Избушка на костях

Аннотация

Ты пришла в избушку на костях за ответами. Ты еще не знаешь, что тьма бежит за тобой по пятам. Пока не ведаешь, что в мрачном лесу все не то, чем кажется. Тебе невдомек, что костяные стены таят в себе кровавые секреты прошлого и грядущего, а их хозяйка Яга сплетает нити судьбы в путеводный клубок.

И ты, конечно, не догадываешься, что день моей смерти станет началом твоей жизни…

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав. * * * Маме, с любовью. Я не всегда понимала и принимала те жертвы, на которые ты шла ради меня, но я искренне благодарна за каждую вещь, что ты сделала для моего будущего. Твоя любовь освещала мне путь даже в кромешной темноте Пролог Я знал, что день нашей встречи станет началом моего конца. Каждый час, проведенный с тобой, лишь приближал меня к той черте, за которой нет ничего – только пустота и тьма. И все же, впервые увидев тебя, там, на берегу реки, я сделал решительный шаг навстречу. Меня тянуло к тебе с пугающей силой. Эта сила обожгла огнем легкие, так что дыхание сбилось. Все потеряло смысл, чтобы через мгновение засиять новыми, еще более яркими красками. Настанет день, и я сгорю в твоем огне, исчезну, не оставив даже пепла. Но до этого мига я буду рядом. Я хочу держать тебя за руку, смотреть в твои глаза, считывать биение твоего сердца, отчаянно рвущегося из груди. Я хочу всей кожей ощущать теплоту твоего дыхания, когда ты склоняешься к моему уху, чтобы прошептать какую-то дерзость. Я хочу слышать твой смех, пугающий птиц на сосновых ветках, разносящийся по густому лесу и оседающий где-то в безоблачной синеве неба. Я буду рядом, когда ты, подхватив юбки сарафана, решишь перейти измельчавшую после засухи реку. Ее холодные воды будут обжигать твои босые ноги, заставляя шагать быстрее. Я протяну ладонь, чтобы ты ухватилась за нее, когда поскользнешься на гладкой гальке с острыми, обточенными быстрым течением краями. Я буду рядом, когда ты измажешь губы сладкой земляникой, собранной на полянке за околицей деревни. Я дотронусь до твоего лица и осторожно уберу красный сок, чтобы позже, украдкой, облизать пальцы, еще хранящие тепло твоих губ. Я буду рядом, когда ты заплутаешь в овраге, покрытом молодой жгучей крапивой, и сорвешь голос, пытаясь докричаться до подружек с лукошками грибов. Слезы, смех, отчаяние, злость – я все разделю с тобой. До того момента, пока однажды ты не поймешь, что мое время закончилось. День моей смерти станет началом твоей жизни. * * * В день, когда умерла мама, я встретила его. Тогда я не знала, сколько обжигающей, как раскаленное олово, боли принесет наша встреча. Не догадывалась о том клейме, что останется на душе. Но даже если бы знала, не стала бы ничего менять. Да и не смогла бы. Есть вещи неотвратимые, как солнцеворот. Матушка, расчесывая мои волосы тяжелым деревянным гребнем, часто говорила, что где-то далеко, за синим горизонтом, и где-то очень близко, буквально на груди за нательной рубашкой, есть то, что понять сложно. А можно лишь принять. Ее мелодичный голос, похожий на журчание воды в чистом ручье, мягкие руки, пахнущие травами – горечью полыни, холодом мяты, сладостью ромашки, пряностью душицы и чабреца, – нежные, ласковые, как теплый летний ветер, ее касания, когда она вплетала в мою темную косу красную ленту… Все это осталось в памяти отражением в неспокойной воде: за рябью едва угадывались предметы. Смутные образы, далекий шепот прошлого, пахнущая травами темнота. Но кое-что сохранилось. Куколка из дерева, размером с указательный палец. Перед тем как испустить последний вздох, мама подозвала меня к себе – к печи, на которой она, давясь кашлем, лежала последнюю седмицу. – Возьми, – тихо сказала матушка. В ее ладони покоилась деревянная куколка. – Носи рядом с сердцем, под рубашкой. Никому не показывай. Береги куколку как зеницу ока, а она сбережет тебя. Раз уж я не смогу… Кашель – громкий, отчаянный, выворачивающий нутро наизнанку – заставил меня испуганно отпрянуть, а затем заплакать и потянуться к матушке. На ее бледном, покрывшемся испариной лице не было румянца. Ярким пятном выделялись лишь огромные глаза – зеленые, как у меня. Цвет листвы, как говорила матушка. Цвет колдовства – шепотом вторили в деревне. – Мама, – позвала я, прижавшись к ее плечу, и, не получив ответа, окликнула уже громче: – Мама, матушка! Тогда дыхание смерти впервые коснулось меня. Мимолетно, лениво, ведь она пришла не за мной. Мне почудился шум крыльев, в приоткрытую дверь залетел ветерок, бросил в лицо горстку листьев и исчез, унося с собой душу мамы. Боль вгрызлась в сердце, как голодная собака в кость. Перед глазами все поплыло, я рухнула на пол, едва не налетев спиной на лавку у стола. Плохо помню, что было дальше. Вроде вышла во двор, кликнула отца, но вместо него показалась соседка. Наверное, она все поняла по моему лицу, потому что всплеснула руками и что-то крикнула. Я не услышала ни слова: мир звучал глухо, как бывает, когда с разбега прыгаешь в озеро и оказываешься под водой. Меня затопило то же ощущение потерянности и беспомощности: куда двигаться, в какую сторону грести? Что-то внутри меня, до этого лишь разгорающееся, полыхнуло, потребовало выхода, и я вдруг сорвалась с места. Бежать, пока не начну задыхаться. Бежать, пока ноги еще могут с силой отбивать шаги, словно удары. Бежать, пока ветер не иссушит слезы. Бежать, бежать, бежать! Я очнулась у реки. Матушка любила это место. На левом берегу она часто собирала травы – от кашля, от ломоты, от дурного сна. На правом стирала одежду. А еще часто бродила между тонкими березами, негромко напевая. И песнь ее напоминала беседу с природой – с деревом, с птицей, свившей гнездо, с промелькнувшим в кустах зайцем. У кустов я, зацепившись подолом за торчавший корень, и упала. Распласталась по земле, ударилась лицом, расцарапала щеку. Но напугало меня другое – легкий треск в районе груди. Там, где под рубашкой покоилась деревянная куколка, подаренная матушкой. Я, замерев от ужаса, подрагивающей рукой нащупала толстую бечевку, а уже после – подвязанную к ней куколку. Та не раскололась, но чуть треснула. Подтянув колени к груди, я обхватила их и принялась беззвучно выть. Ни один крик не смог бы выплеснуть ту боль, что сейчас, как лютый зверь, терзала меня. В тот миг я увидела его. Он шагнул на берег, ступая по примятой мною траве. Я помню тот миг, когда наши взгляды встретились. Мой – потухший, затуманенный слезами, и его – яркий, чуть задумчивый. В глазах темного меда на свету сверкнули желтые искорки. Рыжие, коротко обрубленные волосы отливали