Для женщин же утрата созданного мужчинами правопорядка и правительства не означала личной трагедии. Мама горевала не о различных институтах власти, а о людях, вещах, о стране и прежде всего о Петербурге. Он значил для нее больше, чем просто город, он составлял часть вещества, из которого была соткана её жизнь. Папа говорил всегда, что сердце России – Москва; но Петербург казался всем петербуржцам символом цивилизованной России, их собственным творением, их подарком стране.

Но тем не менее мама не сдавалась.

«Твоя мать зарычала своим львиным голосом», – пошутил однажды один друг, так как её глубокий альт и звучный смех были действительно неподражаемы. Со своей жизнерадостностью и щедростью она готова была дарить больше, чем часто можно было принять. Воспитанная так, чтобы сверх меры отдавать, она ощущала себя, конечно, стеснённой в поле своей полезной деятельности, словно надела на себя севшую одежду. Возможно, чтобы найти какой-нибудь выход для своей вулканической энергии, она воспитывала и защищала нас действительно, как львица своих детёнышей. Нас дрессировали, толкали туда-сюда, предъявляли к нам чрезмерные требования – и бесконечно любили. Когда нам было нехорошо или что-то угрожало, не было ничего, чего бы она для нас не сделала; если мы болели, она просиживала у наших постелей ночи напролет, читая нам или занимаясь шитьём при приглушённом свете. Она никогда не бездельничала.

Успокаивающие звуки игры на фортепиано в четыре руки с Ириной мягко убаюкивали нас, младших. Активный интерес мама ко всему, чем мы жили, её участие во всём, что нас касалось, будило и в нас искру собственной инициативы.

Нам срочно нужна была возможность дать выход нашей энергии, и мы изобретали шумные игры, которые не подходили к затхлой атмосфере тихих, одетых в плюш арендованных помещений: четыре стула ставились на качающийся стол, который мы с размахом двигали по комнате, – и вот это была уже карета, преследуемая галопирующими врагами, за которыми громко раздавался звук импровизированной плётки. Но старый стол распадался на куски, и мы, глубоко озадаченные, пытались собрать его воедино с помощью верёвок – невыполнимая задача!

Другая увлекательная игра заключалась в том, чтобы гнаться друг за другом дикими прыжками со стула на стол, со стола на кровать, не задев при этом ногами пола. Набив синяков и ссадин, мы приземлялись где-нибудь посредине из-за стука в стену и потолок рассерженных соседей, которые выражали так свой бурный протест. Когда мама возвращалась, ей приходилось объясняться с гневным хозяином, который уже и так был озлоблен на нас из-за несвоевременной уплаты за аренду.

Тот факт, что мама всегда пыталась найти и взять в наём маленький домик с садом, объяснялся, вероятно, тем, что наши скитания по этим провинциальным семейным пансионатам, где дети и собаки, как правило, составляли угнетённое меньшинство, вели к подобным катастрофам.

Для выбора дома определяющими были два критерия: просторный вид и ванные комнаты. Всё остальное, говорила мама, можно было исправить.

При переездах на новое место приглашали священника, даже если мы останавливались в комнатах на короткое время. На стол ставили распятие и миску с водой, длинной процессией мы шагали из комнаты в комнату, где каждый становился у своей кровати. Новый очаг освящался и благословлялся, и в угол столовой ставилась икона. Только тогда мы въезжали по-настоящему в квартиру.

Ирина оказалась отличной поварихой, а мне доверяли всякие другие задания, как, например, управление домом, который мы только что наняли.

Однажды утром пришли три господина неопределённого возраста в очках и в рубашках со стоячими воротничками, чтобы обсудить договор по инвентарю. Я ожидала и принимала их – высокая для своих одиннадцати лет, с высоко закатанными носками и со школьной папкой под мышкой. Тщательно скрывая своё удивление, они диктовали мне предмет за предметом, а я усердно записывала всё в свою школьную тетрадку. Список был, как и положено, подписан ими и удостоверен мною.

Кроме прочего, я была упаковщиком в семье и ныряла с головой в огромные сундуки, дна которых я могла с трудом достигнуть. Эти сундуки-чемоданы были остатками другого мира: из чёрной или коричневой кожи, отделанные медью и снабжённые ремнями с полосами «семейного цвета».

Когда мы были предоставлены сами себе, мы тайно надевали последние платья мама от Doucet – она ещё не решилась продать их – и её огромные шляпы от Reboux, украшенные зелёными и цвета мальвы вуалями. Когда мы смотрели на себя в высокое зеркало, висящее в тёмном коридоре, с удивлением обнаруживали, как красиво и таинственно мы выглядим.

Всё ещё находились остатки из trousseau – приданого мама – слово, которое рождало в нас образы невест, колясок, дворцов, – как из сказок. Мы постепенно осознавали, что молниеносно исчезавшие стопки белья из тончайшего льна с вышитыми короной и монограммой были ценностью; вскоре мне пришлось научиться штопать обветшавшие простыни – для этого мне служила старая детская швейная машинка, с её помощью я штопала большие куски ткани.

«У неё ловкие пальцы, как у отличной горничной…» – как гордилась я, слыша эти слова!