Все мы знали правило — корабль, атакованный противником, покидают. Но наш конвой удирал на огромной скорости, я видел, как его огни мелькают уже где-то вдали. Растерянный, я едва заметил яркий свет, который осветил нас сзади, и в ту же секунду мое сердце сильно забилось: английский корабль, шедший за нами, плавучая бомба, был торпедирован. Не менее минуты он еще плыл, взрыва не было, в противном случае от нашего суденышка не осталось бы и следа, не осталось бы никого, кто бы описал этот случай.

Никакой паники на борту. Я про себя отметил, что роковые 90 секунд давно истекли, и это вселило в меня некоторую надежду. И все же я был на пределе, во рту пересохло, я чувствовал, что смерть бродит где-то совсем рядом. Интересно, что, как и в Карвене, одна часть моего «я» наблюдала за другой его частью, как будто оценивая мое поведение.

Что происходит? Почему мы не действуем, как предписывалось на тренировках?

Все выбежали на палубу. Какая-то мистика. Совершенно необъяснимая трагедия: на палубе был только один плот! Лишь много позднее я понял разгадку этой тайны: матросы, одержимые навязчивой мыслью о 90 секундах и уверенные в том, что их корабль вот-вот развалится надвое, немедленно сбросили на воду все плоты. Но торпедированный корабль продолжал идти со скоростью семь узлов еще одну или две мили, и таким образом плоты оказались далеко позади нас в кильватере судна. Перед тем как их бросать за борт, просто надо было их отвязать и подождать, пока корабль остановится…

Невероятнейшая глупость, важнейшая деталь, которую не учли на наших знаменитых тренировках; можно подумать, что до нас ни одно судно в мире не торпедировали!

Вторая цистерна с мазутом занялась пламенем, и корабль загорелся изнутри.

Я направился к левой шлюпке, на ней я должен был покинуть корабль. К несчастью, взрывом полностью уничтожило правую шлюпку, и все к ней приписанные устремились к левому борту. События больше не развивались по заранее отработанной схеме, и в толпе на борту началась паника. И тогда кто-то произнес бессмертные слова: «Первыми — женщины и дети!». (По правде говоря, детей не было, если не считать единственного находившегося еще в утробе матери ребенка… Но формула есть формула!)

Сначала разместили женщин, несколько мужчин устремились за ними, и в уже отчалившую на полной скорости шлюпку прыгали матросы. Я не хотел толкаться, отстаивать мои права и смотрел, как шлюпка, моя шлюпка, удалялась без меня. Я даже не сообразил, что в шлюпке оставались свободные места, она ушла незаполненной, не взяв столько людей, сколько могла… С моей стороны это не было героизмом, просто я был жертвой «хорошего воспитания».

На корабле оставалось еще много народу, человек двадцать или тридцать. Оставалась также большая моторная лодка, закрепленная поперек палубы; с этой лодкой действия по спасению пассажиров и экипажа на тренировках не отрабатывались. Она крепилась к шлюп-балке натянутыми металлическими тросами и стояла на клиновых опорах. Эта лодка была нашей последней надеждой. Обычно было достаточно одного удара молотом, чтобы выбить опоры, и лодку, повисшую в воздухе на тросах, можно было легко спустить на воду. Но увы! Шлюп-балку перекосило взрывом, тросы оказались слабо натянутыми и, несмотря на все наши усилия, несомненно, преумноженные страхом, лодка ни на дюйм не сдвинулась с места…

Теперь корабль уже был весь объят пламенем, постепенно погружался, но горизонтально, не давая крена. (Позднее мне объяснили, что он мог в любой момент перевернуться за несколько секунд…) Но как это ни странно, на палубе жара не ощущалось. Благодаря феномену противодавления, так для меня и оставшегося необъяснимым, мы были по колено в воде, хотя палуба находилась еще в нескольких метрах над уровнем моря.

Мы прислушивались к шипению пламени. Все молчали; каждый лихорадочно искал возможность спастись. И как раз в этот момент мы услышали второе за этот день историческое высказывание. Кто-то по-английски произнес слова, которые можно прочесть во всех рассказах о катастрофах: «О, если бы меня видела моя бедная мама…». В этих словах были заключены все страхи мира, и, право же, мне было не до смеха. Я твердил себе, как во время военных действий во Франции: «Надо хвататься за любую возможность, до самой последней. Никогда не бывает все потеряно!».

Я принялся метаться по кораблю в отчаянных поисках чего-то достаточно прочного, что бы плавало и могло выдержать меня на воде, за что я мог бы зацепиться и молить Бога о спасении. Но, как сестрица Анна, я не видел ничего подходящего.

Все мы напоминали мне крыс, крыс, которые не могут покинуть тонущий корабль! Мы были обречены либо сгореть заживо, либо, бросившись в воду, исчезнуть в водовороте готового затонуть корабля. Знакомая история… слишком хорошо знакомая.

После бесконечного метания туда и обратно я заметил группу людей, перегнувшихся через борт. Вглядевшись в волны, я — о, чудо! — увидел прямо у корпуса корабля плот; по борту к плоту спускалась веревочная лестница; по ней можно было сойти. Кто-то возле капитанского мостика обнаружил плот, который матросы забыли сбросить в море.

Люди спускались без паники, не толкая друг друга. До меня только дошла очередь, когда рядом со мной откуда-то появился матрос. Мгновенно в моей голове мелькнули мысли, совершенно идиотские, но не лишенные смысла; это говорила та часть моего «я», которая следила за другой, чтобы узнать, сумею ли я «умереть достойно». И я принял решение: «Ты считаешь себя важной фигурой. К тому же ты пассажир и, следовательно, логично отдать предпочтение тебе, а не этому матросу. Но…». Все это в моем воспаленном мозгу должно было привести к решению, которое было легко предугадать, — я уступил свою очередь бравому матросу, не будучи уверенным, что мест хватит для всех. Несколько мгновений спустя я в этом убедился. Но это раздвоение личности, эта последняя воля не упустить возможности уйти из жизни — я их переживал трижды, когда чувствовал, что нахожусь на пороге смерти. Полученное воспитание всегда брало верх, и когда кто-либо заводит речь о культуре, я могу сказать, что воспитание, быть может, единственное, что остается, когда забыто все остальное!

Я спустился по веревочной лестнице и, оказавшись по шею в воде, конечно же, в полной амуниции, влез на плот. На нем было полно людей. К счастью, никто не остался на корабле, ни одной брошенной души, ни одной трагической сцены. Помню, что рядом со мной оказались английский морской офицер и мой приятель, дрессировщик медведей. Двоим моим товарищам-французам удалось спастись на первой шлюпке.

Продрогшие до костей, прижавшись друг к другу, мы все были на плоту, мы были спасены.

Кто-то отвязал веревочную лестницу от корпуса судна. На какую-то долю секунды нам показалось, что лучше было оставаться прилепленными к борту нашего корабля. Но корабль теперь уже весь пылал и в каком-то жутком танце клонился в нашу сторону. Мы изо всех сил гребли руками, стараясь сдвинуть с места наш плот, но сделать это не удавалось.