– Помилуй, Иван Максимович! – закричал он. – Как перед истинным. Аль впервой.

– А! Не впервой казну красть – закричал Иван Максимович и так пнул его ногой, что Жданка кубарем покатился по пристани.

Иван Максимович и не взглянул на него. Он повернулся и пошел домой. Крикнул только через плечо:

– Подь в повалушу [5] . Коробья с казной да с грамотками пущай туда несут…

Струговщикам ни слова не сказал, даже не поздоровался. А они, как подвели струг, так и стояли толпой. Ожидали, что хозяин позовет их во двор угощать, как завел старик Строганов.

– Аль и угощенья ноне не будет? – сказал кто-то из них негромко.

– Сунься-ка! – сказал другой. – Вишь, Жданку угостил как.

Толпа тоже примолкла. Один Орёлка с ревом приставал к отцу:

– Батька? Чего он вдарил? Приказчик же ты. Не смеет он.

Жданка молча встал, оттолкнул его, обтер кровь с лица, обернулся к стругу, крикнул подручным, чтоб доставали коробья, а сам, ни на кого не глядя, пошел прямо на людей, точно пьяный. Не поздоровался ни с кем, будто в чужое место приехал.

Орёлка с ревом бежал за ним. Толпа на площади стала расходиться.

– Вот-те и праздник! – сказал кто-то. – Как он его…

– Впервой Жданку-то, – прибавил другой.

– Вовсе озверел, – негромко сказал еще кто-то.

– Держись теперь Жданка.

Понемногу все разошлись. Только струговщики не знали, куда деваться. И спросить было некого. Жданка ушел. Постояли, покачали головами да и побрели на струг, там хоть хлеба по ломтю даст повар да квасу.

Перед вечером Анна Ефимовна сидела одна в своей опочивальне. Максим Максимович ушел в собор.

Фрося-кормилица молилась у себя и чулане перед киотом. С тех пор, как выкормила Анну Ефимовну, она не расставалась с ней. Маленькая она была, сухонькая, не выше плеча Анны Ефимовны, а смотрела на нее как на девочку. Ходила за ней по пятам, остерегала. Анна Ефимовна не любила, когда около нее девки болтали и пересмеивались. Оттого в ее горницах жила одна Фрося. Не то, что у Марицы Михайловны, Там было полно сенных девок.

Тихо было на их половине как в монастыре. Анна Ефимовна совсем забылась.

И вдруг шум какой-то в первой горнице, возня. Что там? Драка, что ли? Плачет будто кто. Неужели Фросю кто обидел?

Анна Ефимовна бистро вышла из опочивальни. Глядит – Орёлка, оборванный весь, грязный. Фроська вцепилась ему в плечо, он вырывается. Чуть не колотит ее.

– Вишь, доченька, неслух, – сказала Фрося сердито, – гоню его, а он заладил одно: пусти да пусти к молодой хозяйке.

– Ты чего, Орёлка? – спросила Анна Ефимовна.

– Анна Ефимовна, вели Фроське пустить меня. Расшибся я больно. Ты мне намедни маслица давала, – заговорил Орёлка.

– Чего ж ты мне не сказал, озорник? – рассердилась Фрося. – Я б тебе и сама помазала. В грязи весь вывалялся да к хозяйке и лезешь. Где ты там убился?

Орёлка жалобно глядел на Анну Ефимовну.

– Ну, пусти ты его, Фрося, я погляжу. – Иди, Орёлка.

– Баловство то, доченька. Вишь, озорной парнишка, поучить бы его, а не то что в горницу допускать, – ворчала Фрося.

– Ну, чего ты зашиб? – спросила Анна Ефимовна, переступив порог опочивальни.

Своих детей у Анны Ефимовны не было, так она другой раз Данилку с Орёлкой звала к себе, брала в лес по ягоды или по грибы.

Орёлка молчал.

Анна Ефимовна села па лавку и подозвала его.

– Чего же ревешь? – спросила она. – Созорничал видно, чего?

– Не, Анна Ефимовна, – всхлипывая, зашептал Орёлка и оглянулся на дверь. – Не к тому я… Отодрать, вишь, хозяин сулит.

– Тебя? – спросила Анна Ефимовна.

– Не… батьку мово… – Орёлка опять стал всхлипывать и утирать нос рукавом.

– А, Жданку, – сказала Анна Ефимовна. – Чего же делать станешь? Не угодил, стало быть.

– Ой, мамыньки… Боюся я, – заревел вдруг Орёлка в голос. – Убьет он до смерти…

– Ну, ну, не реви. Не убьет, – сказала Анна Ефимовна.

– Посулился он, – ревел Орёлка, сказал, насмерть запорю.

Он бросился на колени перед Анной Ефимовной и стукнулся рыжей головой об пол:

– Батька послал. На тебя вся надёжа…