Утром проснулся — в комнате никого. Мать ещё с работы не пришла, отца со стариком — нету. Следы ночных злоупотреблений со стола убраны кое-как.

Вечером после работы, когда с отцом вдвоём остались, матери опять в ночную надо было, я пристал к нему, как говорят, с ножом к горлу: давай, выкладывай, что это за приключение?

И вот что оказалось. Действительно, это мой дед. И действительно его фамилия Сапожников, и отец был Сапожников поначалу, пока некоторые события не случились.

Дед в тридцатые годы в ОГПУ, а потом в НКВД Ленинградской области служил. Его в декабре тридцать четвертого арестовали, после того, как Кирова убили. И больше о нём — ни слуху, ни духу. Жив ли, нет ли — неизвестно. Только оказалось, что он всё-таки жив остался. Отсидел сколько-то там, потом вышел, а потом снова сел. Дело там у него какое-то туманное, сложное. В общем, в пятьдесят шестом году совсем вышел, а к тому времени он уже в Магадане на вольном поселении был и в Ленинград решил не возвращаться. А какой смысл возвращаться? У него работа была на золотых приисках неплохая, семья новая. Да и побаивался в Ленинград ехать. Вдруг снова посадят? Но как состарился, решил-таки сына поискать.

В этом месте своего рассказа «Роберт» криво усмехнулся:

— Поискать сына ему, видите ли, захотелось! Я тут отца «на пушку» взял — говорю, слышал весь ваш ночной пьяный разговор. Давай выкладывай всё про клад и схему показывай, которую вы ночью рисовали да обсуждали. Батя сначала отнекивался, но потом сдался. Я, говорит, тебе расскажу, раз уж ты что-то там слышал ночью, чтобы дальше не мучился всякими дурными мыслями. И рассказал.

В восемнадцатом году дед, лет двадцать ему тогда было, в Череповецком уезде восстание крестьян подавлял. На ликвидацию восстания из Петрограда бронепоезд направили, а в него сводный отряд красноармейцев из рабочих Нарвской заставы погрузили. Командиром назначили Левку Епанчина, а деда в комиссары определили. Ну и что, что молодой. Революция молодых любит. А дед активный был, всегда на виду. И в командиры определили не его, а Епанчина только потому, что он сам из тех мест родом, все там знает.

Бронепоезд на станцию Шексна пришел, а там уже и восстание-то подавили. С одной стороны мужиков красноармейцы и чекисты из Череповца зажали, с другой вологжане. Их петроградский отряд, где дед комиссарил, начал местным чекистам помогать. Мятежники-то разбежались, их теперь по деревням надо ловить. Где втихую арестовывали, а где и стрельба была.

Левка Епанчин пошел с половиной отряда в Чуровское, а деда с остальными людьми в район Яганова отправил. Дед поначалу понять не мог — почему? Потом сообразил: в родном-то месте как воевать? Тут же у него родня живет!

Вот там-то, в Яганове, довелось деду одного мужика допрашивать, не простого, а из золотопогонников. Местного богатея сынок. Первую Мировую прошел, весь в крестах. Вот, у того-то он сундучок со сборами на мятеж и изъял. А уж куда офицера того девал — то одному деду и ведомо. Поначалу хотел сокровища из сундучка достать, да в Петроград отвезти, но решил, что лучше пока припрятать. А такие дела лучше втихаря проворачивать.Вот, как все уляжется, можно сокровища и забрать. А где лучше спрятать? Лучше, в каком-нибудь приметном месте. Но он тутошних мест не знает, а вот кладбищенская церковь никуда не денется. И в старых могилах никто копаться не будет, места на кладбище много. А он потом вернется и все заберет.

Припрятал дед клад, на всякий случай запомнил — где и что, и сколько шагов. А тут в село верховой прискакал — у соседей хреново, надо туда отряд вести. Вот и пришлось. И не до клада тут было. Дед головастым оказался. Подумал, что на память — надежда плохая. Лучше всего еще и карту смастерить, пока все помнит. А бумаги под рукой не было, так он на обороте иконы чертежик набросал.

А когда отряд воссоединился, они в какой-то деревушке на постой остановились. И дед с командиром в одной избе ночевали. Одну ночь всего, а потом их пути опять разошлись, как и почему — неизвестно. Только вот икона после этого пропала. Помозговал дед маленько и решил, что сам мог засунуть её в мешок Епанчина по ошибке, когда укладывал вещи, собираясь в дорогу. «Сидоры»-то одинаковые, а спешка почему-то была на тот момент нешутейная. Дед поначалу не расстроился. Место и так запомнил хорошо, а как будет ближайший удобный момент, сразу и вернётся. Да только не суждено было.

Мы сидели в перенакуренном кабинете местного опера, и его хозяин пару забегал с намерением прекратить нашу встречу, пора бы уже и честь знать. На выход, то есть. Я кивал головой и говорил: ещё десять минуточек. А «Роберт» делал страшное лицо: как, ему не дадут полностью выговорится? Я милостиво кивал ему головой — продолжай. И он торопливо продолжал:

— Деда направили в ВЧК служить, командировали в Среднюю Азию, там и отец родился, я же это и сам знал, да как-то в ум не брал. В Ленинград дед только в тридцать втором уже с семьей вернулся.А Епанчин сначала с чехами воевал, с Колчаком, потом где-то в Польше, а потом еще где-то. В тридцать четвертом они с Епанчиным встретились случайно. Тот уже в петлицах три шпалы носил, полком командовал. А когда былые дела вспоминали, Епанчин и рассказал, что нашел когда-то в вещмешке икону, да так ее с собой по всем фронтам и возил, хотя сам считался атеистом. Дед думал, что Левка эту икону давным-давно выбросил, а тут такое!

Собирался как-нибудь к Епанчину в гости зайти, но Кирова убили, а после этого все руководство НКВД по Ленинградской области арестовали. Ему повезло, что не расстреляли, а «четвертак» дали. Вначале лес валил, а потом золото добывал.

Рассказал мне это отец, а я ему вопрос: а где та схема, которую вы ночью рисовали? Ведь рисовали же? Он со словами, вот ведь заноза, достаёт из кармана смятый листок бумаги, показывает мне из своих рук — действительно, какая-то схемка — и рвёт на мелкие кусочки. Это, говорит, чтобы тебе всякая ерунда в голову не лезла. А то вознамеришься ещё клады искать.