И поскольку реорганизация ваффен-СС и подготовка к депортации голландцев требовали от Гиммлера невероятных и все нарастающих усилий, он тут же почувствовал себя плохо. День ото дня боли терзали его все больше и больше.

Каждое утро, все более восковой, со все более выступающими монгольскими скулами, мокрый от пота, он растягивался на диване и с жадной надеждой поручал пальцам Керстена свою истерзанную плоть. Он столько раз получал от них облегчение, что теперь не мог поверить, что они вдруг лишились своего волшебного дара. Раздражение и нетерпеливое ожидание только усиливали его мучения. Руки Керстена двигались так же, как и раньше, так же и в тех же местах надавливали и выкручивали. Нервы Гиммлера корчились все больше и больше, призывая чудо. Оно случится, оно придет. Скрюченное страданиями жалкое тело молило, выпрашивало — напрасно. Руки доктора больше не были милосердными.

— Я предупреждал вас, — говорил Керстен. — Вы не можете руководить одновременно двумя такими трудными задачами: в десять раз увеличить количество войск СС и организовать депортацию целого народа. Это слишком суровое испытание для вашей нервной системы. Она мне больше не подчиняется. Откажитесь от менее важного дела — и я вас вылечу.

— Невозможно, — почти плакал Гиммлер, — это приказ, приказ моего фюрера.

Секунду спустя он умолял:

— Попробуйте, попробуйте еще раз…

— Я бы очень хотел, — отвечал Керстен. — Но я чувствую, что это бесполезно.

И это было бесполезно.

7

В первые дни апреля 1941 года немецкие войска накинулись на Югославию[38]. Огромное превосходство в численности, вооружении и стратегии обеспечило вермахту новый триумф блицкрига. Гитлер, желая присутствовать при захвате добычи, устроил свою Ставку на границе Австрии и завоеванной страны.

Как обычно, Гиммлер следовал за ним. Его специальный поезд остановился в Брукк-ан-дер-Мур, там же, на границе.

Отъезд потребовал от Гиммлера невероятных физических усилий. Путешествие его доконало.

В Брукке он вставал со своего дивана только для того, чтобы ездить к Гитлеру, Ставка которого находилась в двадцати километрах.

Керстен практически поселился в купе рейхсфюрера. Его вызывали туда по много раз на дню.

— Сделайте что-нибудь, я больше не могу! — кричал Гиммлер.

— Но я с утра уже несколько раз пытался вас лечить, — отвечал Керстен. — Никакого результата. И от этого толку не будет.

— Попробуйте, все равно попробуйте, мне очень плохо.

Керстен пробовал еще и еще раз, безуспешно.

Каждый сеанс — а их было по десять в день — вел к новой борьбе, новым спорам все о том же.

За окнами стоявшего поезда, по ту сторону запасных путей, на холмах и в лесах наступала весна, но ни Гиммлер, ни Керстен, полностью поглощенные своими мучениями разной природы, но одинаковой силы, ее не замечали.

— Вы с ума сошли, рейхсфюрер, — повторял, повторял, повторял Керстен. — Вы же видите, до какого состояния вы дошли. Вы же видите, что не можете делать все одновременно. Отложите депортацию до конца войны, и я вам обещаю, что мое лечение подействует так же, как оно действовало раньше.

По обтянутому кожей восковому лицу Гиммлера, скрюченного и почти уничтоженного страданиями, ручьями тек холодный пот, смешиваясь со слезами боли, которые он был не в состоянии сдержать.

Но он сопротивлялся, сопротивлялся.

— Я не могу, это приказ фюрера.

— Я не могу, фюрер доверяет только мне.

— Я не могу, я всем обязан фюреру.

До начала депортации оставалась всего неделя.

Если Керстен все еще продолжал бороться, то делал это только из чувства долга и потому, что не мог иначе. Надежды больше не было. Он знал, что никаких органических поражений у Гиммлера нет, он черпает силы в страхе и преклонении перед Гитлером и может прямо из своего купе организовать и осуществить этот чудовищный исход, если у него будет достаточно сил вытерпеть страдания.

Тем временем Гиммлер стал чувствовать себя так плохо, что больше не мог лежать на узком и жестком диване в купе. Он переселился в маленькую гостиницу неподалеку. Керстен, естественно, переехал туда же.

В два часа ночи, когда доктор уже спал, в его номере зазвонил телефон.

Обычно, когда Керстен просыпался, его сознание с первой же минуты было четким и ясным. Но теперь он едва смог узнать голос Гиммлера. Было слышно почти только прерывистое дыхание и всхлипы.

— Приходите скорее, дорогой Керстен, я не могу дышать.

Керстен, хотя и привык видеть страдания Гиммлера, был потрясен силой его мучений. Гиммлер отбросил одеяла и простыни, будучи не в силах вынести их прикосновение. Он лежал на кровати, голый, неподвижный, судорожно напряженный, как будто распятый. Он задыхался:

— Помогите мне, помогите!

В эту минуту Керстен не думал о том, что пытка, которую испытывает Гиммлер, могла быть одной из форм правосудия и что человек, одобривший, приказавший, организовавший столько казней, полностью ее заслужил. Для доктора Гиммлер был пациентом, которого он лечил уже два года, и столь сильно было у Керстена сознание профессионального долга, что оно обязывало его облегчить состояние больного как можно быстрее. Кроме того, проведя столько времени рядом с Гиммлером, умело пользуясь его слабостями, изучив все его реакции и рефлексы, в силу привычки он видел в нем не только полицейского и палача, но и живое существо.