А до того где-то на Кудрявском спуске раскатывал свои санки семи-, восьми-, девятилетний Булгаков, и в его воображении их полет соединялся с бесконечным полетом саней Кая в сказке о Снежной королеве: «…горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани».

Но штука в том, что в сказке Андерсена горки нет — маленький Кай катается на большой и плоской площади: «— Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками! — и убежал. На площади катались толпы детей. Те, что были посмелее, прицеплялись к крестьянским саням и отъезжали довольно далеко. Веселье так и кипело. В самый разгар на площади появились большие белые сани… Сани дважды объехали площадь, а Кай живо прицепил к ним свои салазки и покатил. Большие сани быстрее понеслись по площади и вскоре свернули в переулок…»

Горка была не в детстве Кая, а в детстве Михаила Булгакова. Мелодия «Снежной королевы» вошла в повесть, преображенная далекой памятью детства, преображенная фантазией ребенка, читавшего эту сказку в своей первой книжке или слушавшего ее из маминых уст и не перечитывавшего ее взрослым. И, значит, по крайней мере к 1927 году, когда повесть «Морфий» сдавалась в набор, Булгаков эту сказку не перечитывал.

Не исключено, впрочем, что в 30-е годы, в ту самую пору, когда в романе «Мастер и Маргарита» появляются пляшущие медведи, книга детства — сказки Андерсена — снова вошла в дом: Андерсен в эти годы активно переиздается, а в доме теперь живет мальчик, Сережа Шиловский…

Зарубежный коллега, американский славист, прислал мне письмо. Его очень заинтересовало упоминание книжки П. Р. Фурмана «Саардамский плотник» в «Белой гвардии», и вот, в поисках информации об этом факте, он обнаружил мою статью на соответствующую тему, опубликованную каких-нибудь тридцать лет тому назад.

«С удовольствием прочитал Ваше поэтическое описание „Саардамского плотника“», — сделал мне иронический комплимент заокеанский коллега, затем посетовал по поводу того, что собственно информации в статье не оказалось, и даже живописно сравнил себя с Оливером Твистом, осмелившимся после скудного ужина в приюте попросить: «Простите, сэр, я хочу еще…»

Моя статья «Саардамский плотник» вышла в московском журнале «В мире книг» в 1977 году (№ 1). Помнится, в рукописи она называлась как-то иначе и по объему была несколько больше: представленный мною текст не уместился на предназначенной мне журнальной площади и редактор что-то кромсал и резал, как было тогда принято, не совещаясь с автором. Впрочем, это отразилось главным образом на художественных достоинствах сочинения, информация же в основном уцелела.

Но корреспондент мой был прав: за тридцать лет от этой информации действительно ничего не осталось. Она превратилась в то, что называют «общим местом», в то, о чем говорят: «да кто же этого не знает», или, по выражению литературоведов, вошла в оборот…

А лет за сорок до переписки с нашим поклонником Диккенса, когда «Белая гвардия» едва выходила из небытия, в тексте романа — как и во всем творчестве Булгакова — было столько загадок…

Что это за Саардамский плотник, возникающий уже на первых страницах романа и эхом откликающийся в его конце?

«Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский плотник, — совершенно бессмертен».

Образ, ставший в «Белой гвардии» символом домашнего очага, вечного, как сама жизнь, по-видимому, волновал Булгакова. Несколько лет спустя, в 1929 году, писатель повторил эту формулу, предполагая назвать так одну из глав повести «Тайному другу»: «Фауст, как Саардамский плотник, совершенно бессмертен».

Ну, «разноцветный Валентин» — это ясно… Опера «Фауст», ария Валентина «Я за сестру тебя молю» — один из музыкальных лейтмотивов романа «Белая гвардия», мелодия семьи в романе… Но Саардамский плотник?

В. Я. Лакшин предположил, что здесь подразумеваются печные кафельные изразцы с изображением Саардамского плотника [191] . Известно, что когда-то, со времен Петра, эти изразцы — с сине-голубым рисунком и голландскими пейзажами (мельницы, кирхи, корабли, может быть, и верфи) — завозили из Голландии, почему облицованные ими печи и стали называть «голландскими», «голландками». В «Белой гвардии»: «К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться».

Я же склонялась к тому, что речь идет о книге. Во-первых, всмотритесь: в «Белой гвардии», в доме Турбиных — как и в булгаковском доме на Андреевском спуске — изразцы белы. Булгаков обстоятельно описывает их «ослепительную» поверхность, испещренную записями и рисунками — «красками, тушью, чернилами, вишневым соком»… А во-вторых: «Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади „Саардамский плотник“».

Отблеск книги передается изразцам голландской печки, «в самое тяжкое время живительным и жарким». Тут писатель и начинает называть их голландскими изразцами, Саардамскими изразцами, а потом и самая печь получает имя, становясь почти персонажем романа: Николка пришел с «влажной тряпкой из кухни, и с груди Саардамского плотника исчезли слова…»