медью. На бледном лице с острыми скулами – ни намека на веснушки. Солнце никогда не отмечало его кожу своими поцелуями, словно опасаясь к нему приближаться. Мне еще предстояло узнать, что не только солнце. Его вид, его манера двигаться, говорить пугали всех, с кем ему доводилось сталкиваться. Он словно нес за пазухой холодок, забирающийся под кожу каждому, кто попадался ему по пути. Но парня это не заботило. Я не сразу поняла: его не интересовал мир вокруг. Для него имело значение лишь одно – я. Тогда он, заприметив меня – беззвучно плачущую, в разодранном сарафане, с расцарапанной щекой, – лишь склонил голову, будто приветствуя, и двинулся дальше. Но далеко не ушел. Остановился в паре шагов от меня и нагнулся, чтобы собрать мелкие камни. Я знала, что ребятня в деревне меня не любит, а потому сжалась. Он был чужаком, но мог уже прознать про то, как меня кликали ведьминой дочкой. Его семья перебралась к нам недавно, а сам он сегодня впервые вышел из избы: мор, напавший на деревню, не обошел и его. Поговаривали, что он слишком худ, потому не выживет. Я даже имени его не знала, а теперь смотрела на то, как он катает в руке камешки – мелкие, острые, опасные. Я знала, что камни, пущенные в лицо, оставляют самые болезненные следы, долго сходящие царапины, но не стала прикрываться ладонями. Почему-то впервые меня не страшила боль. Возможно, в тот день ее было уже слишком много. Тишину нарушил глухой плеск воды. Парень стоял на берегу и бросал камешки в реку. Те, громко шлепая по глади, оставляли после себя расходящиеся все дальше по воде круги. – Твой отец вернулся с поля, – не оборачиваясь, сказал он. – Тебя кличет. Я кивнула, но губ не разжала. Отца я почти не знала: летом он работал от зари до зари, зимой уезжал на заработки в город. Я чувствовала, что с матушкой у них что-то не ладится, а меня он будто не то чтобы не любит – скорее, не замечает. А других детей, кроме меня, у них не народилось, братишка умер еще младенцем. – Иди к нему, – продолжил рыжий парень и без перехода резко добавил: – Или боишься, сразу к родне сошлет тебя? Я покачала головой, с удивлением понимая, что не боюсь. Как будто после смерти матушки меня уже ничего не пугало. – Сошлет и сошлет, – наконец ответила я, по-прежнему сидя на земле. – Тоже мне, лиха беда. Я не храбрилась. Правда не боялась, а потому слова слетели с языка уверенно, как недавно пущенные его рукой камни. Он все-таки обернулся. Возможно, из-за того, что голыши в его ладони закончились. Он сунул руки в карманы холщовых штанов и, все еще не смотря на меня, сделал пару шагов и плюхнулся рядом. Я чуть дернула носом. От его рубашки веяло мылом, а от волос – аиром. Теплый, древесный аромат. Матушка часто добавляла корни этой травы в чай. Говорила, аир несет чистоту и любую невидимую глазу хворь из воды изгоняет. Над головой прожужжал толстый полосатый шмель и устремился к цветущему у воды телорезу с белоснежными лепестками. Солнце на небе уже катилось к горизонту, из леса, раскинувшегося прямо за левым берегом, доносились голоса девушек, ушедших днем по ягоды и грибы. Лето подходило к концу, время приготовлений к зимней стуже заканчивалось. Я подумала о матушке, о том, что ее солнцеворот завершился, и облизнула верхнюю губу, соленую от слез. – Ты смелая, – с уважением протянул рыжий. – Редко встретишь такую девицу. Я чуть пожала плечами. – Говоришь так, будто я тебе нравлюсь. – Может, и так. Я покосилась на него и слегка отодвинулась. Он усмехнулся – совсем чуть-чуть, краешком тонких губ. – Я жениха не ищу. – А мне невеста ни к чему. Где-то вдалеке раздался голос сердобольной соседки, обожавшей совать свой нос в чужие дела: – Василиса! Ва-си-ли-са! Я вздрогнула, быстро вытерла мокрое лицо и потерла исцарапанную щеку. Нужно возвращаться домой… Перед глазами снова возникла картина выбеленной печи с навсегда притихшей матушкой. Я громко сглотнула, но не заплакала. Слезы будто закончились. – Значит, вот как тебя зовут? Я обернулась, высматривая соседку. Ее мощный силуэт выделялся на фоне тонких берез. – Да, только Васькой все кличут. Как кота. Он снова усмехнулся. Уже более отчетливо. В темных глазах промелькнуло что-то и исчезло. – Мне тоже не нравится мое имя. – А тебя как нарекли? Он поколебался и будто нехотя ответил: – Иваном. Я пробежала по нему быстрым взглядом. И пусть мысленно я уже ступила с соседкой на крыльцо и толкнула дверь избы, но все равно отметила, что на Ивана мой новый знакомый не походил. Дело даже не в рыжих волосах (отродясь у нас в деревне рыжих не было), а в том, как он смотрел, говорил. Чувствовалось в нем что-то чуждое, не наше. Не Ванька он, словом. Тот словно подслушал мои мысли. – А ты бы как меня назвала? – Василиса!!! Я снова дернулась, растерянно оправила порванный сарафан, прикоснулась к груди, где покоилась куколка, и ненадолго задумалась. – Не знаю. – Скажи, что первое в голову взбредет. Я нахмурилась. Он спросил настойчиво, даже требовательно, разве что за руку не дернул, чтобы привлечь мое внимание. И пусть мысли мои были заняты другим, я поняла, что не хочу огрызаться. Он мне понравился. Из-за рыжих ли волос, в которых вечернее солнце играло огненными всполохами, из-за темных ли глаз, глубоких и притягивающих к себе, а может, из-за уверенности, которой сочились его движения и слова. – Ну? В памяти всплыла старая колыбельная. Ее напевала перед сном матушка. Слова она почти глотала – скорее мурлыкала, чем пела, – но одно всегда звучало отчетливо. Я уже не узнаю, что оно значит. Так пусть хоть сейчас оно обретет для меня смысл. Я медленно подняла взгляд от измятой травы под ногами. – Тимор. Я бы так тебя назвала. Если парень и смешался, то ненадолго. Уже тогда он умел скрывать эмоции. Разве что дернул щекой, и я впервые заметила, что скулы у него острые. – Почему? – Звучит чуждо, как иноземная ругань. Он рассмеялся – негромко, но искренне. Ему понравился мой ответ. – Пусть так. Можешь звать меня Тимом. – Василиса!!! Окрик соседки раздался совсем рядом. Времени на болтовню уже не оставалось. – Хорошо, – торопливо сказала я и протянула ладонь. – Будем знакомы. Он, не раздумывая, пожал мою руку. И, смотря мне в глаза, тихо ответил: – Я рад нашей встрече. Миг, всего лишь короткий миг, пока мы глядели друг на друга – неотрывно, почти не дыша, – я помню до сих пор. Словно время замерло, встало, как поломавшийся ткацкий станок, и сквозь кусок тонкого, развевающегося на ветру льняного полотна я увидела что-то другое – сплетение нитей, узор самой ткани, не внешний, а внутренний. Саму суть, скрытую от глаз. С моих губ слетел рваный вздох, я будто на мгновение что-то поняла, но тяжелая, грубая от бесконечной работы рука, легшая на мое плечо, вырвала из потока мыслей, слишком невесомых, как крылья бабочки, а потому почти неуловимых. – Василиса, идем. За спиной оказалась соседка. Она громко запричитала, спугнув птиц, клевавших ягоды рябины. Я позволила себя увести. Зашагала, часто оглядываясь, пока берег с рыжим парнишкой не исчез из виду. – Ох, горе-то какое! Матери так рано лишиться. Совсем ты одна осталась, кровиночка! Отец, знамо дело, скоро новую жену в дом приведет. Я не ответила, молча сжала деревянную куколку на своей груди. С каждым шагом плечи все больше расправлялись, будто я готовилась к новой, совсем иной жизни. Той самой, сиротской – полной испытаний и тревог. Впереди меня ждала зима – тринадцатая по счету. Тогда я еще не знала, что в тот день, когда матушка умерла, я обрела кое-что другое – любовь, полностью изменившую меня. Любовь, имя которой я выбрала сама. Глава 1 – Ва-а-аська! Я с трудом перевернула ведро помоев в деревянное, плохо обструганное корыто. Протолкнувшийся вперед боров довольно захрюкал и опустил толстую морду в лохань. Позади него пытались пробиться к еде свинья и выводок молодых поросят. – Эй, шустрый какой! – возмутилась я и отогнала его в сторону. – Мелких пропусти. В ответ раздалось недовольное сопение, а затем боров и вовсе как-то очень многозначительно щелкнул зубами у моих лодыжек. Чуть край холщовой онучи не зацепил, ирод! Вряд ли мачеха расщедрится на покупку новой ткани. Эту-то едва выпросила. – Ва-а-аська, бездельница, где ты?! Пустое ведро от неожиданности полетело в угол. С моих губ сорвался тяжкий вздох: от мачехи у меня мороз по коже шел, как от леденящих историй, от скуки рассказываемых в зимнюю стужу. Я торопливо выскочила из сарая. В зеленой траве возле дома копошились рыжие куры. При виде меня они расступились и с интересом приподняли головы. – Ко? – тряхнув алым гребнем, требовательно спросил петух. От его некогда шикарного хвоста остались лишь три потрепанных пера. Схватку с соседским золотым гребешком, перелетевшим вчера через забор в надежде потоптать кур, наш все-таки выиграл, пусть и не без потерь. – Ко-ко? – Утром я вам пшено рассыпала, – с укором напомнила я. Петух, будто услышав, повернулся ко мне ощипанным задом и важно удалился вглубь двора. – Васька!!! Мачеха высунулась в окно. Ее громоподобный голос разнесся по двору, заставив борова испуганно взвизгнуть, а сидевшую на ставнях птицу сорваться с места и торопливо унестись ввысь. Я не без зависти проследила ее путь. Мне бы крылья, и я бы тоже устремилась в прозрачную синеву неба. Отец недолго горевал по матушке. Сказал, что дому нужна хозяйка, мне – мать, а потому довольно скоро женился на молодой вдове с двумя дочерьми – моими ровесницами. В первый же день названые сестры загнали меня в лужу и изрядно повозили в грязи, приговаривая, что теперь мне, ведьмину отродью, в этом доме места нет. Я первое время пыталась рассказать отцу, который часто и дома-то не бывал, и о тумаках, и об обидных словах, и о том, что мачеха мне хлеба жалеет, но тот лишь отмахнулся: в бабьи дела мужик лезть не должен. Так что я быстро поняла: просить помощи бесполезно. Матушка в могиле, отец давно позабыл о ее наказе оберегать меня. А больше опереться не на кого: только на себя. Разве что Тим… Если бы не он, я бы пропала еще в первую весну после смерти матушки, когда меня босую выгнали в холодную ночь. Отец был в городе, да я и не уверена, заступился бы он за меня, окажись дома. – Что случилось? – спросила я, подходя к окну. Взгляд холодных, рыбьих глаз мачехи прошелся по мне сверху вниз, губы недовольно скривились, как и всегда, когда она натыкалась на меня. Я была для нее тем самым камешком в сапожке, приносящим боль и раздражение при каждом шаге. Ее светло-русые волосы, заплетенные в две косы и уложенные на голове короной, скрывал кокошник – тот, что привез ей из города отец в свою последнюю поездку. Вышивка на кокошнике была затейливой – как наши умелицы ни пытались повторить, не получилось. Это обстоятельство в глазах мачехи делало ее важной птицей. Не чета простым соседкам. – Спесь в голосе умерь, обуза ты неблагодарная! – хлестко ответила она и, поправив на плечах платок с цветным узором, спросила: – Ты на сенокос ходила? Я нахохлилась, как воробей, и покачала головой. Так и тянуло сказать, почему я не успела: слишком много дел было по дому и в огороде. Однако, наученная горьким опытом, я промолчала. Мачеха лишь злилась, слыша мои оправдания, и увереннее хваталась за хворостинку. Уж что-что, а быстро бегать я хорошо научилась за четыре зимы, проведенные под одной с ними крышей. – Ну и славно, – неожиданно сказала мачеха. – Ступай в лес, земляники набери. Пирогов с ягодой охота так, что сил терпеть нет! – До вечера не обернусь, – предупредила я. – Отчего ж? Из дома донесся смех Златы, старшей моей нареченной сестрицы: – Бабу-Ягу боится в лесу повстречать. Та ее по запаху учует, своей признает, в ступу посадит да унесет в избушку из костей! Я загнанным волчонком посмотрела в окошко, где промелькнула светлая коса Златы. Чем старше я становилась, тем чаще заводились разговоры о том, что мое место в лесу, подле старой колдуньи. – Матушка была травницей, а не ведьмой, – упрямо выпалила я. Мачеха лишь фыркнула и швырнула в меня лукошко, которое я поймала на лету. Ставни с грохотом захлопнулись. Высоко поднявшееся солнце жарило нещадно, но в деревянной избе благодаря закрытым окнам сохранялась прохлада. Я подумала о ней с жаждой истомившегося по тени путника. По спине струился ручеек пота, мысль прогуляться в лес казалась заманчивой. Там, под деревьями, легче пережить палящий зной. – Эй, ведьмино чудище! – из-за прикрытых ставен вновь донесся голос Златы. – В лавку зайди, спроси, привезли ли новые ленты! – Тебе батюшка что сказал? – услышала я Купаву, вторую сестру. – Не получишь ты новых лент, он уже и так на тебя поистратился. Теперь мой черед! Васька, в лавке спроси про новые обручи. – Ах ты змеюка! Младше меня, а хочешь замуж первой выскочить? Я не стала дальше слушать. Последнее время сестры только и делали, что лаялись из-за женихов. Обе грезили отправиться под венец этой осенью. Приданое они уже собрали, оставалось только сговориться со свахой. Я перекинула лукошко на локоть и, пряча глаза от палящего солнца, зашагала по деревне. Со смерти матушки она разрослась. Земля у нас богатая на урожай, о чем и прослышали в соседних краях. Пару зим назад, после страшного голода, многие перебрались к нам. Народа