Когда отец вспоминает об этом, у него сразу портится настроение. По редким обмолвкам и обрывкам подслушанных ненароком разговоров, собрание сделали образцово-показательным.

Сложно понять, за каким чёртом такие усилия были потрачены на рядового, в общем-то, работника, но у Ответственных Товарищей своя логика, очень коммунистическая и очень альтернативная. Ну и, как понимаю «Его пример — другим наука», и многих это, действительно, отрезвит.

Песочили его образцово-показательно и провокативно, надеясь, очевидно, что отец сорвётся и наговорит того, что можно квалифицировать как «лишнее» или как уголовную статью, а для газет — как «гнилое нутро» и прочие милые штампы «маде ин СССР». Не сорвался, по счастью, но он и сам говорит, что чудом.

Пошарив в холодильнике, вытащил борщ, и, после недолгих размышлений, заполненных мучительными раздумьями — и сало, и колбасу! А ещё (пропади всё пропадом!) почистил несколько зубчиков чеснока и поставил сковородку под гренки.

После еды малость отпустило, но вскоре опять начала грызть дурацкая рефлексия.

— Я ведь пожалею… — бормочу вслух, накидывая на плечи куртку и выходя за дверь. Закрыв её на ключ, выбегаю на улицу, застёгиваясь на ходу, и так же, на ходу, здороваясь с бабками… безответно, но я уже привык.

До «Трёхгорки» пешком — благо, весенние говна недавно растаяли, и хотя синоптики говорят о грядущих заморозках и возможных осадках, но под ногами пусть и не слишком чистый, но всё ж таки асфальт, а не скользкое чёрт те что. Да и весенние ботинки, кажущиеся после зимы необыкновенно лёгкими, добавляют шага.

— Чёрт… — ругнулся я, глядя на пустующую проходную. Времени до окончания рабочего дня ещё предостаточно, и чем себя занять, я не знаю.

Пошатавшись по магазинам, с неизменными композициями в виде банок «килька в томате» и «морская капуста», составленных пирамидами, да конусами с соком, и недружелюбными продавщицами — тоже своеобразными экспонатами Эпохи, я потратил всего полчаса. Хотя по томительному, тянущему ощущению в животе, вернее будет — целых полчаса.

— А времени ещё… — с тоской проговариваю, направляя свои стопы по подворотням — не то в надежде скоротать время, не то нарываясь на приключения.

— Эй, ты! — слышу свист и оборачиваюсь радостно, сжимая кулаки.

Вместо увлекательного мордобоя, гопота, узнав меня, стала очень дружелюбной…

… и к проходной я пришёл, пахнущий табаком и чуть-чуть — портвейном.

Встал чуть в сторонке, вглядываясь в лица, и всё равно чуть не пропустил!

— Петрович! — окликнул бывшего наставника издали, — Петрович, да погоди ты!

— Подождите, — буркнул он приятелям, отходя в сторонку. Достав «Беломор» из кармана, он прикурил, сложив ладони лодочкой, — Ну, чего тебе? Чего пришёл?

Взгляд недружелюбный, колючий… и от такой встречи я аж растерялся.

— Пришёл, — сказал Петрович, распаляясь, — Тебя, сукина сына, Родина вырастила, воспитала, а ты… Сукин сын!

Он сплюнул на землю тягучую слюну и табачную крошку… а меня будто приморозило к асфальту. В голове никаких мыслей… и мне бы развернуться и уйти, но не идут ноги.

— … не работник, а чёрт те что, — слышу как сквозь вату, и понимая, что Петрович искренне верит тому, что говорит… тому, что я был плохим работником, что (внезапно!) прогуливал, и что…

— … макли эти ваши еврейские, — сказал он и закончил ругательствами.

— Пошёл вон! — это уже он мне в спину…

… и я пошёл. А в голове бьётся обида и единственная мысль — я ведь знал… знал, что кончится именно так!

Но тогда какого чёрта? Зачем мне надо было выслушивать это? Я ведь уже решил уезжать, я не хочу здесь жить, я…

… чувствовал, как разрастающаяся обида рвёт все те незримые, но многочисленные нити, связывающие меня с этой страной. Нити, которыми я, пусть и нехотя, обзавёлся за почти два года жизни здесь, и теперь меня не держит ни-че-го…

— Прививка от ностальгии, — зло сплюнул я, ускорив шаг и вытерев глаза тыльной стороной ладони, и будто током ударило понимание:

Я ведь сейчас стал тем самым человеком, который говорит «Эта страна», а не СССР. Я теперь ненавижу не просто строй, но — страну…

… и ведь понимаю прекрасно, что это — тоже неправильно! Но сделать ничего не могу, да и наверно, не хочу…

Домой я пришёл нескоро, перемерив шагами московские улицы. Настроение моё за эти часы переменилось с горячечного, со сжатых кулаков и фейерверков мыслей, до заледенелого, когда не то чтобы всё равно, но на всю эту ситуацию я смотрю теперь отстранённо, через ледяную призму обиды.

Раньше, думая не о спасении СССР, а о дальнейших шагах — реформах, программах эвакуации учёных после неизбежного развала и прочем, я, хотел того или нет, но постоянно мысленно спотыкался о чистую благотворительность. Понимая, что нужно сосредоточиться на основных направлениях, а остальное — если и как получится, я всё равно обдумывал варианты помощи старикам и малоимущим, а сейчас мои мысли стали более математически выверенными…