Американские историки начали писать историю прав человека десять лет назад. С тех пор выкристаллизовалась и расцвела новая исследовательская область. Почти единодушно представители нынешней исторической науки разделяют парадно-пафосный взгляд на возникновение и утверждение идеи прав человека, подкрепляя свой энтузиазм духоподъемными предысториями. Расходятся же они в основном в том, с кого лучше начинать отсчет светлой эпохи: с греков или иудеев, средневековых христиан или философов Нового времени, революционеров-демократов или героев-аболиционистов, американских интернационалистов или провидчески мысливших противников расизма. Используя всемирную историю в качестве удобрения, обеспечившего постепенное восшествие прав человека, они в основном закрывают глаза на то, что прошлое отнюдь не предписало нам единственный способ мышления и действия, оставив открытыми различные пути в будущее. Приступив к изучению прав человека относительно недавно, историки отказываются видеть в них лишь одну привлекательную идеологию из числа многих. Они используют историю для того, чтобы доказать неизбежность бурного подъема нового благородного кредо, не желая рассматривать развилки и случайности, сопутствовавшие его триумфальному утверждению. Но для прояснения истинных истоков этой самой новой из всех утопических программ нам потребуется совершенно другой подход.

Вопреки новизне изучаемой тематики специалисты, занимающиеся правами человека в историческом разрезе, подходят к ним примерно так же, как некогда церковные историки подступались к своему сакральному предмету. В их интерпретации базовые принципы прав предстают не итогом длительной эволюции, а внезапно обретенной спасительной истиной; аналогичным образом церковный хронист воспринимает христианскую религию. Если то или иное историческое явление можно истолковать как провозвестие прав человека, то его предлагается считать отправным пунктом, прямиком к ним и ведущим, – подобно этому церковная история долгое время воспринимала иудаизм как протохристианское движение, не сумевшее разобраться в своем истинном предназначении. Соответственно, к героям, почитаемым в качестве пионеров идеи прав человека, – во многом, кстати, они уподобляются апостолам и святым, почитаемым церковными историками, – относятся, как правило, с некритическим восхищением. Агиография, стимулирующая нравственное подражание тем, кто бесстрашно шагает в пламя 4 , становится тем самым главным жанром. Наконец, организации, которые начали заниматься институционализацией прав человека, тоже воспринимаются как аналог ранней церкви: в них видят новорожденное, но, хочется надеяться, всемирное сообщество верующих, отстаивающих добро в юдоли слез. Если дело терпит неудачу, то сугубо из-за того, что вокруг слишком много зла; если же оно торжествует, то не в силу случая, а исключительно потому, что это дело – правое. Подобные подходы порождают мифы, которых новое движение жаждет или в которых нуждается.

Такая мифология вполне соответствует общественному и политическому консенсусу относительно того, откуда взялись права человека. В комментариях журналистов и в речах политиков права человека обычно фигурируют как нечто древнее и самоочевидное. В качестве наиболее значимой вехи историко-экспертное знание указывает на 1940-е годы, ставшие временем решающего прорыва и последующего триумфа. Некоторые наиболее именитые наблюдатели – например, Майкл Игнатьев – считают права человека стародавним идеалом, который наконец-то обрел полную силу, сделавшись реакцией на Холокост. Возможно, это один из наиболее распространенных мифов об их происхождении. В 1990-х годах, когда Юго-Восточная Европа и некоторые другие регионы планеты вступили в полосу этнических чисток, права человека заняли необычайно значимое место в западном публичном дискурсе. В общественном сознании того времени прочно утвердилось представление о том, что с самого момента зарождения идеи прав человека на волне осмысления Холокоста она все глубже и глубже внедрялась в человеческое сознание, обернувшись в конечном счете моральной революцией. Впав в эйфорию, многие верили, что очищающая моральная программа, родившаяся из-за шока, вызванного Холокостом, и практически неоспоримая в своих предпосылках, вот-вот заменит собой выгоду и власть в качестве фундаментальных оснований международной жизни. Однако в этой картине в пренебрежении оставалось то, что без преобразующего воздействия событий, имевших место в 1970-х годах, права человека никогда не смогли бы стать сегодняшней утопией и вокруг них не сконцентрировалось бы целое социальное движение.

Альтернативная история прав человека, хронология которой разворачивается гораздо ближе к современности, выглядит совсем иначе, нежели предполагается в устоявшихся подходах. Вместо того чтобы разыскивать их истоки в греческой философии и монотеистической религии, европейском естественном праве и революциях раннего Нового времени, ужасе перед американским рабством и гитлеровским убийством евреев, она доказывает, что права человека, как манящий международный идеал и мощное движение, ведут свое происхождение из гораздо более близких к нам времен. Бесспорно, права существовали издавна, но изначально они были порождением государственной власти, а не прорывом за ее пределы. В современной истории их присутствие наиболее ощущалось в революционном национализме – до тех пор, пока концепт «прав человека» не вытеснил сам революционный национализм. Задним числом 1940-е годы изображаются фундаментальной вехой – не в последнюю очередь из-за Всеобщей декларации, которую они породили, – но неплохо было бы задуматься: почему же в то время, да и в последующие десятилетия, дискурс прав человека не смог заинтересовать почти никого, включая и юристов-международников? В реальной истории права человека оставались на периферии в риторике как военного времени, так и послевоенного восстановления: они вовсе не были главным их порождением. Вопреки общепринятому мнению, в послевоенный период Холокост был осознан не слишком широко, и поэтому права человека просто не могли стать реакцией на него. Что еще важнее, в то время не возникло никакого международного движения за права человека. Учитывая все перечисленные обстоятельства, альтернативная история вынуждена считать своим главным вызовом вопрос о том, почему права человека стали определять надежды людей на светлое будущее не в середине 1940-х, а лишь в середине 1970-х, когда они действительно породили целое международное движение и сформировали утопию международного права.

Идеологическое восхождение прав человека в живой памяти было обусловлено специфическим взаимодействием отдельных историй, которые вдруг вступили между собой в непредвиденную и бурную реакцию. Как нередко бывает в человеческих начинаниях, свою роль здесь сыграла и чистая случайность, хотя более важным оказался крах прежних универсалистских схем и осмысление идеи прав человека в качестве убедительной альтернативы им. У истоков процесса стояла ООН, на площадке которой идея прав человека была впервые представлена; впрочем, сохранить свое первенство в этой области организации не удалось, поскольку концепт не имел для нее фундаментальной значимости. В 1940-х же годах ООН оформлялась как объединение великих держав, которые категорически отказывались порвать с дорогими для них принципами суверенитета и империи. С самого начала своей деятельности она в равной мере была ответственна как за пренебрежение идеей прав человека, так и за акцентирование их обязывающей силы, затрагивающей каждого. Появление же в ходе деколонизации множества новых государств, которое во многих отношениях явилось для ООН глубочайшим потрясением, изменило саму суть восприятия прав человека, но при этом все-таки оставило их на обочине международной политики. Лишь в 1970-х годах вокруг прав вызрело полноценное общественное движение, которое почти сразу начало теснить официальные властные институции, в особенности международные.

Безусловно, упомянутая реакция была спровоцирована сразу несколькими катализаторами. Среди них можно упомянуть как минимум поиск европейской идентичности вне рамок холодной войны, знакомство западных политиков, журналистов и интеллектуалов с советскими, а потом и восточноевропейскими диссидентами, либеральный и морализаторский поворот во внешней политике США после вьетнамской катастрофы. Столь же значимыми, но менее заметными, были конец формального колониализма и последующий кризис постколониального государства, отмечаемый западными наблюдателями. Но, следует повторить, наиглавнейшей причиной, повлекшей за собой возникновение нового общественного движения и становление универсального дискурса прав человека, стал крах утопий-предшественниц, прежде реализуемых как в рамках отдельных государств, так и в международном масштабе. То были системы верований, которые, обещая свободу, на деле вели в кровавую трясину или же, предлагая избавление от оков империи и капитала, внезапно представали мрачными трагедиями, а не светлыми надеждами. Именно в такой атмосфере воспряла та разновидность интернационализма, которая поставила во главу угла индивидуальные человеческие права; новой доктрине удалось преуспеть потому, что в ней увидели незапятнанную альтернативу идеологическому предательству и политической несостоятельности. Вот когда фраза «права человека» вошла в широкий англоязычный оборот. И как раз с этого совсем недалекого момента права человека превратились в определяющую характеристику нынешнего дня.

Покончившему с церковной историей вовсе не обязательно сразу же отправляться на черную мессу. Я написал эту книгу, испытывая неподдельный интерес – и даже восхищение – к современному движению за права человека, самому массовому проявлению вдохновенного утопизма на Западе за последние десятилетия. Для нынешних утопистов это, безусловно, отличная точка старта. Важно также и то, что для людей, ощущающих мощнейшую притягательность идеи прав, борьба за нее теперь выглядит делом рук человеческих и проявлением человеческого усилия; будущее утверждение этого идеала они не считают чем-то неизбежным просто в силу его моральной неоспоримости, подсказываемой здравым смыслом. Более четкое понимание того, почему права человека вошли в мир именно в разгар кризиса утопизма, позволяет раскрыть их историческое происхождение и современное положение гораздо подробнее и обстоятельнее, чем это делают любые другие подходы. Ибо не стоит забывать: за их появление в ту эпоху, когда все прочие, ранее весьма привлекательные утопии умерли, пришлось заплатить очень высокую цену.

Таким образом, раскрытие подлинной истории прав человека имеет колоссальное значение для того, чтобы оценить их перспективы в настоящем и в будущем. А если за ними действительно стоят многие давние ценности, тогда не менее важным оказывается и объективное прояснение того, как и когда права человека кристаллизовались в качестве общепризнанного и могучего набора стимулов, подталкивающих к созданию более совершенного и более гуманного мира. В конце концов, их взнос в преобразование общественно-политического идеализма пока гораздо значительнее, чем вклад в трансформацию самой окружающей нас реальности. В ходе их становления в качестве последней утопии, пришедшей на смену менее удачливым утопическим проектам, были очерчены самые трудные проблемы, которые движению за права человека предстоит решать. Зародившись в качестве альтернативы великим политическим миссиям – или даже как моральная критика политики, – эта идея была вынуждена принять на себя великую политическую задачу: ей надо было попытаться заложить твердый фундамент для всемирного утверждения свободы, самобытности и процветания. Проекту прав человека пришлось медленно, но бесповоротно разделить ту самую максималистскую установку, принятия которой ее защитникам на первых порах хотелось избежать.