стало столько, что теперь, пожалуй, одной лавки даже маловато. Я шла по узкой улочке и то и дело кивала соседям, выглядывающим через заборы. Кто-то отвечал на мое приветствие, кто-то нет. Для большинства я так и осталась ведьминой дочерью. Жалость ко мне, сироте при живом отце, смешивалась с опаской. А ну как я начну мужиков опаивать или скот травить? Под мостом над ручьем девчушка с младшим братом пасли гусей. Сестрице едва минула девятая зима, а ее брату и того меньше. – И гуси-лебеди, завидев их, как сорвутся с места, как набросятся на брата Аленушки. А знаешь, чьи гуси-то? Мальчишка широко распахнул наивные синие глаза. Его сестрица сама грозно зашипела и вытянула шею, как рассерженный гусь. – Чьи? – Бабы-Яги! – торжественно проговорила та. – Ведьмы злой, в избушке из костей живущей! – Ой-ой! Мальчишка прикрыл глаза ладонями, а потому не увидел, как сестра ткнула в меня, проходящую мимо, пальцем. – От ведьм-то только беды и жди! Я вздрогнула, но не обернулась и шага не ускорила. Подумаешь, слова. Они не собаки, не укусят. Камни, летящие в спину, ранят гораздо больнее. Возле дома на трухлявом от времени пне, как на лавке, восседал Радомир – старец с бельмом на глазу. В его руках ловко мелькал нож, обнажая затейливую деревянную игрушку, которая медленно появлялась на свет: вот крылья прорезались, вот клюв. Под ногами у старика, все в стружке, ползало дите. Оно требовательно тянуло деда за штанину, а тот лишь отмахивался. – Не торопи, разбойник. Будет тебе жар-птица! – Заслышав шелест моих шагов по вытоптанной траве, Радомир приподнял голову и усмехнулся. На лице, иссеченном морщинами, как шрамами, проступило неодобрение. Он, будто без особого смысла, сплюнул на землю, когда я поравнялась с ним. – Держи птицу крепко, внучок, не даст она тебя в обиду Бабе-Яге. Я вскинула подбородок и все так же молча прошла мимо. Лишь на углу, у избы плотника, где один из мальчишек потянулся к камням, я, подхватив полы сарафана, стремглав побежала к лавке. Скорее-скорее-скорее! Сердце застучало, как будто рвалось из клетки на волю. Камни просвистели рядом, но не задели. Часть их градом застучала по двери, но я успела спрятаться внутри лавки. Так спешила, что прищемила край сарафана. Раздался треск ткани, когда я, переведя дыхание, сделала шаг в сторону прилавка. За ним, склонившись над амбарной книгой, стоял Тим. Свет из небольшого окна падал на его рыжие волосы, которые он недавно обрубил по плечи, и играл в прядях медными всполохами. Тонкий нос щекотало гусиное перо, когда Тим, задумавшись, что-то сверял в книге. На щеке темнел след от чернил. Заслышав шорох ткани, Тим поднял голову. При виде меня взгляд его медовых глаз прояснился, а затем потяжелел. Он оглядел меня – неторопливо, внимательно, – и, я была уверена, от него не укрылось ни мое сбившееся дыхание, ни край сарафана, застрявшего в двери. Тим покосился в окно, где у лавки пронеслись мальчишки, и негромко спросил: – Попали? – Нет. – Ты испугалась? Я покачала головой. Кажется, страх я оставила на могиле матушки, похоронила его в сырой земле, рядом с посаженными у оградки незабудками. Ни драка, ни боль меня не страшили. Я избегала и первого, и второго, но, столкнувшись лицом к лицу, не боялась. В лавке витал аромат восковых свечей, пряностей и масел. На полках вдоль стен расположились крупы, письменные принадлежности, ткани, девичьи ленты и обручи. На самом прилавке, на дне высокой банки, лежали карамельные петушки на палочке. – Видела, твой отец воротился с города. Привез что-то новое? Тим усмехнулся – уголком губ, так, как умел только он: чуть отстраненно. Лишь неотрывный, обжигающий, как ледяная вода летом, взгляд, следовавший за каждым моим движением, давал понять, что мыслями Тим здесь, со мной. – Сестрицы спрашивали? Я кивнула. – А тебе самой не любопытно? Хочешь посмотреть? Он, словно искушая, вытащил из-под прилавка кусок ткани и без трепета отбросил края в сторону. На темном полотне лежали жемчужные рясы. Рука потянулась прикоснуться к молочным бусинкам, прокатить их между пальцами, но я, очнувшись, отшатнулась и нарочито равнодушно бросила: – Мне к чему? Я замуж не собираюсь, прихорашиваться не перед кем. Тим выждал пару мгновений, словно хотел подловить меня на обмане, но затем убрал рясы обратно под прилавок и покосился на пустое лукошко, свисающее с моего локтя. – В лес собралась? – Земляники хочу набрать для пирогов. Медно-рыжая прядка упала ему на высокий лоб, когда он кивнул и одним быстрым, резким движением отодвинул в сторону амбарную книгу. Как старший сын, Тим частенько вел дела в лавке. Именно ему она и должна была со временем достаться. Многие бы душу отдали за такое богатство, но Тима, похоже, его будущее – уверенное, сытое, хорошо просматриваемое наперед, как отражение в начищенном зеркале, – не радовало. Тим не походил ни на кого в своей семье. Если бы не какие-то общие черты, решила бы, что он подкидыш. Пенять на него и его родных – все равно что равнять между собой холодный, бьющий из недр земли источник и застоявшееся озеро – и то и другое вода. Суть одна, вот только общего у них мало. В друге, которого я так неожиданно обрела четыре зимы назад на берегу среди тонких берез, чувствовалась сила – хлесткая, порывистая, чистая и пьянящая. Под его взглядом многие замолкали, будто подавившись словами, застрявшими в горле. Для меня же Тим стал самым близким человеком, единственным поверенным в мои беды и маленькие радости. – Пойдем, – сказал он, выходя из-за прилавка. – Я с тобой прогуляюсь. Наверняка я радостно вспыхнула, хоть и старалась сохранить безучастный вид. Ведь именно на такой ответ я и надеялась, заглядывая в лавку. Тим мимолетно коснулся моего плеча, подталкивая к порогу. По спине пробежали мурашки, сердце на миг пропустило удар и забилось чаще, как и обычно при его прикосновениях – всегда случайных и коротких. После полумрака лавки жар полуденного солнца ослепил и заставил сощуриться. Я оглянулась: мальчишки, гнавшиеся за мной, ушли. Ближайшие к дому кусты черемухи поредели, рядом с деревьями валялись брошенные палки – ими и исполосовали до дыр молодую зелень. Я вздрогнула, ненадолго представляя, что было бы, не успей я убежать. С каждым днем моя жизнь становилась все труднее. Дети, как злые волчата, чуяли во мне чужачку. Их злобе можно было противопоставить лишь равнодушие взрослых – сомнительный оберег от неприятностей. Из омута мыслей вырвал звук захлопнувшейся двери. На нее Тим повесил тяжелый амбарный замок с цепью и несколько раз провернул ключ. – Твой отец едва ли будет рад, что ты