Если человек пропал без вести, если никто не видел его мертвым, он остается жить навсегда. И те, кто его любят, до конца жизни будут гоняться за химерами, он будет постоянно присутствовать их жизни, напоминая о себе смутными слухами, — кто-то его видел, кто-то о нем слышал…. Миражи, фантомы, неясные предположения, случайные слова….

Время не лечит, оно лишь снимает остроту. Спустя годы Антонина Павловна научилась жить без мужа, ожидание встречи спряталось куда-то в глубину, но сердце по-прежнему замирало, когда на улице среди прохожих неожиданно мелькала похожая на него фигура.

Они с Иришкой ходили к лагерю всю последующую неделю. С первого прихода он поразил их своей огромностью. На всю длину взгляда тянулись бескрайние ряды колючей проволоки с деревянными вышками. За заборами виднелось множество строений; конюшни и сараи, превращенные в бараки. Отдельно возвышались двухэтажные мрачные дома из красного кирпича. Все громадное пространство лагеря несло в себе ощущение какой-то тяжести, серое низкое небо только довершало картину царящей здесь тоски. Найти здесь человека не представлялось возможным. Они кричали, махали руками, но обратной связи не было; никто не знал Бортникова Ивана, инженера с завода имени Кирова. Затем Антонина Павловна догадалась обратиться к дежурившему на запретке полицаю. Отдала ему почти все продукты, которые оставались в доме. Полицай пообещал навести справки у писарей.

— Вот что тетка, — сказал он, подозвав Антонину Павловну, спустя несколько часов томительного ожидания. — Нет такой карточки. Есть какой-то другой Бортников, но не Иван. И возраст не тот. Так что ищи его где-нибудь в другом месте….

Выслушав полицая, Антонина Павловна, молча побрела по тропинке домой, чувствуя себя, словно сдувшийся воздушный шарик.

О том, что в лагере может находиться ее сын, она даже не думала.

А Саша ее ждал. Побег пока откладывался на неопределенный срок, за ним наблюдали все доносчики в бараке, готовые за несколько сигарет следить за ним и днем, и ночью. Он ждал, что мама его найдет, и выкупит, не повторив ошибку Аллы, но дни шли, а мать к лагерю больше не приходила.

Необходимо рассказать, что с ней и дочерью произошло дальше. Через несколько дней к ним во двор пришел переводчик из немецкого гарнизона. Пожилой человек, литовец, полжизни проработавший в санатории «Ждановичи» и хорошо знавший Сашину бабушку. Не заходя в дом, старик сообщил, что кто-то донес, что в этом доме живут семьи коммунистов, и завтра за ними придут.

— Вам надо уходить отсюда. Немедленно, — предупредил переводчик обеих женщин. — Если вас схватят, забудьте, что я к вам приходил. В Минск не возвращайтесь….

Тем же вечером при свете керосиновой лампы женщины провели короткое, безрадостное совещание. Решено было уходить на запад. На востоке шли бои, за линию фронта им было не пробраться, и уходить на запад было безопасней.

Они покинули деревню ранним утром. Бабушка осталась дома. Они решили идти по Раковскому шоссе, в надежде найти где-нибудь тихое, нетронутое войной место, где можно будет не бояться за себя и своих детей. Должно же было быть на свете такое место.

В середине октября, когда все поля и дороги от дождей превратились в грязь, а земля по ночам покрывалась изморозью, две истощенные, оборванные женщины, променявшие всю свою теплую одежду на еду, и две непрерывно кашляющие девочки остановились в деревне Юршишки, что в двенадцати километрах за Раковом.

Деревня была выбрана случайно, они просто брели по дороге, свернув сюда, потому что дальше идти им было некуда.

Восточники…. Здесь Антонина Павловна хорошо узнала это слово, которое раньше, за всю жизнь в Минске ни разу не слышала. Так здесь называли всех беженцев из Минска и других восточных областей. Эти места всего полтора года назад были присоединены к Советскому Союзу, местные жители считали себя поляками, к немцам относились как к освободителям, а восточников ненавидели, не давая им даже напиться воды из колодцев. Колхозов здесь не существовало, вокруг была частная собственность. Картофель на полях, стога сена, — все это принадлежало какому-нибудь конкретному хозяину, который относился к беженцам, как к бездомным собакам. В дома и дворы не пускали.

Как и хотела Антонина Павловна, войны здесь не было, присутствия немцев почти не ощущалось. В зажиточных дворах мычали коровы, блеяли козы, по улицам ходили куры, но все это можно было только смотреть. Делиться своим добром с восточниками никто не собирался. Они действительно нашли тихое, спокойное место на земле, но оно было не для них.

Две женщины и две девочки поселились в ничейном амбаре на самом краю деревни. Идти им дальше было некуда, да и не было сил. Иришка и Соня кашляли и молчали, а это страшно, когда дети днями напролет молчат. В амбаре уже жила одна семья, тоже из Минска, мужчина средних лет, его жена и шестнадцатилетний сын. Тоже шли, спасаясь от войны, неведомо куда, ослабев по дороге. Каждый день они втроем выходили на деревенскую площадь и стояли там, в ожидании, что кто-нибудь наймет их на поденную работу. В селе ведь много работы, особенно осенью. Но их никто не нанимал. Обе женщины и Иришка с Соней тоже стали выходить вместе с ними. Но и их не нанимали. Местные смотрели на беженцев, как на пустое место.

Прямо напротив площади, на центральном месте возвышался большой двухэтажный кирпичный дом, обнесенный высоким забором. Через день Антонина Павловна уже знала, что здесь живет пан Солтыс, самый зажиточный крестьянин, глава деревенской общины, уважаемый в этих местах человек. С немцами он ладил великолепно, им не приходилось приезжать в деревню для реквизиции продовольствия, он сам отправлял им подводы с продуктами, собранными с каждого двора. Крепкий краснолицый мужик с маленькими хитрыми глазами. Вопросы, связанные с порядком в деревне он тоже решал сам. Очевидно, пану Солтысу скоро надоел вид оборванных, голодных восточников, терпеливо стоящих вместе с детьми напротив его окон.