' — Ну… да, — мысленно соглашаюсь с отцом, — у евреев длинная память и на хорошее, и на плохое. Долги, в том числе и моральные, передающиеся через поколения, явление не редкое. Собственно, как у всех народов, особенно с восточными корнями.'

Последнее, про круги на воде и долги, можно трактовать двояко, и как обязательство с нашей стороны, но мама, по крайней мере, успокоилась.

Распрощавшись и пообещав придти завтра, сопровождать нас при отъезде в аэропорт, Леонид Иванович, поторапливаемый немолодым лейтенантом милиции, удалился, и мы остались предоставлены сами себе.

— Ну, вот и всё, — сказал отец после короткого молчания, притянув к себе меня и супругу, и некоторое время мы стояли так, и сердца наши бешено колотились.

— Ещё чуть-чуть… — уронила мама, не сказав больше ничего, только выдохнув прерывисто.

Немного погодя я отстранился от них и отошёл к зарешеченному окну, усевшись на подоконник, бездумно уставившись на растоптанный жарой двор.

— Не положено! — лязгнуло металлом. Костистый милицейский сержант, до этого невидимый, проявил свой тленный лик через решётку.

— Не положено! — ещё раз повторил он, злобно уставившись на меня. Видя, что я не понимаю его, да и не имею желания следовать непонятным запретам, он многообещающе оскалился щербатой гиеной, и отошёл куда-то недалеко.

Через пару минут в помещение вошло два милиционера и за каким-то чёртом закрыли окно, позволив оставить открытыми только форточки.

— На подоконники не садиться, к окну близко не приближаться, — забормотал один из них, — в форточку ничего не выкидывать, знаки не подавать…

Я с интересом уставился сперва на него, а потом в окно, за которым виднеется задний двор, на котором можно разглядеть только сараи, кусок стены и растущие за ней тополя, перекрывающие вид куда бы то ни было. В другом окне картина отличалась не слишком значительно…

… но переспрашивать не захотел — вид у милиционера, как у отменно выдрессированной служебной собаки, знающей несколько десятков команд, с соответствующим, собачьим интеллектом.

Спорить с ними не стали — нет никаких сил, ну и… ещё чуть-чуть, и всё это не будет иметь никакого смысла.

Да и хотя на улице жара, в здании суда, с его метровыми стенами, не то чтобы прохладно, но сносно, и форточек теперь, после ухода всей этой поганой бесовщины в погонах и без, в общем-то, достаточно. А вот попить…

Не долго думая, подошёл к двери и постучал, и на стук, сильно не сразу, открыли дверь, скрежетнув ключом. В проёме показался кусок немолодого лица и погон старшего сержанта.

— В туалет, — коротко доложил я, физиономия милиционера сморщилась недовольно.

— Ждите, — коротко, лязгнув голосом, как затвором, велел он, снова закрывая дверь.

— Действительно, не мешало бы… — задумчиво сказал отец, — в горле пересохло.

Время уже подбирается к позднему вечеру, а мы ни разу не выходили в туалет и не пили воды, так что и неудивительно.

Через пару минут дверь открылась и нас сопроводили в туалет под конвоем, бдительно следя, чтобы мы не пересекались с советскими гражданами, которые, по взмаху милицейских дланей, уступали нам дорогу или вжимались в стены коридора, испуганно глядя на таких, очевидно, опасных нас. Впрочем, время уже достаточно позднее, так что советских, равно как и антисоветских граждан, в здании суда немного.

Я свои дела сделал быстро, напившись до бульканья в животе и умывшись, а заодно, чтобы два раза не ходить, выдавил из себя несколько густых капель ядовито-оранжевого цвета.

Выйдя в коридор, подпер стену рядом с отцом, поглядывая на сержанта чуть поодаль, отпугивающего граждан от туалета. Вид у него бдительный и ответственный — ни дать, ни взять, не то пограничник Карацупа на ответственном участке границе, не то пограничная собака Индус — очень уж у него служебное, прямо-таки овчарочье выражение морды лица.

Мама, выглянув из-за двери, подозвала супруга, и они зашептались о чём-то.

— Думаешь? — с некоторым сомнением спросил отец, покосившись на сержанта.

— Да пусть хоть на месте расстреливают! — не совсем понятно ответила мама.

— Сержант, мы постираемся на скорую руку, — сообщил отец.

— Не положено! — возбудился служивый, сунувшись было в женский туалет, но тут же вылетев из него в густом шлейфе ругательств на нескольких языках и с отпечатком маленькой пятерни на физиономии. Он схватился было за кобуру, но почти тут же опомнился, и, побагровев от злобы, заорал, вызывая подмогу.