покинул лавку, – предупредила я. – Знаю, – беспечно откликнулся Тим. В этом был весь он. Всегда делал по-своему, его мало заботило чужое мнение. Мы сбежали по скрипучим деревянным половицам крыльца, и Тим, поймав мою ладонь в свою, потянул меня во двор. Я вопросительно взглянула на него. – Возьмем Ветерка. В конюшне пахло свежей соломой, чуть прелыми яблоками и застарелым лошадиным потом. Возле денника возился Богомир – младший брат Тима. Он проходился мягкой щеткой по бокам Ветерка и приговаривал что-то ласковое, склоняясь к уху вороного коня. – Держи. – Не сбавляя шага, Тим бросил в брата ключом. На свету, со свистом рассекая воздух, промелькнула тонкая цепочка. – О Ветерке я сам позабочусь. – Но отец сказал… Рука Тима уверенно легла на шею Ветерку. Тот повернул голову и тряхнул пышной, тщательно расчесанной гривой. Движения коня выдавали его нетерпение. Из распахнутой настежь двери за моей спиной тянуло ароматом леса, речки и теплом прогретой земли. Ветерок повел влажным носом, вслушиваясь в него, и норовисто перебрал ногами, словно с трудом удерживая себя на месте. – Отец много говорит. – Тим пожал плечами. – Пропускай мимо ушей хотя бы половину, иначе своих слов не останется. Растерянный взгляд Богомира натолкнулся на меня. В карих глазах мальчишки (он был на пять зим младше Тима) промелькнуло раздражение. Меня в этой семье, как и в почти любой другой, не жаловали. Но у родных моего друга имелся более весомый повод, чем обычная неприязнь. На меня, как мухи на мед, слетались неприятности. Мало кто захочет, чтобы его сына, как суденышко в бушующем море, увлек смертоносный вихрь и бросил среди подводных скал на самое дно, усеянное обломками других кораблей и выбеленными от времени костями. Для всех в деревне я была именно этим – смертоносным вихрем, вестницей Мораны. Той, кого должны были забыть, ведь уже два поколения, как древних богов считали выдумками. Но выдумки, обретшие плоть и кровь на человеческой вере, так просто не забываются. Человеческая сила – слишком могучая, она пускает корни в душу так глубоко, что вырвать их можно разве что с мясом. Рана зарубцуется, но внутри все равно останется пустота. Так частенько говаривала в свое время матушка, пряча меня от напастей, что устраивали мне соседские дети. К чему были ее слова, я так и не поняла. – А, и ты тут… – пробормотал Богомир себе под нос. – Ох, и рассвирепеет же матушка! Я сухо сглотнула. Еще живо было воспоминание о том случае, когда мать Тима набросилась на меня с кулаками и едва не выдрала клок волос. Друг тогда с трудом оттащил ее от меня и поклялся, что тому, кто хоть пальцем меня тронет, несдобровать. И неважно, кто это будет – чужак или свой, баба или мужик. Он не пожалеет никого. В ушах до сих пор стоял вой раненой волчицы, который подняла его матушка. С тех пор мне в их доме были бы рады только в одном случае – если бы пришлось собирать для меня погребальный саван. – Пусть, – легко отмахнулся Тим и принялся седлать Ветерка. – Если она спросит, скажи, к вечеру ворочусь. – Но… Иван! Имя отозвалось в груди едва уловимым трепетом, окатившим меня, словно волна песчаный берег. Для всех вокруг мой приятель всегда был и будет Ваней и только для меня – Тимом. Имя, что я тогда дала ему на берегу реки, так и осталось между нами, как разделенная на двоих тягучая, как темный вересковый мед, тайна. Тим, не слушая больше брата, вскочил на спину Ветерка. Тот радостно заржал и повернул голову в сторону всадника. Чуть придерживая поводья, Тим направил коня к выходу. Возле меня Ветерок, повинуясь движениям поводьев, послушно замер. Тим склонился ко мне, протягивая руку и помогая забраться на коня. Я неловко устроилась позади друга и расправила юбку задравшегося сарафана. – Готова? Тим не обернулся, но я по голосу поняла, что он улыбается. Наверное, как всегда, лишь уголком губ. – Да. – Иван!!! Я обхватила руками Тима за пояс, прижалась грудью к его сильной спине. Под возмущенные окрики Ветерок вынес нас из конюшни. Цокот копыт, смягчаемый сочной травой, глухим эхом раздавался в ушах. В лицо ударил теплый сухой ветер, и мы понеслись к высящемуся за околицей густому зеленому лесу. Глава 2 В нагретом жарким полуденным солнцем воздухе носился напоенный летними травами аромат свободы. Обычно я слышала его весной, когда с рек сходил снег, а воздух становился чистым и звонким. Но сейчас, на спине Ветерка, мчавшегося так, что из-под копыт летела земля, я снова ощутила этот дурманящий аромат. Голова закружилась, в животе едва ощутимо, едва касаясь, словно крылышками стрекозы, пляшущей на ветру, завозилось предвкушение. Меня объяло трепетом. Он пробежал по спине мурашками и медленно растворился по телу, мазнув щеки и шею жаром. Я уткнулась в плечо Тима и прикрыла глаза, вдыхая хорошо знакомый запах аира – успокаивающий и согревающий. Друг чуть повернул голову вбок и поймал мой взгляд. Наши глаза встретились. Его медовые, вспыхивающие на свету янтарем, завораживали, притягивали к себе, как омут. На миг я потерялась, забыла, кто я и где. Ритмичные удары копыт о траву, рыжие волосы Тима, играющие на солнце всполохами меди, тонкая прядка, прилипшая к его губам, сила его крепкого тела, ощущаемая даже через свободную, едва подпоясанную рубашку… Я вбирала в память каждую мелочь, словно бережно наполняла ларчик драгоценными самоцветами. И настолько глубоко окунулась в мысли, что вынырнула, лишь когда полуденный зной сменился тенями высоких раскидистых деревьев. Ветерок огласил лес радостным ржанием и устремился к протоптанной, хорошо знакомой ему тропе. Он легко перепрыгнул перегораживающее дорогу поваленное дерево и, направляемый уверенной рукой Тима, свернул в сторону. – Поляна с земляникой там. – Я дернула друга за рукав. – Ты куда? – К ручью, – ответил он. – Сначала охладимся и отдохнем. Подождет твоя мачеха. Я вздохнула. Тим, конечно, сразу понял, почему я засобиралась в лес в знойный полдень. По ягоды обычно с утра ходили, чтобы пироги поставить к вечеру, а не в ночь. Под ногами у Ветерка хрустнула ветка. Я невольно огляделась, запоминая место. Позже вернусь сюда, чтобы хвороста набрать. – Вчерашний ветер столько деревьев поломал, – проговорил Тим, чуть натягивая поводья перед новым упавшим стволом, возникшим на пути. – Мои ночью почти не спали, боялись, крышу с сарая сорвет. Ветерок играючи перенес нас через препятствие и горделиво тряхнул гривой. Тим с одобрением похлопал его по теплой шее. Я припомнила, что отец Тима недавно взялся строить новый сарай. С крышей он покончил буквально пару дней назад. А вчера в ночь поднялся ветер – непривычно сильный для этих мест. Я такого отродясь не видела. Деревья гнулись к самой траве, а дома вздрагивали и будто цеплялись крыльцами, как скрюченными пальцами, за землю. – Мачеха промеж причитания тоже полночи молилась. Кажется, всех богов вспомнила, прося не трогать нашу избу. Тим хмыкнул. Он хорошо знал мою мачеху, чтобы легко раскрасить красками скупую картинку, что я нарисовала. – А ты испугалась? – Нет. Так напугавшая многих ночь подарила мне покой. В буйстве стихии угадывалось что-то родное, смутно знакомое, как в мелодии позабытой колыбели. На лавке за печью я погрузилась в сон под вой ветра так быстро, будто и правда убаюканная его музыкой. Откуда-то я знала, что ни один дом в деревне не тронут. Не за тем пришла буря. Ветерок вывез нас к ручью. Его шелестящие по мелким камням воды то показывались среди травы, то снова ныряли в недра земли. Русло извивалось среди деревьев – старых, мощных, с теплой корой, впитавшей в себя солнце. Корни многих из них выступали на поверхность. Местами их оплетал темно-зеленый влажный мох. Тим легко соскочил с коня и помог спуститься мне. Его рука чуть задержалась на моей талии – всего на миг, но я заметила. Облизнула пересохшие губы и торопливо отступила от друга. Тим, кажется, не придал тому значения. Он хлопнул Ветерка по крупу. – Отдохни, друг. Конь довольно фыркнул и отошел к молодому кустарнику шиповника. Сочная зелень, усыпанная изящными цветами с нежными розовыми лепестками, буквально манила коня. Рядом с цветами кружили пчелы. Они не обрадовались новому соседству и грозно зажужжали над Ветерком. Тот осторожно тронул губами нежную сердцевину цветка. Коню угощение пришлось по вкусу, и через мгновение он снова с удовольствием запустил нос в благоухающий шиповник. Чужое пиршество заставило вспомнить о собственном голоде, и рот наполнился слюной. День перевалил за полдень, а я еще даже не завтракала. Полянка с земляникой, к которой я то и дело тревожно возвращалась в мыслях, перестала казаться повинностью. Ягодами можно притупить чувство голода. Тим широким шагом направился к воде. Подошва его новых сафьяновых сапог (видимо, отец привез из поездки) приминала сочную зеленую траву, напитанную влагой близлежащего ручья. Я последовала за другом. Он медленно прошелся вдоль русла, а затем так же неторопливо выбрал место – под тенью молодого клена. Там мы и расположились. – Это тебе. – Тим достал из-за пазухи что-то, обернутое платком. – Не ела ведь еще? Я помотала головой и с благодарностью приняла угощение. Под платком обнаружились пирожки с румяной корочкой. Я сначала поднесла их к носу, вдыхая аромат хлеба, печи и домашнего тепла, и только затем жадно надкусила один. – С повидлом, – пробормотала я, быстро глотая еще теплое тесто. – Мои любимые! – Знал, что придутся тебе по вкусу. – Тим усмехнулся, не отрывая от меня внимательного взгляда. – Матушка напекла незадолго до твоего появления. Я как чувствовал, что ты придешь, – приберег на потом. Его слова заставили меня перестать жевать и протянуть Тиму два пирожка (ровно половину того, что мне досталось). – Потом может и не наступить, – серьезно проговорила я. – С твоим-то сердоболием. По лесу, подхваченный эхом, пронесся смех Тима – звенящий, искренний, заставляющий улыбнуться. Веселье другу очень шло – оно заставляло сиять его глаза. На его обычно бледном лице проступил легкий румянец, подчеркивающий острые скулы. Кажется, ладонью дотронься до них – и обрежешься. – Перестань! – бросил Тим. – Я завтракал, да и ужина меня никто не лишит. А вот ты… Я вздохнула и уже более решительно, чем прежде, протянула другу два пирожка. Живот недовольно заворчал, затем жалобно сжался, но я не опустила руку под взглядом Тима – изучающим и любопытным. – Гордая ты, – с едва слышным одобрением заметил он. – Говорят, для крестьянской дочки даже слишком. Я знала, что обо мне болтают за спиной: молчалива, но строптивости не занимать. Жалости не сносит, вот в чем беда! Многие поначалу (когда отец только привел в дом новую жену) пытались меня пожалеть, подбросить сиротинке то кусок хлеба, то подлить кружку молока. Я всегда с теплотой принимала то, что давали. Но падать в ноги, лить в уши мед лестных слов, превозносящих благодетелей, не умела. Просто язык замирал и не слушался, будто заговоренный! И со временем от меня все отстали. Творить добро без ощущения превосходства – дело утомительное. – Зато для ведьмина отродья в самый раз, – напомнила я и чуть пригрозила: – Возьми половину, будет честно. – Люблю твои суждения о справедливости. Всегда так забавно выходит. Я насупилась. – Тебе пирожки за шиворот засунуть? Тим проглотил смешок и, легко поднявшись на ноги, спустился к ручью. Зачерпнув ладошкой воду, он сделал жадный глоток. Вода стекла по его губам, подбородку и мелькнула россыпью сверкающих на свету капель на шее и ключице, виднеющихся в приоткрытом вороте рубахи. Я на мгновение отвела взгляд, а затем снова посмотрела на Тима – открыто, не таясь. Пусть мне бывает неловко от своих мыслей, но он о них не ведает. И нет той силы, что заставит меня открыть рот и выдать все как на духу. Тим сложил ладони лодочкой, снова набрал воды, а затем двинулся ко мне. – Не накормлю, хоть напою, – проговорил он с выражением, которого я не разгадала, – упрямство, насмешка, вызов? – Вода холодная, ключевая. Тут родник рядом. Я кивнула. Про родник я слышала. Ходить сюда за водой из деревни было далеко, но находились охотники. Они говорили, что здесь вода вкуснее, чем у колодца за околицей. Тим замер возле меня. Я подняла на него растерянный взгляд, позабытый пирожок остался лежать в траве. Сердце забилось громче, сильнее, словно свободная прежде птица, угодившая в клеть. Я судорожно сглотнула. Меня и правда мучила жажда, но пить из ладоней Тима? – Я не ребенок, – медленно проговорила я. – Нет нужды поить меня, как дитя. На дне янтарных глаз Тима вспыхнул огонь – не тот, что обжигает, а тот, что согревает в холодной ветреной ночи. – На дитя ты и не похожа, – спокойно проговорил он. – Твоя правда. Его слова упали между нами и притянули нас друг к другу, словно сковавшая цепь. Звуки леса стали глуше. Я уже не слышала щебета птиц, стрекот кузнечиков, шелест воды в ручье. Зато дыхание Тима – ровное, тихое – вдруг проступило в этой тишине особенно ярко. Я уцепилась за него, будто за опору, чтобы не потеряться в водовороте чувств, нахлынувших на меня. Медленно, словно боясь сделать неосторожный шаг, Тим опустился передо мной на колени. Его ладони с сочащейся между пальцами водой оказались совсем рядом с моим лицом. Тим больше