Когда Даня шел к деду, он хотел просто хорошо провести вечер и узнать, с чего старик решил вдруг отмечать День Победы. Теперь он мечтал об одном – укрыться. Спрятаться, как в детстве, под одеяло с фонарем и книгой. И ничего-ничего не слышать. Закрыть лицо руками, чтобы чувствовать себя в безопасности.

От пальцев деда пахло табаком и старостью.

Даня убрал широкую ладонь с плеча и выпил еще рюмку. Всмотрелся в грустные глаза Льва Егоровича.

– Может, объяснишь?

– Чего? – Дед начал нарезать хлеб.

– Вы же не общаетесь с мамой!

– Я стар, Даниил. Времени ждать совсем не осталось.

– Но меня-то ты зачем приплел? Мирились бы без меня. Ты же знаешь – мы с ней как кошка с собакой!

– Я не общаюсь с дочерью. Моя дочь не общается со своим сыном. Это не дело.

– Одним махом всех примирить? Это она тебя надоумила? – Даня кивнул в сторону комнаты-кладовки-приюта.

– Ты Мару не трожь. Так совпало.

Помолчали. За окном сигналили автомобили. Сквозняк отворил приоткрытую форточку, и прохладный воздух вихрем пронесся по полу.

– Де, может, не надо, а?

– Мы поговорим и все обсудим.

– Она сожрет нас живьем.

– Зубы раскрошатся – нас грызть.

– Не пойдет она на перемирие.

– Сюда она все же приедет.

– Ты ее сам попросил?

– Сам. И она сразу согласилась.

Скрипнула дверь. Сквозняк усилился. За окном взревела сигнализация. Звонкая и противная.

– Чего это у вас дверь открыта? – Даня услышал из коридора голос мамы.

И дрогнул. Дед, заметив это, рассмеялся и прошептал:

– Так поражает молния, так поражает финский нож.

А потом добавил громко:

– Входи!

Главное потрясение в жизни Льва Егоровича все же случилось пять лет назад.

Тот день он тоже помнил необычайно ясно. Саму аварию – с трудом. Ее вытеснила боль. А вот утро отлично запомнил.

Они собирались на дачу. Зима отступила окончательно. Можно было перебираться на окраину области. Был конец апреля, еще прохладный, но совсем не зимний уже. С раннего утра шел мелкий-мелкий дождь. Противный.

Ева пыталась закрыть свой чемодан.

– Опять барахла всякого набрала?

– Лев, ну какое барахло? Мы же не на один день едем.

– Ну показывай! Сейчас же показывай, чего туда напихала!

Они разобрали чемодан, собрали вещи заново, и все застегнулось очень даже удачно. Но лицо у Евы стало грустным. Не обиженным или сожалеющим, нет. Ей просто хотелось взять побольше нарядов. Хоть чем-то же старушка семидесяти восьми лет должна себя радовать за городом? Так хоть красивая будет.

Лев Егорович почувствовал, как от этого взгляда у него сжимается сердце. Он еще раз раскричался полушутливо, разобрал чемодан и собрал все снова. Уложил все, что хотела взять с собой Ева. И она была довольна. Жаль, платье ей было суждено надеть только одно. И надевали не на саму Еву, а на оставшееся от нее тело. Плоть – не больше.

Он был за рулем, и винил себя. Продал дачу и машину. Больше не приближался к транспорту. Ходил исключительно пешком. И решил посвятить себя тому, чтобы помогать обездоленным. Хоть как-то искупить…

– Вот видишь, – пять лет назад говорила Смерть. – Ты можешь отступать. Давай попятную. Умеешь же. Согласился же, что не прав был. Сделал все снова. Почему бы…

– Мне так больно стало, когда она грустным взглядом этим на меня посмотрела, пойми. Ну невыносимо просто. Как будто в душе поковырялись пальцем грязным.

– Палец-то – твой.

– Этого не отнять, – вздохнул Лев Егорович. – Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Надвигалось утро. Они болтали всю ночь и уже успели протрезветь.

– Еще за одной? – предложила Смерть.

– Будет. Спать надо.

Встали со стульев. Пошли по комнатам. Смерть – в кладовую, Лев Егорович – в зал.

– Лева, ты умеешь прощать. И гордость свою затыкать.

– Она так смотрела… – повторил он.

– Может, у твоей дочери уже тридцать лет взгляд такой. Но ты же ей в глаза не смотришь?

– Я справлюсь, – пообещал Лев Егорович. – Нужно еще время.

Они ушли, а за их спинами утопала в первых солнечных лучах хрущевская узенькая кухонька.