Катер опять никак не может подойти вплотную к причалу. Соскакиваем прямо в воду, мутную и холодную. Бойцы шлепают по воде с пулеметами, минометами, болтающимися на спине и груди минами. Собираются кучками на берегу. Конечно, закуривают. На берегу тащат какие-то ящики. Ими завален весь берег. Под ногами путаются цепи, тросы. На ящиках и просто на земле раненые — молчаливые и угрюмые, прижавшиеся друг к другу. Берег у реки плоский, песчаный. Дальше — высокий, почти вертикальный обрыв. И над всем красное, заваленное дымом небо. Стреляют совсем рядом, как будто за спиной.

Идём вдоль берега, в сторону города. Ноги вязнут в песке. Иногда приседаем, когда свистят мины. Бойцы идут молча, с трудом передвигая ноги, тяжело дыша, придерживая руками болтающиеся мины. Они сегодня прошли около сорока километров.

Навстречу — вереницы раненых, по двое, по трое или в одиночку, опираясь на винтовки. Спрашивают, где переправа.

Пули свистят над самой головой. Шлепают в воду. Трассирующие высоко подпрыгивают и гаснут, в воздухе.

— Где немцы? — спрашивают бойцы у встречных. Те неопределенно машут в ту сторону, куда мы идем.

Немцы оказываются сразу же за железной дорогой. Пути идут почти по самому краю высокого берега. Застывшие вереницы цистерн на фоне чего-то горящего. Строчит наш пулемет откуда-то справа, из-под колёс. Налево нефтебаки. Из одного валит дым. В стене три большие дыры от снарядов с рваными краями. Точно раны. Направо обгоревшие сараи, огороженные колючей проволокой. Немцы, по-видимому, сидят в баках — красные, белые, зеленые точки несутся оттуда. Цокают по цистернам.

Бегу прямо на бак с тремя дырками. Справа и слева кричат. Трещат автоматы. Бьют по колену засунутые в карман шинели магазины автомата. Кто-то с развевающимися ленточками бескозырки бежит впереди меня. Я никак не могу его догнать. Баки куда-то исчезают, и я вижу только ленточки. Они страшно длинные, вероятно, до пояса. Я что-то кричу. Кажется, просто "а-а-а".

За баками немцы. Они бегут навстречу нам и тоже кричат. Черные ленточки исчезают. Вместо них серая шинель и раскрытый рот. Тоже исчезает. В висках начинает стучать, и почему-то болят челюсти. Немцев больше не видно.

…Оказывается, участок нашей дивизии самый глубокий — километра полтора в глубину. Левее нас узенькая полоска вдоль самого берега — 13-я гвардейская, Родимцевская. Тянется почти до самого города, до пристаней, тоненькой, не шире двухсот метров, извилистой ленточкой. Правее 39-я гвардейская и 45-я стрелковые дивизии. Ещё правее какие-то две дивизии, и конец. Это всё. Всё, что осталось на этом берегу. Пять или шесть километров на полтора. И полтора — это ещё в самом широком месте. В центре города — немцы.

Снова из воспоминаний генерала Родимцева.

Становилось уже совсем светло, когда начал переправу штаб дивизии. При розоватом свете зари (раньше не успели) мы, начальники и политработники различных отделов и управлений дивизии, поднялись на борт утлого катера. Противник быстро заметил наш катер. И не удивительно: солнце уже поднялось над горизонтом и залило ослепительным светом широкую гладь реки. Впереди шла баржа с буксиром, груженная продовольствием и боеприпасами. Фашисты стали обстреливать её, а потом перенесли огонь на нас. При приближении к берегу обстрел усилился. Осколками разорвавшегося снаряда ранило несколько человек, в том числе дивизионного инженера И.И.Тувского.

Из-за отхода левого соседа дивизия дралась теперь без прикрытия левого фланга. А что, если гитлеровцы переправятся через Царицу? Они легко могут пройти по береговой кромке нам в тыл и отрезать дивизию от Волги, захватить переправы! Приказываю Бельскому, только что подошедшему к нам:

Передай Горлову, чтобы он со своим сапёрным батальоном занял оборону по левому берегу Царицы. Сапёры — мой последний резерв.

(Родимцев А.И. Гвардейцы стояли насмерть. — М.: ДОСААФ, 1969. — 192 с.)

(На снимке командир 8 гв. осапб. Владимир Петрович Горлов в бытность лейтенантом инженерных войск. Прим. автора.)

В этот критический для 13-ой дивизии — а возможно, и всей 62-й армии — час такой приказ генерала Родимцева был единственно верным и оправданным решением, хотя формально и нарушавшим приказ верховного командования не использовать сапёров в качестве пехоты. (Как тут не вспомнить одно из поучений генералиссимуса Суворова своим офицерам: "Я говорю — направо, ты видишь, что налево, меня не слушать!") Победа в бою, в армейской операции, во всей войне, есть результат многих усилий и условий, важнейшим из которых для русских полководцев, несомненно, было и остаётся одно — бить врага по-суворовски! (Не спроста именем Суворова был назван наш высший полководческий орден, учреждённый в самый тяжёлый и горестный период войны — в июле 1942 года.) Генерал Родимцев мог бить врага по-суворовски, а его воины были сродни суворовским чудо-богатырям — и они победили! Но тогда до победы надо было ещё дойти через полгода тяжелейших боёв и испытаний…

Сейчас же применительно к выделенному эпизоду из воспоминаний генерала Родимцева — "Сапёры — мой последний резерв". — хочу немного порассуждать о судьбе как метафизическом предмете.

Исходя из посылки, что судьба каждого отдельного человека неразрывно вплетена в судьбу его народа, его страны, а в своём глобальном размахе — в судьбы всего мира. Причём она (судьба человека) не растворена в судьбах мира, как капля в океане; не смешана в пыли, как песчинка в пустыне; судьба человека подобна физическому атому — этой предельно малой частице-основы всего сущего на Земле. И эта частица-судьба не застывший микрон глыбы. Она движется-несётся вместе с «телом», в котором порождена, захваченная вместе с ним вихрями социальных коллизий, втянута в круговороты его исторической судьбы, но в тоже время всё же оставаясь его ("тела") уже неделимой на «мелочёвку» субстанцией — основой основ, по-простому говоря.