не шелохнулся – ждал моего ответа. Сомнения закружили меня, словно вихрь, несущий погибель всякому, кто окажется в его сердцевине. Напряжение железными кандалами стиснуло грудь, сделав дыхание прерывистым. Голова шла кругом, и в этой буре, так похожей на буйство стихии прошлой ночью, я сделала выбор. Чуть потянулась к Тиму, его ладони коснулись моего рта. Губы смочила холодная, почти ледяная вода. Она обожгла горло и заставила закашлять. Кашель развеял морок. На меня обрушился мир – с его красками и шумом. Я втянула носом воздух – аромат шиповника и трав под ногами привел в чувство лучше пощечины. Видимо, Тима тоже. Он покачнулся на коленях, будто хотел встать на ноги, а затем, передумав, одним рывком перекатился вбок и уселся подле меня. Его локоть задел мой, но в этой близости не было ничего от минувшего напряжения. Я вздохнула с облегчением. Тим был моим другом, и, пусть в последнее время его вид, слова и поступки вызывали в груди непривычное томление, я не собиралась ничего менять. Будь моя воля, всю жизнь бы прожила по соседству. Заглядывала бы в окна, чтобы позвать бродить по лесу, или мчаться на спине Ветерка по полям, или купаться вместе в реке, взрезая воду вихрями брызг. – Слышала, твой отец воротился, – сказала я, утирая рукавом мокрые губы. Два пирожка так и остались лежать нетронутыми на траве. – Он уже рассказывал о поездке? В вопросе таилось предвкушение. Я любила побасенки отца Тима о странствиях. Чаще всего он выбирался в соседний город на ярмарку или за товаром, но иногда его путь пролегал дальше – в чужие села и деревни. Слушая об укладе жизни незнакомых мне земель, я будто и сама переносилась в другие места. Тим помедлил с ответом. Рассеянно сорвал ярко-желтый одуванчик и принялся закручивать тонкий стебель, сочащийся зеленым соком, вокруг пальца. – Рассказывал, – уклончиво проговорил он. – Но ничего интересного. С моих губ сорвался разочарованный вздох: – Как же так? Тим сжал и разжал ладонь. Его безымянный палец оплетало кольцо из цветка. Одуванчик пылал на солнце расплавленным золотом. – Бывают и скучные поездки. Я с недоверием покосилась на друга. Казалось, он смеется надо мной. Вместе с тем я ощущала, что Тим что-то недоговаривает. Это чувство щекотало кончик носа, словно перышко, – настойчиво и нестерпимо. – Говори, не темни, – попросила я и громко чихнула. Тим с горечью усмехнулся. – Ничего-то от тебя не утаишь… – пробормотал он и, сорвав одуванчик с пальца, отбросил его, как змею. – Невесту он мне нашел. Жениться велит. Земля, которая до этого была опорой, вдруг покачнулась. Сердце екнуло, и на долгий-долгий миг у меня перехватило дыхание. В тумане, заполонившем голову, я не сразу нащупала нужные слова. – Поздравляю тебя! – неискренне проговорила я, стараясь не смотреть на Тима. Увидеть сейчас его радостную улыбку, полную предвкушения, все равно что всадить себе нож в грудь. – Когда свадебка? – Отец говорит, после страды, – откликнулся Тим. Я чувствовала на себе его пытливый взгляд. – Как урожай соберем. Я подняла лежавшую под ногами сухую веточку и, чтобы хоть чем-то занять руки (слегка подрагивающие), принялась рисовать ею на земле – на том месте, где трава соседствовала с песком. – Портрет невесты видел? – Видел. Красивая. Я наклонилась еще ниже, чтобы выпавшие из не тугой косы пряди волос прикрыли лицо. Не хватало еще выдать горечь, которая оплела меня, словно змея своими кольцами. – Какая хорошая новость, – солгала я. – Еще раз поздравляю! Мысли, подобно смерчу, закружили разум. Будет ли Тим дружить со мной после женитьбы? Не станет ли ревновать его суженая? И… смогу ли я видеть Тима, влюбленного в другую? Горло сжало, будто кто-то обхватил его, мешая дышать. Я с трудом проглотила ком, бездумно рисуя что-то на песке. На тонко прочерченные линии легла тень: Тим, оставаясь позади, склонился надо мной. Его подбородок уперся мне в плечо. – Это я? Я моргнула и словно впервые посмотрела на линии, поспешно рождающиеся на песке. И правда, в них угадывался мужской облик. – Не ты, – нарочито беззаботно отмахнулась я. – Молодец красный. Из моих снов. Молодец красный – такими словами бросались разве что девки на гаданиях. Я сначала смутилась, а потом выпрямила спину. Пусть думает, что я пошутила. Тим усмехнулся, а затем продолжил подначивания, которые я же сама и завела: – Это что же за молодец красный тебе снится? Несмотря на общий шутливый тон, в голосе Тима прорезалась темная нотка – опасная, низкая, бьющая тревогой. По сердцу разлилась блаженная теплота. – Ревнуешь? – Не к чужаку из снов. Между нами ненадолго повисла тишина, разбавляемая только шумом леса. Первым молчание нарушил Тим. – Я не женюсь, – сухо сказал он. Я резко обернулась. Друг сорвал травинку и обхватил ее губами, катая из одного уголка рта в другой. – Почему? – тихо спросила я, стараясь не поддаваться радости, озарившей душу. – Сам сказал, невеста красивая. Ты старший сын, тебе все равно придется обзавестись семьей. – Мне не нужна семья! – непривычно яростно выплюнул Тим и отвел взгляд в сторону – к ручью, шелестящему чуть в отдалении от нас. – У меня есть все, чего я мог бы желать. Его ладонь, до этого покоящаяся на траве, вдруг легла на мою. Тим, все так же не глядя на меня, уверенно сжал мои пальцы. В голове зашумело. Я замерла, боясь спугнуть этот миг, испортить его. Пусть потом буду жалеть, но сейчас мне хотелось продлить этот момент – бесконечно сладкий, с чуть кисловато-горьким послевкусием, как спелая клюква в меду. Резкие слова Тима, брошенные так искренне, так зло, таили в себе недомолвки. Что именно хотел сказать друг? Я могла бы переспросить, но тяжелее всего отказываться от надежды – редкого и самого драгоценного подношения, позволяющего мне… нет, не жить, но выживать. Потому я промолчала. Наши пальцы сплелись. Рядом валялась брошенная веточка и виднелся размытый от соприкосновения с нашими ладонями рисунок. Перед глазами звонко шумел быстрый ручей. Где-то за спинами пофыркивал Ветерок. Но весь мир для меня сузился до этого пятачка, где мы с Тимом сидели на траве, соприкасаясь руками и не смея взглянуть друг на друга. – Отец тебя не простит, – негромко предупредила я. – Ты старший сын, ты должен продолжить род. – Знаю. И снова уже хорошо знакомое мне равнодушие, слегка разбавленное, словно чернила водой, беспечностью. Тима не пугали последствия. Как и всегда, он опирался только на свое мнение, ничье другое не имело для него значения. – Смело и глупо! – вырвалось у меня. Тим хмыкнул и покосился на так и не тронутые два пирожка. Я вспыхнула, легко догадываясь о том, что