Предвоенные годы в Москве запомнились нехитрыми детскими радостями, однообразными буднями. Мы жили в небольшой трехкомнатной квартире моего деда – папиного отца. Жили тесновато. Кроме деда и бабушки в квартире помимо нас проживала папина сестра с мужем. Отец тогда еще не имел творческой мастерской и работал дома в комнате, которая для нас была и спальней, и столовой, и рабочим местом отца.

В то время, в середине тридцатых годов, отец, в память о своем уфимском детстве, работал над иллюстрациями к «Детским годам Багрова-внука» С. Т. Аксакова и заканчивал работу над «Преступлением и наказанием» Ф. М. Достоевского. Вероятно я – пятилетний – основательно мешал ему трудиться и меня время от времени наказывали. Свободных углов для наказания провинившегося в нашей комнате не было, и меня запирали в уборной.

Хорошо помню покрашенные зеленой масляной краской потные стены нашего туалета, вздутые пузырями и покрытые фантастическими фактурными белыми узорами, оставленными на поверхности стен просочившейся известкой. Я внимательно рассматривал эти загадочные картины и, при большом желании, там можно было разглядеть много интересного: и лес, и дол видений полны, следы невиданных зверей, и много-много чего другого. Было бы время! Но вследствие перенаселенности нашей квартиры обычно мое заточение быстро заканчивалось.

Пришла пора, и родители отдали меня в дошкольную группу, где мы – сверстники из одного дома – коротали время под присмотром доброй заботливой немки Анны Мартыновны Вэнде. С приходом к власти фашистов в Германии она бежала в Москву вместе с детьми и, чтобы как-то выживать, согласилась на работу Kinderfrau.

К девяти утра родители приводили своих детей в квартиру, которую отдали ей на время знакомые, уехавшие куда-то на заработки. У каждого ребёнка был с собой нехитрый запас еды для полдника. У подъезда мы выстраивались попарно и отправлялись через Новослободскую улицу в Зуевский парк.

Расположившись в одной из парковых беседок, мы развлекались обычными детскими играми. Главной общей ожидаемой радостью после полдника было мороженое, купленное здесь же в парке. Дети предвоенного поколения помнят это дивное, желанное сооружение из двух вафельных дисков с вкуснейшим мороженым посредине.

Моё внимание среди парковых аттракционов особенно привлекал тир. Для стрельбы я ещё был мал, но надеялся, что наступит когда-нибудь и моё время. А пока в обеденные часы, когда тир не работал, я выискивал в траве под мишенями маленькие свинцовые пульки-чашечки от духовушек, чтобы потом, расплавив свинец, отлить настоящие охотничьи пули.

Наша славная воспитательница проводила с нами целый день и к пяти часам возвращала родителям. Единственной сложностью в нашем общении с няней было то, что она практически не знала русского языка. Не беда, мы учили немецкие стихи, пели немецкие песни и, как вскоре оказалось, открытой для познания детской восприимчивости было достаточно, чтобы через несколько месяцев мы знали немецкий как русский.

Но почему я в раннем детстве мечтал отливать пули для охоты? Как ни странно, ответ на этот вопрос связан с обстоятельствами моего обучения игры на скрипке.

Родной брат моей бабушки по материнской линии в предреволюционные годы окончил с золотой медалью Московскую консерваторию по классу вокала. Человек он был среди родни авторитетный, и ему удалось убедить родителей в том, что я обладаю абсолютным слухом и должен учиться музыке. Меня определили в музыкальную школу, где под руководством, как помнится, профессора Браудо два раза в неделю обучался игре на скрипке.

Среди наших родственников был лишь один человек, который знал толк в этом деле – Дмитрий Александрович Мышецкий – князь, генерал царской армии, преподаватель советской военной академии, муж двоюродной сестры моего отца. Когда первый раз меня привели к генералу, он без долгих предисловий достал из потёртого кожаного футляра старую скрипку и заиграл. Я был потрясён. Военный со скрипкой в моём детском представлении плохо соединялся. Генерал с саблей верхом на коне во главе войска – это да! А тут скрипка.

Коренастый, крепкого телосложения человек с грубоватыми крупными чертами лица, с бритой наголо головой, поросшей седой щетиной, князь, генерал… И такие божественные звуки!

– Знаешь, что я играл? – спросил он меня оторопевшего.

– Нет.

– Стыдно. Запомни навсегда: рондо каприччиозо Сен-Санса.

С тех далёких пор я узнаю рондо с первых нот.

Но скрипка скрипкой. Главный момент моих визитов к Дмитрию Александровичу наступал тогда, когда он, приподнимал диванный матрац, и моему взору предоставлялось некое чудо, спрятанное в чреве дивана: старые курковые охотничьи ружья с витиеватой гравировкой на щеках замков, железные коробочки для пороха, оклеенные этикетками с лубочными охотничьими картинками, мерные медные стаканчики для снаряжения патронов. А ещё патронташи, ягдташ, всевозможная дробь и свинцовые пули с загадочными названиями: бреннеке, жакан…

Не без труда удалось уговорить отца через пять лет в мое двенадцатилетие подарить мне ружье. Он, вероятно, надеялся, что за многие грядущие годы эта блажь развеется.

Высшим достижением моей скрипичной карьеры было выступление с сольным номером в Московском доме учёных в канун войны.

Началась Великая Отечественная война.

В Зуевском парке рыли окопы.

В Абрамцеве тоже рыли окопы. Таково было требование местной власти. В деревнях и посёлках хозяева домов совместно с другими их обитателями обязаны были выкопать окопы-землянки, где рекомендовалось прятаться во время бомбёжки.