— Стёпа, — дверь его комнаты приоткрылась, и показалась мамина голова.

Стёпка, залетев в квартиру, даже не заметил, что мама дома, а потом вспомнил: отец же обещал сегодня выкроить время на домашний обед. Иногда ему удавалось что-то сдвинуть или наоборот раздвинуть в его плотном графике, и он заскакивал домой. В такие дни мама тоже прибегала с работы всегда чуть раньше отца, делала быстрый заказ в одном из ресторанов, и сама накрывала на стол, мурлыча себе под нос какой-нибудь весёлый и привязчивый мотивчик.

— Что, папа дома? — Стёпка вскинул на мать голову и торопливо спрятал фотографию Ники за спину.

— Нет. Обещал, но опять какие-то срочные дела, — мама грустно улыбнулась. — А ты сегодня чего так рано? И ты обедал?

— У нас последнюю пару отменили. И я пообедал. Да не беспокойся ты так, мама, я правда поел.

Мама покачала головой. Стёпка видел, она ему не поверила, но не стала настаивать. Аккуратно закрыла за собой дверь, поспешила куда-то — может, на работу, а может, в столовую, в одиночестве наспех глотать наверняка уже остывший обед.

Стёпка действительно соврал. И насчёт пары, и насчёт обеда.

С занятий он убежал сам, к Нике — она по-прежнему не ходила на учёбу, скрывалась ото всех в недрах большой и осиротевшей квартиры, — и с Никой же намеревался где-нибудь перекусить. Или пообедать у неё. Только он и она, вдвоём. Так даже лучше.

Но всё как-то не задалось.

Она встретила его довольно холодно и равнодушно, за последнее время он к этому привык, ловко увернулась от поцелуя и пошла в гостиную, не приглашая последовать за собой, потому что знала, что он и так пойдёт — послушно, ведомый дурацкой щенячьей преданностью. Он и пошёл. Смиренно и покорно, и так же покорно сел на диван, не сводя с неё глаз, а она по своему обыкновению встала у окна, уставившись в бесконечное небо, золотистое от вплетённых в него солнечных лучей.

И вот тогда-то, наверно, в голову и пришла эта мысль — о её невозможной красоте. Он уставился на неё во все глаза, как будто видел в первый раз. И этот её чуть вздёрнутый нос, который легко краснел, когда она волновалась или злилась, и бледная, почти прозрачная кожа в мелких капельках золота, словно кто-то встряхнул на неё кисточку, предварительно обмакнув в золотую краску, и медные завитки волос, вспыхивающие на солнце — всё это показалось ему необыкновенным и прекрасным, как в волшебных сказках, которые мама читала ему в детстве перед сном. И Стёпка не понял, а скорее почувствовал, как кто-то перевернул страницу его, Стёпкиной жизни, как мама когда-то переворачивала страницу книги, и вместо застывших кукольных лиц принцесс в пышных розовых платьях, приседающих перед Стёпкой в реверансе, ему открылась красота старинных полотен — торжественных и печальных лиц мадонн, излучающих свет.

Стёпа Васнецов с детства усвоил, что красота — это важно. С тех самых пор, как отец (Стёпка всегда, даже в мыслях называл его отцом, избегая слова «отчим», казавшегося ему чужим и холодным) отчитывал его, ещё совсем маленького, за небрежность в одежде и обкусанные ногти — дурацкая привычка, от которой он давно уже отучился.

Стёпка помнил, как однажды, когда он только-только поступил в интернат, они с одноклассниками, перед тем как идти домой на выходные, забрались в один из парков на общественном ярусе и долго играли там, изображая то ли первобытных охотников, то ли ещё кого-то. Извозился он тогда знатно — мама только руками всплеснула, когда он появился на пороге. А отец, старательно пряча улыбку, отвёл его в сторону и стал говорить.

— Знаешь, Стёпа, был когда-то такой писатель хороший, Антон Павлович Чехов, вы его ещё будете проходить в школе, когда станете чуть постарше. Он, кстати, врачом был. И тоже неплохим. Так вот, писатель этот говорил, что в человеке всё должно быть прекрасно, понимаешь?

Стёпка заворожённо слушал — отец уже тогда был для него кумиром, жаль только видел он его нечасто, но у отца была работа, важная и ответственная, про работу Стёпка всё знал. Зато, когда отец бывал дома, он всегда находил время для него, для Стёпки. И всегда разговаривал с ним вот так — серьёзно, как со взрослым. Как будто Стёпка был равен ему.

— Так вот, Чехов говорил, что в человеке должно быть всё прекрасно — и лицо, и одежда, и душа, и мысли, — продолжил отец, снимая с него испачканную и порванную на рукаве курточку. — С лицом, Стёпа, у тебе всё хорошо, — он улыбнулся и пригладил Стёпкины волосы. — С душой и мыслями, надеюсь, тоже. А вот одежда у тебя, мой друг, никуда не годится. А это не дело. Совсем не дело.

Отцовские слова, сказанные мягким и тёплым тоном, особенно врезались в память, и с тех пор Стёпа тщательно следил, чтобы у него всё было прекрасно. Потому что так говорил тот писатель, книги которого любил отец, и которые сам Стёпка потом полюбил тоже. Потому что так говорил сам отец, на которого Стёпка старался походить во всём, и которого никак нельзя было упрекнуть в отсутствии красоты. Уж у кого у кого, а у его отца с красотой было всё в порядке.

Поэтому-то Стёпка и придавал такое большое значение внешности. И своей, разумеется, и тех, кто был с ним рядом. Ну и подружка, что там скрывать, тоже должна была быть его достойна — он с детства неосознанно выделял только красивых девочек. И когда пришла пора, и одноклассники стали делиться на парочки и целоваться на переменках, он, ни минуты не сомневаясь, выбрал себе Эмму Вальберг. Это было очень естественно. Они и должны были быть вместе. Самый красивый мальчик в классе и самая красивая девочка.