Детеринг рвёт ружьё вверх и целится. Кат ударом подкидывает ствол в воздух. «Ты сдвинулся? –

Детеринг дрожит и бросает своё оружие на землю.

Мы сидим и закрываем уши. Но эти страшные вопли и стоны, и стенание слышны, они слышны всюду.

Мы можем всё перенести. Здесь же нас пробивает пот. Груда вздрагивает и замирает. Конец! Но это ещё не финал. Люди не подходят ближе к раненым животным, которые в страхе убегают, в даль, разрывая рты от этой боли. Одна фигура опускается на колено, один выстрел – один конь падает вниз, – ещё один. Последний упирается на передние ноги и поворачивается вокруг как карусель, сидя он поворачивается на высоко упёртых передних ногах по кругу, вероятно раздроблена спина. Солдат бежит туда и пристреливает его. Он медленно, смиренно опускается на землю.

Мы отпускаем уши. Крик прекратился. Только растянутый, замирающий вздох висит ещё в воздухе. Потом с нами снова остаются только ракеты, пение гранат и звёзды, и это почти странно.

Детеринг идёт и матерится: «Могли бы знать, что должны делать». Он подходил после того ещё раз поближе. Его голос возбуждён, он звенит почти патетически, он говорит: «Это я вам говорю, величайшая низость, что животные на войне».

Мы возвращаемся. Уже время рассаживаться по нашим вагонам. На небе светлеет колея. Три часа утра. Ветер свежий и холодный, сейчас наши лица бледны.

Мы ощщупью бредём вперёд гуськом через рвы и воронки и снова попадаем в полосу тумана. Качинский взволнован, это плохой знак.

«Что с тобой Кат?» спрашивает Кропп.

«Я только хотел бы, чтобы мы вернулись домой» – «домой», он имеет ввиду бараки.

«Осталось не так долго, Кат»

Он нервничает.

«Не знаю, не знаю – «

Мы выходим траншеей в поле. Показывается лесок; мы знаем здесь каждый метр почвы. Там уже кладбище егерей с холмиками и чёрными крестами.

В это мгновение раздаётся свист позади нас, вздувается, трещит, гремит. Мы пригибаемся, – сотня метров за нами простреливается до огненных облаков вверху.

В следующую минуту ломается лесина под вторым ударом, медленно плывёт через вершины трёх, четырёх деревьев и ломается при этом в куски. Уже шипят как паровой клапан приближаясь следующие гранаты – шквальный огонь –

«В укрытие» – ревят все – «В укрытие» –

Луга плоские, до леса далеко и рискованно; – нет другого укрытия, как только кладбище и могильные бугорки. Мы спотыкаемся впотьмах, как плевком каждый приклеивается тотчас за бугорком.

Ни моментом раньше. Темнота становится безумной. Всё бушует и беснуется. Чернеющей мглой ночь как гигантская горбунья беснуется за нами, над нами и дальше. Огонь взрывов колышется над кладбищем. Нет выхода. Я отваживаюсь в отблесках гранат кинуть взгляд на луга. Они взрывающееся море, удары пламени снарядов вырываются из него как фонтаны. Исключено, что кто-то это переживёт.

Лес пропадает, он растоптан, разорван на куски, разодран. Мы должны остаться здесь на кладбище.

Земля лопается перед нами. Идёт дождь из комьев. Я чую толчок. Мой рукав разорван осколком. Я сжимаю кулак. Боли нет. Но это не успокаивает меня, повреждение всегда болит только потом. Я ощупываю руку. Она поцарапана, но цела. Тут хлопает возле моего черепа, так что у меня плывёт сознание. Молнией проносится мысль: не лишиться чувств! Я погружаюсь в чёрную трясину и тотчас прихожу в себя. Один осколок всекает в мой шлем, он происходит так издалека, что не пробивает. Я стираю грязь из глаз. Передо мной пробита дыра, мне это непонятно. Нелегко попасть гранатой дважды в одну воронку, поэтому я хочу туда внутрь. Одним длинным рывком я бросаюсь вперёд, плоско как рыба на дно, когда снова раздаётся свист, потом быстро ползу, влезая в укрытие, чувствую слева что-то возле давит меня, это после, я вою, раздирая землю, давление воздуха гремит мне в уши, я ползу под упавшего, покрываясь им, это лес, военная форма, укрытие, укрытие, убогое укрытие, от бьющих сверху осколков.

Я открываю глаза, мои пальцы судорожно охватывают рукав, руку. Раненый? Я кричу ему, нет ответа – мёртвый. Моя рука перехватывает дальше, в осколки дерева, теперь я снова знаю, что мы лежим на кладбище.

Но огонь сильнее, чем когда-либо ранее. Он уничтожает чувство, я ползу ещё только глубже под гроб, он должен меня защитить, и даже если там лежит смерть.

Передо мной зияет воронка. Я хватаю её глазами как руками, я должен одним рывком быть там. Тут я получаю удар в лицо, рука цепляется за моё плечо – это снова наступает смерть? – рука трясёт меня, я поворачиваю голову, в секудно-коротком свете я вижу остолбеневшее от страха лицо Качинского, его рот широко открыт и ревёт, я не слышу, он трясёт, меня, приближается; в один момент затишья меня достигают его слова: «Газ-гаааз- гаааз! – передай дальше!»

Я рву к себе противогаз. Довольно далеко от меня кто-то лежит. Я больше не помню ни о чём другом. Тот который там должен знать это: «Гаааз – гаааз!»

Я кричу подвигаюсь поближе, бью его противогазом, он не реагирует – ещё раз, ещё раз – он только прячет голову – это рекрут – я как Кат, вижу отчаявшегося, маска перед ним – я срываю свою, каска летит в сторону, я теряю её из виду, достаю парня, рядом со мной лежит его маска, я хватаю маску, натягиваю её ему на голову, он оживает, я отпускаю – и вдруг в результате толчка лежу в воронке.

Глухой взрыв газовой гранаты мешается с грохотом разрывных снарядов. Один колокол гудит между разрывами, удары металлического бубна, металлические трещётки извещают во всех направлениях – Газ – Газ – Гааз –

Позади меня бултыхается, раз, второй. Я начисто вытираю запотевшие линзы моей маски. Здесь Кат, Кропп и ещё кто-то. Мы лежим вчетвером, с напряжением нетерпеливо ожидая и дышим так слабо, как возможно.

Первые решающие минуты в маске между жизнью и смертью, кто кого? Я знаю страшные картины из госпиталя: поражённые газом, которые днями давятся, кусками выблёвывая обожженные лёгкие.