Через несколько дней специальный поезд Гиммлера вернулся в Берлин.

2

На первый взгляд жизнь Керстена вернулась в нормальное русло. Он опять жил в своей квартире, развлекался, работал, ел с аппетитом. Он опять оказался в кругу семьи и друзей. Каждые выходные он ездил в свое имение в Хартцвальде, где его ждал покой лесов и лугов.

Его жена Ирмгард теперь жила там постоянно. Керстен хотел, чтобы и она, и его сын были в безопасности. Кроме того, она с детства любила свежий воздух и деревенскую жизнь. Она отлично управлялась с птичьим двором, поголовье коров и свиней тоже росло. Недостаток продуктов уже начинал чувствоваться, а Ирмгард знала, как для ее мужа важен хороший стол.

В Берлине всеми делами занималась Элизабет Любен. В свободное время Керстен поддерживал отношения с некоторыми хорошенькими особами, так как склонность к любовным увлечениям и вкус к разнообразию были неотъемлемой его частью.

Все было на своих местах, все было устроено так же, как и раньше. Но в то же время все изменилось. Керстен, этот эпикуреец и сибарит, стал питать болезненный интерес к общественной жизни. У врача, раньше занимавшегося только своими профессиональными делами, теперь появилось новое и совершенно необходимое ему занятие — он вел дневник, где записывал рассуждения Гиммлера о франкмасонах, евреях, «племенных кобылах» — истинно немецких женщинах, призванных поддерживать чистоту арийской расы.

Этот добропорядочный и свободолюбивый буржуа был теперь обязан жить в окружении самых отвратительных полицаев и чувствовал себя их пленником. И наконец, у Керстена, человека широкой души, в голове засела неотвязная мысль, что страна, которая была ему дороже всего на свете, которую он избрал для жизни и устроил там свой дом, где жили его самые близкие друзья, теперь задыхалась под гнетом безжалостных поработителей. Он уже начал получать из Голландии письма, в которых между строк можно было угадать, какие ужасы там творятся.

Керстен хорошо ел, хорошо спал, так же тщательно и эффективно лечил больных, цвет лица его был все таким же свежим, а выражение — добродушным. Люди, с которыми он встречался, думали: «Вот идет счастливый человек».

Но под этим внешним обликом скрывались глубокие внутренние переживания. Керстен неотрывно думал не только о несчастьях, свалившихся на головы миллионов людей, для которых он не мог ничего сделать, но и о том, что он обязан был лечить и облегчать страдания человеку, который был главным исполнителем и виновником всех этих бед.

Больше не лечить его? События приняли такой оборот, что об отказе не могло быть и речи.

Только делать вид, что его лечишь? Не было ничего легче, но уважение, которое Керстен питал к своему делу, и профессиональная этика запрещали даже думать об этом. Больной, кем бы он ни был и что бы он ни делал, для врача был просто больным и имел право на все знания и умения врача, на его полную отдачу.

К его собственному великому удивлению, от тревоги и беспокойства, охвативших Керстена, его избавило одно-единственное слово.

Двадцатого июля 1940 года граф Чиано, зять Муссолини[28] и министр иностранных дел Италии, приехал в Берлин по государственным делам. Он был когда-то пациентом Керстена и попросил его о консультации — так же как это регулярно делал и до войны. Они были добрыми друзьями и разговаривали совершенно свободно.

— А вы и правда теперь личный врач Гиммлера? — спросил Чиано.

— Так и есть, — ответил Керстен.

— Но как же это возможно! — воскликнул Чиано.

В его голосе выразилось все презрение, которое элегантный, высокомерный и блестящий аристократ питал к исполнителю самых кровавых и отвратительных дел.

Сам себя удивив, Керстен ответил:

— Что вы хотите, бывает, что мы — в рамках своей профессии — катимся по наклонной. Я упал на самое дно.

Он сразу пожалел об этом откровенном признании, вырвавшемся помимо его воли раньше, чем он успел подумать. Однако Чиано расхохотался и сказал:

— Я и сам это хорошо вижу.

Керстен нахмурился. Его отношения с Гиммлером касались только его самого. Никто не должен был его судить, и меньше всего — союзники гитлеровской Германии. Он спросил:

— Почему вы вступили в войну? Вы же всегда меня уверяли, что это будет глупостью и даже преступлением?

Чиано больше не смеялся:

— Я не изменил своего мнения. Но страной правит мой тесть.

Он махнул рукой, как будто отгоняя навязчивые мысли, и продолжил:

— Вы должны приехать в Рим.

— Я здесь в плену, — ответил Керстен.

— Это очень легко устроить, — высокомерно сказал Чиано.

В тот же вечер он объявил Керстену:

— Вопрос решен. Вы можете ехать.