Я улетал из Восточной Пруссии, с сожалением оставляя там верных боевых друзей из полка "Нормандия-Неман", но верил, что мы еще не раз встретимся и навечно сохраним в душе искреннюю привязанность друг к другу, верность фронтовому братству.

Мы - в Берлине

Тридцать минут полета - и мы из пасмурной Восточной Пруссии перенеслись в Польшу. Люди, природа, постройки - все здесь было иным. Весна властно вступала на освобожденную от гитлеровской орды землю. Летное поле зеленело молодой травой, нежно голубело небо.

Пока разместили самолеты, освоили отведенные под штаб помещения, прибыли "дугласы" с техниками и имуществом. До самого вечера занимались устройством на новом месте, подготовкой к завтрашним полетам. Было уже темно, когда незнакомая эмка остановилась у отведенного для нас домика. Не успели расположиться, как в дверь раздался стук и вслед за тем в комнату вошел офицер в авиационной форме. Человека этого я вроде бы не знал, но у него была удивительно знакомая улыбка. Я стал украдкой рассматривать гостя.

– Не узнаете?
– весело спросил он, явно стремясь прервать затянувшуюся паузу. Услышав голос, я сразу все вспомнил. Передо мной стоял Горбачев.

– Алексей Николаевич!
– радостно бросился я к нему.

Мы крепко пожали друг другу руки, с кинематографической быстротой восстанавливая в памяти события почти трех бурных военных лет.

– Товарищ дважды Герой, нехорошо забывать старых знакомых! А вот вас действительно не грех и не узнать!
– взволнованно произнес Горбачев.

– Рад, очень рад встрече, товарищ подполковник...

– Это приятно. А я горжусь успехами старшего сержанта Лавриненкова...

– Да что там, - отмахнулся я.
– Нам всем есть чем гордиться: до Берлина рукой подать!

– Что верно, то верно!

Нам принесли ужин, и потекла беседа. Вспомнили тесную караулку на аэродроме вблизи совхоза "Гигант", встречу в старой Мечетинской, пути, что привели нас на рубеж решающей битвы. Горбачев рассказал, как эвакуировался с авиаучилищем с Кубани, как не скоро попал в действующую армию.

– Сейчас я - в штабе корпуса. Инспектором. Летаю в составе полковых групп на боевые задания. Службой доволен. Все идет своим чередом... А за тебя рад, так рад...
– Лицо Горбачева со следами шрамов, напоминавших о тяжелых днях войны, светилось каким-то внутренним светом. Он, как и все мы, явно переживал огромный духовный подъем.

Я тоже рассказал Алексею Николаевичу о себе. Потом разговор перешел на близкую обоим тему: воздушные бои, летчики, самолеты. Не забыли и тех товарищей, кто в глубоком тылу занимался учебной работой, готовя летчиков для фронта. Оба хорошо знали, что инструкторы, отправляя своих питомцев в боевые полки, сами рвались на передовую и болезненно переживали отказы.

– Очень трудно было вырваться оттуда, - горячо сказал Горбачев.
– Знаете, почему я в свое время пошел навстречу вам, Лавриненков? Потому что понял: вас все равно не удержишь. А пока бы вы добились своего, могли пажить беду себе и испортить немало нервов окружающим...

Приятно мне было услышать эти слова от старшего офицера, моего учителя, а теперь тоже воздушного бойца.

– Я всегда буду благодарен, Алексей Николаевич, за то, что вы тогда помогли мне. Не будь этого - вся жизнь моя могла сложиться совсем иначе. Даже страшно подумать...
– Сказал это и тут же вспомнил печальную историю одного из наших летчиков, которая не давала мне покоя. После разговора с Горбачевым она стала для меня еще более понятной. А история эта такова.

Летчик, о котором идет речь (назовем его Борисом Ивановым), молодой, энергичный лейтенант, тоже бывший инструктор, мечтал о боевых вылетах, атаках, победах, славе, жил мыслью хотя бы однажды побывать в настоящей воздушной схватке, сразить противника, предстать перед товарищами с заслуженной боевой наградой. Стремления Иванова можно было лишь приветствовать, если бы они были продиктованы не только тщеславием. В этом, к сожалению, я не уверен. И жалею, что очень недолго знал Бориса, чтобы иметь право утверждать обратное. Перевода в наш полк он добился с помощью брата, служившего в одном из вышестоящих штабов, и прибыл к нам уже в конце войны. В то время советская авиация безраздельно господствовала в воздухе. Новичку в такой обстановке было весьма непросто добиться, чтобы о нем заговорили однополчане. А Борис мечтал заслужить признание товарищей, самоутвердиться среди испытанных воздушных бойцов. Желание добиться цели любой ценой притупляло у него чувство бдительности, порождало беспечную самоуверенность, пагубную для летчика. И беда не заставила себя ждать.

Помню, в апреле 1945 года, когда мы завершали разгром окруженной в Кенигсберге вражеской группировки, гвардии лейтенант Борис Иванов, погнавшись за одним из последних "мессершмиттов", которые еще решались подниматься в воздух, пренебрег элементарными правилами ведения боя и в результате подставил свой самолет под огонь фашистского истребителя.

Это была последняя боевая потеря нашего полка - горькая и бессмысленная...

Нелегкую науку проходил на фронте человек, прежде чем стать настоящим воздушным бойцом. Не каждому она была под силу. Не под силу оказалась эта наука и Борису Иванову. Мы жалели его и досадовали. Досадовали, потому что за всем случившимся видели только бесшабашную удаль и бессмысленную погоню за призрачной славой.