Правда, поближе к концу главы «Казнь» уже знакомая нам ала снова названа кавалерийским полком: «…Левий приковался к тому месту, где стоял, рассыпавшись, кавалерийский полк, и увидел, что там произошли значительные изменения… Полк снимался, это было ясно».

Что это — необходимость в синонимах? Но писатель здесь, кажется, не испытывает затруднений с синонимами. Далее полк так естественно назван кавалерией: «Левий… старался сообразить, что бы это значило, что кавалерия собирается уходить?» Потом — конницей: «…Уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница».

Или все дело в том, что римскую конницу на этот раз видит Левий Матвей, а ему, иудею и бывшему сборщику податей, неизвестны и даже неинтересны термины римской военной службы? По-видимому, именно так. Ибо далее ала прозвучит снова, но уже в присутствии Понтия Пилата, в главе 25-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа»): «Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы».

Весьма настойчиво тесня немецкого происхождения слово солдат, в главе «Понтий Пилат» утверждается легионер… И снова мы сталкиваемся сначала со словом легион — все в том же перенасыщенном и прозрачном втором абзаце: «От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона…», после чего слово легионер уже не требует пояснений…

Впрочем, солдат писатель убирает не слишком последовательно (гибкой и живой прозе Булгакова вообще не свойственна последовательная и жесткая заданность). Он оставляет это слово, как правило соединяя его с таинственными и непроясненными терминами далекой истории и не менее далекой для русского читателя географии: «тройной ряд себастийских солдат по левую руку Пилата и солдат итурейской вспомогательной когорты по правую», или просто: «солдат легиона»…

Но это — в главе «Понтий Пилат». А во второй «евангельской» главе — «Казнь» — много раз повторенное слово солдат остается: «…Жар еще был невыносим, и солдаты в обоих оцеплениях страдали от него»; «Командир… жалея солдат, разрешил им из пик, воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи»; «Томление солдат и брань их по адресу разбойников были понятны…»; «Кентурион Крысобой единственно что разрешил солдатам — это снять шлемы и накрыться белыми повязками…» и т. д.

Любопытно: слово сохранено намеренно, по какой-то неясной мне причине? Или это всего лишь след незавершенности правки?

Могла быть не закончена правка? О, да! Приведу известное противоречие в детали, связанное именно с незавершенностью правки. Речь идет о головной повязке Иешуа.

Читатель помнит, в законченном романе Иешуа впервые предстает перед нами так: «Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба…» А в главе «Казнь» того же законченного романа о нем же: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».

История этого противоречия такова. В третьей редакции романа, в главе «Золотое копье», голова приведенного к прокуратору арестанта непокрыта: «Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны…»

В той же третьей редакции, в главе «На Лысой горе», размотавшаяся чалма покрывает голову одного из казнимых разбойников (в этой редакции у разбойников еще нет имен): «Распятый на следующем кресте качал чаще и сильней вправо, так, чтобы ударять ухом по плечу, и чалма его размоталась». О головном уборе Иешуа (Ешуа) здесь не говорится ничего. По-видимому, нет головного убора.

В следующей, четвертой, редакции оба места отредактированы, но по-разному. В сцене допроса: «Рыжеватые волосы его были прикрыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной». В сцене казниобраз развивается иначе: размотавшаяся чалма перенесена с уже имеющего имя Дисмаса — на Иешуа: «В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме».

Эта чалма здесь — замена тернового венца евангельского Иисуса.

В дальнейшем строка в сцене допроса будет доработана и обретет свое известное читателям звучание. Строка в главе «Казнь» останется без изменений.

Увы, роман не завершен. Он, употребляя булгаковское выражение, так и остался не выправлен автором до мечтаемого блеска. (Имею в виду слова Булгакова в его письме к Е. С., 24 декабря 1938 года, о работе над «Дон Кихотом»: «…правлю Санчо, чтобы блестел».)

Но как с помощью слова — с помощью звучания слова — вводит писатель нас в мир древний, чужой и потрясающе реальный, кажется, более реальный, чем современная писателю сатирическая, фантасмагорическая, взбалмошная и суетная Москва… Вводит в мир, ушедший в небытие… Вводит, совмещая сегодняшнее и вечное, в мир с никуда не ушедшими, бессмертными, близкими нам страстями…

Б. В. Соколов пишет о «евангельских» главах романа «Мастер и Маргарита»: «Писатель хорошо представлял себе реалии римской военной жизни. Тем не менее он намеренно допускает смешение в ершалаимских сценах античных и современных ему военных терминов — „манипул“, „кентурия“, „когорта“, „легион“, „ала“, „турма“, „легионеры“ — и тут же „полк“, „взвод“, „эскадрон“, „солдаты“. Это должно было вызвать у читателей ассоциации с событиями первой мировой и особенно гражданской войн, участником которых был писатель».