он мог бы сказать, но не стал. – Кто бы говорил, – прошептал Тим в сторону, а затем решительно поднялся на ноги и меня за собой утянул. – Теперь и за земляникой можно. Позади остались и ручей, и рисунок, и даже пирожки, к которым ни один из нас так и не притронулся, – упрямства нам обоим было не занимать. Ветерок безмятежно трусил по лесной тропе к одной из облюбованных мною полянок, где в тени деревьев растеклось целое озеро тройчатых темно-зеленых листочков, скрывающих сочные бархатистые ягоды. Я по-прежнему сидела на спине коня позади Тима. Мои руки покоились на его поясе. Тряска укачала меня, а солнце, пробивающееся сквозь густые кроны, почти сморило. Казалось, я лишь на мгновение прикрыла глаза… и тут же возле моего лица пролетел камень. Его острые грани не зацепили щеку только чудом! Я намертво вцепилась в Тима. Тот натянул поводья, пытаясь предотвратить беду. В морду коню полетел залп мелких камешков. Ветерок встал на дыбы и громко заржал. Взгляд заметался между коричневыми, пахнущими смолой стволами деревьев. Среди них промелькнули мальчишеские лица, эхом прокатился детский смех. – Исчезни, ведьма! – крикнул один. – Отправляйся к Бабе-Яге! – вторил второй. Я растерялась. Травили меня не впервые, но никогда прежде под удар не попадал Тим. Грудь почему-то сдавило стыдом, будто это я сделала что-то мерзкое, а в глазах закипели слезы. Но не от страха – от злости. Прежде чем я успела что-то сказать, Тим хлестнул Ветерка по боку. Конь взвился, не привыкший к такому обращению, и понесся вперед. Я, чтобы не упасть, крепко прижалась к Тиму. – Что ты делаешь? – прокричала я ему в ухо. Ветер, бьющий в лицо, заглушал часть слов. Мы свернули с тропы и мчались теперь уже среди деревьев, петляя, как зайцы. Молодые зеленые ветки норовили отхлестать нас. Я спрятала лицо, укрывшись за спиной Тима. – Не спущу им этого! Возле щеки снова просвистело: то ли камень, то ли ветка – так с ходу и не разобрать. И я зажмурилась, чтобы не лишиться глаз. – Тим, остановись! Но друг меня не слушал. Ветерок, подгоняемый хозяином, мчался за одним из мальчишек. Тот, испуганно оглядываясь, бежал от нас так, что пятки сверкали. Но удача сегодня была не на его стороне. Мальчишка запнулся за какой-то корень и распластался по земле. Его еще детские ладони заскользили по траве, словно в поисках опоры. Он попытался встать или отползти, но не успел – прямо над ним, ведомый сильной рукой Тима, уже встал на дыбы Ветерок. Лошадиное копыто должно было приземлиться ровно на спину мальца, обернувшегося на нас. Его рот застыл в немом крике. В последний миг я перехватила поводья и резко направила коня в сторону. Будь он хуже обучен, мальчишка бы получил свое, но в семье Тима много времени уделяли лошадям, их воспитанию и уходу. Ветерок обиженно заржал, оглашая лес, но корпус немного повернул. Этого оказалось достаточно. Копыто припечатало землю совсем рядом с мальчишкой. Тот побелел, затрясся от страха и не посмел подняться. Тим соскочил с коня. В пару шагов он, словно коршун, подлетел к мальчишке и схватил его за шиворот. – Что замер, а? Ноги от ужаса отнялись? – Я… Я… Тим хорошенько встряхнул моего обидчика. Так, что голова мотнулась из стороны в сторону, а зубы клацнули. Я торопливо спешилась, почти упала, потому что нога зацепилась за стремена. Злость, которая еще пару мгновений назад душила и туманила, исчезла. Мальчишка больше не казался мне врагом. Возможно, из-за той расправы, что застыла над ним занесенным над головой мечом. Я даже знала имя этого меча. – Тим, хватит! Путаясь в сарафане и плохо понимая, что происходит (чуяла только, что беда рядом), я быстро оказалась за спиной Тима и успокаивающе положила руку ему на плечо. Мальчишка в руках друга дрожал, как заяц, пойманный в капкан охотником. В синих глазах на еще по-детски пухлом лице застыла мольба. Сколько этому мальчонке? Зим восемь? Плечо Тима на ощупь казалось крепким, словно камень. Да и сам он был напряженным, как натянутая тетива лука. Мне подумалось: только моргни – и назад пути уже не будет. – Никто не смеет тебя обижать, – хрипло ответил Тим. Слова он выплевывал, словно те были ядовиты. – А уж тем более, когда я рядом! Костяшки пальцев Тима, сжимающих ворот рубахи мальчишки, побелели. На скулах друга пылал непривычный румянец. А от него самого разило такой чистой злостью, что она сбивала с ног, заставляла отступить. – Тим, – с усилием, твердо сказала я. – Он дитя еще, неразумное, несмышленое. Мальчишка шмыгнул носом. Его ноги не касались земли. Тим держал его высоко, и я впервые заметила, как мой друг силен. Пожалуй, сильнее, чем по нему скажешь. – Все должны платить за свои поступки. Чутье подсказало, что Тим сдается. Это принесло облегчение, даже дышать стало свободнее. Я сместила руку с плеча Тима на его локоть и тихо попросила: – Отпусти. Пусть плату берут те, кто должен. – А кто должен? Я не колебалась: – Не мы. Тим выдохнул через ноздри, ненадолго прикрыл глаза, а затем разжал пальцы. Мальчишка кубарем полетел на землю и, подскочив, унесся прочь. С его ноги соскочил лапоть, но малец не обернулся. – Зря ты его так напугал. – Это мне решать. Мне не понравилась повисшая в воздухе угроза, пахнущая соленой кровью и горячей сталью. Я покачала головой, пытаясь развеять этот морок. – Тим, спасибо, – с благодарностью проговорила я, не убирая руку с его локтя. – Но нет нужды меня защищать. Тем более так. На себя беду накликаешь. Про то, что его поведение, то, как он погнался за мальчишкой, было странным и пугающим, я промолчала. Хотела обдумать случившееся в одиночестве. Тим упрямо поджал тонкие губы. Я ждала спора, но его не последовало. Тим вдруг рвано выдохнул сквозь зубы и криво улыбнулся. – Я давно уже ее накликал. Я нахмурилась, хотела спросить, что он имеет в виду, но Тим бросил: – Ладно, солнце уже высоко. Пойдем за земляникой. Он обхватил мою ладонь, лежавшую на его локте, и я последовала за ним. Поначалу мой шаг был неуверенным, задумчивым, но постепенно все дурные мысли выветрил летний зной. От беды это, правда, все равно не уберегло. Глава 3 Я воротилась домой с лукошком, полным земляники, уже ближе к вечеру. Пока покормила свиней, загнала куриц в сарай, подтопила баньку, чтобы сестры могли ополоснуться перед сном, уже стемнело. От нежного аромата лесных ягод, поселившегося в избе, рот наполнился слюной. И все равно возиться с тестом на ночь глядя не хотелось. Если бы не ястребиный взор матушки, свербящий затылок, я бы отложила пироги до утра. Возможно, сделай я так, и эта история была бы совсем иной…

Конец ознакомительного фрагмента.