Нужно выплакаться, подумала Джез. Люди обычно плачут. Но глаза оставались сухими, хотя ей казалось, что они кровоточат. Сердце отдавало в груди болезненной тяжестью, а руки и ноги сковал холод.

Услышав звонок в дверь, Джез вскочила с постели. Гэйб не ушел! Она знала, что этого не может быть, конечно же, он не мог бросить ее, это просто немыслимо, такое не может случиться никогда-никогда... Она рывком отворила дверь. На пороге стоял отец с полными руками пакетов, свертков и цветов.

– Папа! – простонала Джез. Она втащила отца в квартирку, быстро бросилась в спальню и вернулась, держа в руках письмо и протягивая его отцу: – Читай!

Майк быстро пробежал глазами страницы, притянул к себе дочь, сжав ее в объятиях так крепко, как только мог. Джез уже начала колотить дрожь, и казалось, что она вот-вот рассыплется на части. Она не плакала, только хрипела, из горла вырывались какие-то звуки, нечеловеческие всхлипы, переходящие в предсмертный животный вой. Еще будет время, думал Майк, но позже, не сейчас, чтобы объяснить ей: первый раз за свою жизнь Гэйб оказался прав. Джез заслуживает лучшего.

В последующие годы Джез вспоминала свой отъезд из Парижа как бы в тумане, влажном и темном, как парижская осень, где единственной ясной фигурой был отец. Она приникла к нему, боясь отпустить хоть на шаг, потерять в этом тумане. Джез напоминала в те дни маленькое, раздавленное животное, которое переехали и отшвырнули к обочине истекать кровью.

Майк Килкуллен покидал в свою сумку смену одежды и папки с фотографиями, перекинул через плечо фотоаппарат Джез и всю ночь, пока на следующий день они не улетели в Калифорнию, не спускал с нее глаз. Уже много позже он признался Джез, что позвонил в ресторанчик «У Александра» и попросил хозяина не отменять вечеринки, объяснив, что хозяева неожиданно улетели по заданию на Ближний Восток.

В вечно меняющемся, непостоянном мире фотожурналистики, где рейтинг разводов достигает, согласно статистике, почти ста процентов, если кто вдруг и заметит, что молодая семейная пара Гэйб – Джез перестала появляться в Париже, то информация эта едва ли выйдет за рамки узкого круга нелюбопытных, с короткой памятью, мужчин, которые с каждым новым заданием забывают своих лучших друзей и возлюбленных, мужчин, для которых продолжительные отношения так же немыслимы, как немыслимо выполнить лишь одно фотозадание за всю жизнь.

Джез прожила на ранчо несколько долгих недель. Каждый день она уезжала верхом, прихватив с собой еду, чтобы не возвращаться домой раньше, чем зайдет солнце. Она скакала по заросшим травой пастбищам, пробираясь сквозь огромные мирные стада пасущихся коров и телят, а добравшись до гавани, или медленно двигалась вдоль самой кромки воды, высматривая раковины, или легким галопом мчалась вдоль берега; и постепенно солнце и дождь, ветер и шум прибоя начинали восстановительную работу, зализывая раны и высушивая слезы, – работу, невозможную ни в каком городе.

К концу января она поняла, что не может провести на ранчо всю свою жизнь. Она взяла здесь все, что было необходимо для выздоровления, – теперь пора продолжать жить, впервые попробовав стать независимой. Здесь, на ранчо, где все были заняты постоянным трудом, не находилось занятия только для нее, а Джез сейчас крайне важно было вернуться к работе. Она хотела зарабатывать, чего ей никогда не приходилось делать раньше, за исключением того времени в Париже, когда она фотографировала детей.

Джез собрала целый альбом своих работ, лучшие снимки, сделанные во время учебы в Центре искусств, добавила самые интересные фотографии из парижского периода, а также те пленки, которые она отсняла еще с помощью Гэйба, и портреты детей. Попросив у отца автомобиль, она отправилась в службу занятости при Центре искусств, где работала ее студенческая приятельница Кэти Прим.

– Ты шутишь, признайся, – проговорила Кэти, листая альбом с фотографиями.

– Ничуть. С чего ты взяла?

– Слушай, Джез, твои работы поразительны, но этот альбом – чистая мешанина. Здесь учебные натюрморты и тут же – работы на уровне фотожурналистики, которые следовало бы опубликовать, но почему-то не опубликованные. И детские портреты – они просто прекрасны! Недостает тут только одного: четкого понимания, чем ты хотела бы заниматься и что можешь сделать в этой области. Сейчас век специализации, а все, что я здесь вижу, – только начинания. Понимаешь, никому не нужна девушка-ассистент высочайшей квалификации – папа в Африке, господи помилуй! – которая снимает первое, что попадется под руку. Все эти снимки, сами по себе поразительные, работают против тебя.

– Ну и какой же ты дашь мне совет, Кэти?

– Если ты серьезно ищешь работу и считаешь, что я могу тебе ее предложить, в чем я не уверена, нужно сократить этот альбом, оставив только учебные снимки... Именно из этой области исходит девяносто процентов заказов, а у тебя даже работы первого курса прекрасны. Все-таки плохо, что ты бросила учебу.

– А что ты скажешь о портретах?

– Ну, тут нужны рекомендации, да и особого спроса на детские портреты нет. Понимаешь, родители сами обзавелись сейчас фотоаппаратами, с которыми справится любой дурак. Кстати, ты никогда не показывала свои работы фотоагентам – просто из любопытства? Сама ты успеешь поседеть и состариться, дожидаясь заказов. Даже через агента нет гарантии, что будет заказ.