы, гадины, никогда не знали!!!», но так ни разу и не крикнула, а зря. То, что они выбрасывают в помойку свои «деньги», Наташе было совершенно наплевать, но не могла видеть, как выбрасывают хлеб, продукты, причём вовсе не сгнившие, и поневоле в памяти её при этом вертелись, как в страшном калейдоскопе, картинки из жутких описаний Евгении Гинзбург, Арианды Эфрон, Варлама Шаламова. Нет, вот эти – не люди, эти – нелюди, не может быть, чтобы все «лица азиатской национальности» (любой) были такими, как эти, НЕ-МОЖЕТ-БЫТЬ!!!

Работа посудомойки/уборщицы – это работа на износ, и слова «любить свою работу» не касаются её никаким боком. Кроме того, никаких отношений с азиатскими сотрудниками у Наташи не было вовсе: они, весело перекрикиваясь между собой на своём исконном языке, резали, жарили, парили, на ходу бросали Наташе (в прямом смысле бросали) во все три раковины грязные большие и маленькие кастрюли, ёмкости, тазы и тазики, ножи, электрорезки и ужасные колюще-режущие решётчатые ёмкости для жарки фри, но особенно тяжело было мыть и ворочать большущий бак для сбивания теста – он был действительно большой и действительно тяжёлый, и все тестовые сбивалки для этого бака, причём они тоже были почему-то тяжёлыми, стальными, что ли? Наташа ни разу не пикнула, ни разу ни на что не пожаловалась, но она получила именно то, к чему стремилась: мозги стали совершенно пустыми и гулкими, в них не было ни мыслей, ни желаний, ни воспоминаний, а вваливаясь домой уже за полночь, Наташа, содрав с себя под душем толстый липкий слой пота, наконец стала проваливаться в тяжёлый полубредовый сон до утреннего будильного трезвона в 6 утра и так 6 дней в неделю, а когда брала выходной, то не бросалась на уборку квартиры, которая всё больше начинала походить на гниющий бомжатник (ааааа!!! по фигу!!!!), а уезжала куда угодно на любой очень дальней электричке, сойдя же на конечной станции долго и бесцельно бродила по очередному чужому городу, ничем в том городе не интересуясь. Домой возвращалась за полночь, глотала снотворное, а через 5 часов вставала и ехала себя истязать, как и было задумано. Это был желанный морок, от которого всё происшедшее между ней и её Лёлей задёрнулось плотной завесой, сквозь которую проступали лишь тени.

Очень уставали и отекали ноги, но передохнуть Наташа могла лишь, когда обедала, боясь при этом даже прислониться к стене или к холодильнику, потому что на неё могли запросто набежать мерзкие тараканьи твари, а ещё были передыхи, когда ходила (не бегала) в дальний туалет ТЦ (в самой кормушке туалета не было). Почти через день подваливали в едальню уже настоящие её хозяева, у которых были точно такие же пищевые точки где-то ещё в других районах. На шныряющих повсюду тараканов они не обращали ни малейшего внимания. Это были два молодых дядьки лет за 30, славянской, однако, внешности, с лоснящимися мордами, многослойными трясущимися, как желе, подбородками и свисающими на ремни джинсов колыщущимися брюшными мешками, в которых, видимо, не переставая переваривалась пища – мерзейшее, однако, зрелище! Эти хозяева просто лоснились от довольства своей жизнью и собой. Вместе с субхозяином, который принимал Наташу на работу, они составляли троицу. Вваливаясь, они тут же громоподобно начинали разбор полётов, иногда вовлекая весь персонал, кроме Наташи, чему она была несказанно, про себя, рада тихой нутряной радостью дурочки, каковой её явно и воспринимали. Впрочем, они не разговаривали – они всегда орали, как психопатичные бабы-истерички, причём только сверхкурчавой матершиной, и весь скудно говорящий по-русски персонал их понимал! И две молодые тётки-азиатки-готовщицы воспринимали всю эту матершинную вонь как должное, и сами отвечали такой же матершиной, при этом едва-едва умея связать простые, обычные русские слова.