День начинается медленно. Солнце низкое, едва-едва пробивается сквозь еловые лапы – сонное, что ли? И – тишина. Мы уже позавтракали, расположившись прямо на траве под соснами. На ПХД (пункт хозяйственного довольствия), понятное дело, сбегал молодой – Ляликов. Каша, чай в котелках. Перекурили.

– Ладно, – сладко потянулся Балацкий. – Пойду движок заводить.

– Да рано еще, – смотрю на часы. – На связь выходить где-то в десять.

– Пока раскочегарю…

У него, механика-водителя, одна забота: чтобы работали движки, их два – по очереди. А движки эти, ох, тяжеленные! Всякий раз так намучаемся, пока выгрузим их из салона. А еще и оттащить надо метров на двадцать-тридцать, чтобы не очень на нервы действовали. Тарахтят ведь без умолку.

– Заодно частоту проверю, – поднимается вслед за Балацким слухач Асмикович.

– Какой же без этого парадок? – подразниваю его.

– Да, парадок! – смеется он.

Асмикович в нашем экипаже недавно, его временно командировали к нам с учетом того, что Ляликов радист пока слабенький. А слухачом Асмиковича прозвали потому, что лучше всех в роте ловил морзянку. На ключе, правда, не так был силен: никак не мог нарастить скорость, к тому же на каком-то знаке, скорее всего, на букве Ц (та-а – ти, та-а – ти; тире – точка, тире – точка), цапля, как мы ее называли (коварная буква) сорвал руку. Для радиста сорвать руку – беда. Это все равно, что пианисту сломаться на каком-нибудь пассаже. День и ночь потом будет мучиться над ним. Так и радист. Не идет знак, хоть убей. Уже при одном виде его рука – колом. Из-за него, проклятого, вообще приходилось снижать скорость.

Но, как говорится, каждому – свое: кому-то больше удается работа на ключе, кому-то – прием этих самых точек, тире. Асмиковичу – прием. Плавно, спокойно ходил его карандаш. Со стороны могло показаться, что Асмикович вообще где-то далеко – отсутствует. Но вот «морзянка» смолкла, а он все записывает, записывает. «Это же какую надо иметь память, чтобы держать в голове десять-пятнадцать знаков?» – недоумевали мы.

А был случай вообще потрясный. В составе выездной смены дежурил он на узле связи штаба армии, что в Фюрстенберге. Спать, конечно, там запрещалось, но ребята все же ухитрялись, подменяя друг друга, прикорнуть слегка. Вот и Асмикович расстелил под столом газетку, сверху – шинельку и улегся. Даже захрапел. И тут ожил «Молибден», как окрестили здесь тумбу-приемник по аналогии с одноименным позывным, таинственным и суровым – генштабовским. Выскакивал позывной «Молибден», вот именно выскакивал, раз в месяц и всякий раз неожиданно, и всего на несколько секунд. Знать бы этот день, час, минуту, секунду. Протрещит коротко и – адью! Не принять позывной «Молибден» – ЧП. Запрашивать же его запрещалось: связь односторонняя.

Ребята схватились за карандаши. Успели. Но какие-то знаки все же упустили. И тут выползает из-под стола Асмикович с обрывком газеты в руке:

– Вот…

Ребята чуть ли не с объятьями:

– Ну, Асмикович, ну, ас! Не зря твоя фамилия начинается с «ас».

И, конечно же, подшучивали над его белорусским «парадок». А повод сам дал. Дежурил он как-то по классу: протер доску, столы, вымыл пол, и тут вваливается наш брат в грязных сапожищах. Что тут стало с Асмиковичем? Набычился. И на одном дыхании с матерком:

– Какой в… парадок? Как дам трапкой по бруху!

Это его «парадок» и прилепилось к нему…

Затараторил движок. Молодец Балацкий! С полуоборота завел. И вообще, движки его работают, как часы.

– Все нормально! – голос Асмиковича из салона станции (не стал говорить «парадок»). – Волна чистенькая!

– Проверь еще запаску! – кричу.

Запаска (запасная частота) – спасительница. Бывало, сидишь на основной частоте, и вдруг как обрушатся на тебя свист, гул, треск, а глушители были мощные, свои же, из соседнего батальона. Что делать? Скорее – на запаску, благо твой имярек извещен о ней еще при установлении связи – так положено было. А если и запасная частота забита? Тогда, как говорится, полный кердык. Потому-то и стерегли запаску, время от времени (в перерывах между радиосеансами) заходя на нее и обрабатывая ее неистовым зуммером. После такой экзекуции становилась она, что гладь водная.

– Асмикович! – зову его. – Дело есть.

– Щас! – присаживается рядом.

– Давай разыграем Ляликова.

– Как? – а в глазах бесенята.

– Ты только молчи или поддакивай.

– Ладно!

– Ляликов! – зову Ляликова.

– Иду, товарищ сержант! – он как раз заканчивал мытье котелков.

– Слушай, Ляликов, что-то у нас со связью плохо. Помехи, наверное. Ты это, наломай веток, да побольше, заберись на крышу и разгони эти самые помехи.

– Ладно! – с некоторым недоумением отвечает он.

– Эх, Ляликов, Ляликов! Когда же ты, наконец, поймешь армию? Не «ладно», а «Так точно!»

– Так точно, товарищ сержант!

– Ну вот, другое дело. Только поскорее.

– Хорошо!

– Опять…

– Есть поскорее! – повеселев, выкрикнул он.

Асмикович все уже понял и, с трудом сдерживая смех, направился к станции.

– Да погоди ты, – говорю ему. – Самое интересное впереди.

– Догадываюсь. Сам придумал?

– Нет, конечно. «Старики» научили.

Прибежал Ляликов с огромной охапкой еловых веток, вскарабкался на крышу станции и давай размахивать ими.

– Ну, как? – кричит сверху.

– Да пока неважно, – отвечает ему Асмикович. – Ты посильней, посильней.

Бедный Ляликов! Старался он изо всех сил. Ветки уже вываливались у него из рук.

– Отлично! – кричит Асмиковича. – Связь есть!

Ляликов, довольный, чуть ли не спрыгивает с крыши станции, видимо, действительно, считая, что сделал доброе дело, и в тоже время не понимая, отчего мы смеемся.

– Слушай, Ляликов, – спрашиваю его, – ты в школе физику изучал?

– Ну да.