– Я могу их увидеть? – спросил он наконец тихим голосом, в котором с трудом узнал свой собственный. – Вы дадите мне знать, что они хотели передать?

Отвечая, профессор Эбор пристально смотрел в лицо своему ассистенту с улыбкой, которая больше походила на оскал смерти, чем на улыбку живого человека.

– Когда я уйду, – прошептал он, – когда я умру. Тогда вы найдете их и прочтете перевод, который я сделал. А затем, в свою очередь, вы должны попытаться, используя новейшие научные достижения, имеющиеся в вашем распоряжении, добиться их полного уничтожения. Он сделал паузу, и его лицо стало бледным, как у мертвеца. – А до тех пор, – добавил он немного погодя, не поднимая глаз, – я должен попросить вас больше не касаться этой темы и полностью сохранить мое доверие к вам.

Медленно прошел год, и в конце его доктор Лэйдлоу счел необходимым разорвать рабочие отношения со своим другом и бывшим руководителем. Профессор Эбор уже не был прежним человеком. Свет исчез из его жизни; лаборатория была закрыта; он больше не прикасался пером к бумаге и не сосредотачивал свой ум ни на одной проблеме. За короткий промежуток времени, всего в несколько месяцев, он превратился из крепкого и жизнерадостного человека средних лет в человека преклонного возраста – человека, ослабевшего и находящегося на грани распада. Было ясно, что смерть поджидает его в любой момент – и он знал это.

Нелегко точно описать природу этой глубокой перемены в его характере и темпераменте, но доктор Лэйдлоу резюмировал ее для себя тремя словами: Потеря надежды. Великолепные умственные способности остались на прежнем уровне, но стимул использовать их – для помощи другим – пропал. Персонаж по-прежнему придерживался своих прекрасных и бескорыстных привычек, выработанных годами, но далекая цель, к которой они вели, исчезла. Жажда знаний – знаний ради них самих – умерла, и страстная надежда, которая до сих пор с неутомимой энергией наполняла сердце и мозг этого великолепно оснащенного интеллекта, полностью угасла. Центральные огни погасли. Не было ничего, ради чего стоило бы делать, думать, трудиться. Больше не ради чего было работать!

Первым шагом профессора было отозвать как можно больше его книг; вторым – закрыть лабораторию и прекратить все исследования. Он не давал никаких объяснений и не задавал вопросов. Вся его личность, так сказать, рассыпалась, пока его повседневная жизнь не превратилась в простой механический процесс одевания тела, его питания, поддержания его в добром здравии, чтобы избежать физического дискомфорта, и, прежде всего, не делать ничего, что могло бы помешать сну. Профессор делал все, что мог, чтобы продлить часы сна, а следовательно, и забвения.

Доктору Лэйдлоу все было достаточно ясно. Он знал, что более слабый человек попытался бы забыться в той или иной форме чувственных наслаждений – снотворного, выпивки, первых попавшихся удовольствий. Самоуничтожение было бы методом более смелого человека, а преднамеренное злодеяние, отравление своим ужасным знанием всего, что он мог, – способом человека совсем другого типа. Марк Эбор не был ни одним из этих способов. Он прекрасно владел собой, молча и безропотно принимая ужасные факты, которые, как он искренне верил, ему не посчастливилось обнаружить. Даже своему близкому другу и ассистенту, доктору Лэйдлоу, он не удостоил ни слова правдивого объяснения или сожаления. Он шел прямо к концу, хорошо зная, что конец не за горами.

И однажды смерть пришла к нему очень тихо, когда он сидел в кресле в кабинете, прямо напротив дверей лаборатории – дверей, которые больше не открывались. Доктор Лэйдлоу, по счастливой случайности, оказался в это время рядом с ним и как раз успел подойти к нему в ответ на внезапные болезненные попытки вдохнуть; как раз вовремя, чтобы расслышать тихие слова, слетевшие с бледных губ, словно послание с того света.

– Прочтите их, если хотите, и, если сможете, уничтожьте. Но, – его голос стал таким тихим, что доктор Лэйдлоу едва уловил последние слова, – но… никогда, никогда… не отдавайте их миру.

И подобно серому комку пыли, небрежно собранному в старую одежду, профессор откинулся на спинку стула и испустил дух.

Но это была всего лишь смерть тела. Его дух умер два года назад.

Имущество покойного было небольшим и несложным, и доктору Лэйдлоу, как единственному душеприказчику и оставшемуся наследнику, не составило труда распорядиться им. Через месяц после похорон он сидел в одиночестве в своей библиотеке на верхнем этаже, выполнив последние печальные обязанности, и его разум был полон горьких воспоминаний и сожалений о потере друга, которого он уважал и любил и перед которым был в неоплатном долгу. Последние два года действительно были для него ужасными. Наблюдать за быстрым угасанием величайшего сочетания сердца и разума, которое он когда-либо знал, и осознавать, что он бессилен помочь, было для него источником глубокого горя, которое останется до конца его дней.

В то же время им овладело ненасытное любопытство. Изучение слабоумия, конечно, не входило в сферу его компетенции как специалиста, но он знал об этом достаточно, чтобы понимать, насколько незначительный факт может быть реальной причиной того, насколько велика иллюзия, и с самого начала его снедало непрестанное и все возрастающее желание узнать, о чем говорил профессор, что он нашел в песках "Халдеи", что это могли быть за драгоценные таблички Богов, и в особенности – ибо это была истинная причина, лишившая этого человека рассудка и надежды, – что это была за надпись, которую, как он полагал, ему удалось расшифровать.

Конец ознакомительного фрагмента.