Шрифт:
— Что вы взъелись на Сыдора?! — взмахнула кулачком Аделия. — Разбойник? Да! А ваш Ярош Бирюк кубари для детишек из липы режет? Или, может, ты, пан Годимир, людей не убивал никогда?
— Убивал, — не стал спорить словинец. — Но в честном бою. Один на один. Или войско против войска. Про Яроша ничего не скажу. Только я не видел, как он людей убивает. То есть… — Рыцарь замялся. — Как убивает, видел. А вот что для выгоды своей он это делает — не видел.
— А, значит, как Сыдор убивает, ты видел?
— За горшечника он нам на дороге себя выдал. А потом я узнал, что убили горшечника Пархима из Колбчи.
— И что с того? Ты за руку Сыдора ловил?
— Обоз я видел. Когда от пещеры драконовой мы с Ярошем шли… Три телеги сгоревшие и люди побитые. У людей серьги вместе с ушами срезаны. Не проверял наверняка, но, думаю, и пальцы, ежели у кого колечко нашлось. А у Якима с Якуней полсундука такого добра хранилось…
— И что с того? — с вызовом подбоченилась Аделия. — Сыдор тут при чем?
— Старуха… Якуня которая. Так вот она кричала перед смертью, что молодые панычи приходят, добрые да пригожие, добычу забирают…
— Ну и что? Ничего ты не доказал, пан Годимир! За руку не пойман, значит не вор. Сколько дней назад ты обоз сожженный видел?
— Да в тот день, когда вы меня у гнилушчан отбили.
— Я тебе скажу — весь тот день мы с Сыдором вместе были! Никуда он не отлучался, не уезжал!
Глаза королевны горели праведным огнем. Рыцарь понял — еще чуть-чуть, еще один выпад против вожака хэвры, и она наговорит такого… В общем, о нарождающейся, наклевывающейся словно цветок из зернышка, любви можно будет позабыть раз и навсегда.
Он прижал ладонь к сердцу. Наклонил голову:
— Прости меня, панна Аделия. Это я сгоряча. Больше не повторится.
Заречанка все еще хмурилась, но, видно, подумала о том же. Что чувство, как и цветок, вырастить трудно, а сломать ой как легко. Она протянула руку и коснулась ладонью одетого в кольчугу плеча драконоборца.
— Я принимаю извинения. И не сержусь. А ты, пан Годимир, не держи сердца на Сыдора. Боюсь, скоро он будет требовать сочувствия. — Королевна озорно подмигнула рыцарю. — А теперь — обещанная баллада.
— Да я… Я не… — начал было отнекиваться Годимир, но обе девушки смотрели на него строго и требовательно. — Я не очень силен в стихосложении…
— Ничего. Нам прославленных шпильманов слушать не доводилось, — не сдавалась королевна.
— Не считая Олешека из Мариенберга, — кинула и свои четверть скойца Велина. — Но и того недолго.
— Вам не понравится…
— Понравится, понравится! — заверила рыцаря Аделия. — Нет, погоди, пан Годимир. Это же не честно получается — я всю правду рассказала, ничегошеньки не утаила, а ты, значит, на попятный? Или это и есть воспетое исстари рыцарское понятие о чести?
— Хорошо, хорошо! — сдался Годимир, поняв — от расплаты не уйти. Раз уж проговорился, нужно отвечать за свои слова. Ничего, в следующий раз умнее будет — сперва думать, а только потом говорить.
Он откашлялся:
— Это будет баллада. В старинной манере сложенная.
— Давай, давай, — подбодрила его Аделия.
— В балладе должно быть три куплета по восемь строчек. И посылка — маленький куплет в конце. В нем всего лишь четыре строки. Заканчиваться куплеты…
— Что ты нам лекции читаешь? — скорчила недовольную гримаску Велина. — Словно в Мариенбержской академии. Мы поэзии ждем!
— Заканчиваются куплеты и посылка одним и тем же словом, — все же не дал сбить себя с толку рыцарь. — Теперь слушайте.
Годимир открыл рот. Подумал. Откашлялся еще раз. Начал:
— Я — рыцарь, не простолюдин, Готов на штурм твоей твердыни. До самых старческих седин Не знать покоя мне отныне. Мне чувства не излить в словах — Теснятся мысли на бумаге, Но здесь, как и в иных мирах, Вассальной верен я присяге. Мне очи панны — мир един, Суровый взгляд как вкус полыни. Ты мне единый господин, Источник в выжженной пустыне. Жизнь без тебя — лишь тлен и прах, Берлога волчья при овраге, Песок в иссохшихся губах И жизнь — служение присяге. Сраженный — зрит Господь один, — Пощады лишь прошу я ныне У холодов твоих и льдин, В бездонной, северной пучине. Моя судьба в твоих руках, О, если бы, Господь Всеблагий, Сбылось все, виденное в снах… Но я живу, служа присяге. О Неприступная, ответь — Не зря ль мечтаю я о благе? А может, лучше умереть, Своей не изменив присяге?Дочитав последнюю строчку, рыцарь в душе съежился, ожидая насмешек. Но Господь миловал. Девушки не смеялись. Наверное, и правда, маловато истинных, известных шпильманов слышали, если его убогая рифмовка сумела понравиться.
— И кто же эта Неприступная? — наконец-то выговорила Аделия. В глаза ее стояли слезы или Годимиру показалось?
Он собрался с силами, чтобы ответить правду. Как и большинство его поэтических творений, баллада посвящалась пани Марлене из Стрешина — златокудрой воеводше, как сказал о ней тоже не чуждый высокого стиля пан Мешко герба Козерог из Бокуня, что стоит на перекрестке трех трактов приблизительно на полпути между Выровой и Грозовым. Сейчас, по трезвому размышлению (или же благодаря исцелившей его Аделии), Годимир понял, что известная далеко за пределами Стрешинского воеводства пани на самом деле поощряла едва ли не каждого из молодых рыцарей, прибившихся к ее окружению. А уж если рыцарь умел подобрать две-три достойные рифмы! Но сердца своего Марлена не отдала никому. Скорее всего, и ее муж, пан Истислав, не мог похвастаться искренней — не по церковному закону, а по зову души — привязанностью собственной супруги. Ей нравилось купаться в обожании, нравилось наблюдать вокруг толпы поклонников, видеть их горящие глаза, слушать восторженные речи. Но не более того…