Усевшись на пол и привалившись к холодной печке, покрытой красивыми изразцами с изображениями пастушек и овечек, Максим сквозь дремоту прислушивался к их вялым препирательствам и никак не мог решить для себя, что лучше — убирать этот свинарник или удалиться в поисках пищи.

Задачка была проста, и лишь затуманенные мозги не могли ее быстро решить. В здешней округе, дикой и заброшенной, магазинов давно не наблюдалось — никто не хотел отдавать пищу и одежду за здорово живешь или за пулю в лоб. Это была беда не только этих мест. Отток товарно-денежных отношений с периферии в центр, где эквивалентность обменов гарантировали пушки танков и автоматы солдат, наблюдался давно и повсеместно. Город стремительно сжимался в своих границах, превращаясь в довольно плотное, напичканное бронетехникой, поселение. Окраины оказались отданными на откуп пустоте и диким бандитам, пожиравшим друг друга. Ходить пешком здесь было категорически противопоказано, а водить машину Вика не умела.

— Ладно, — принял соломоново решение Павел Антонович, — ты, Вика, будешь убираться, а Максим сгоняет в магазин. Возражений нет? — Вика согласно закивала, а Максим с особой силой всхрапнул.

— Поднимайся, дружище, — пнул его Павел Антонович, и Максим с большим удовольствием вынырнул из сна, в котором какой-то несчастной девушке для исправления зрения пришлось прикрепить линзы к хитроумно изогнутым проволокам, установленным в просверленной для этого с обоих сторон челюсти. Вид этого несчастного создания с белыми от бельм глазами и кровоточащими ранами на щеках, откуда выходили стальные спицы, вызвал у Максима отвращение до горечи во рту. Он похлопал глазами, стремясь усилием воли загнать видение в самый темный уголок сознания, и с трудом поднялся с пола, порядком устав от навешанного на него железа.

Вика в это время отставила свой ноутбук на широкий подоконник, на котором стоял горшок с уже мумифицированной зеленью, и принялась брезгливо сносить банки в пустующую печку. Носила она не торопясь, по одной банке, приседала на корточки перед печкой, ставила банку на чугунную решетку, на которой когда-то горел уголь, и тяжелой кочергой проталкивала ее в самую глубь, словно опытный истопник — черные брикеты прессованного топлива.

Максим и Павел Антонович перешли в другую комнату через вполне нормальную дверь. Из мебели ее украшал крепкий массивный стул с круглыми ножками и матерчатым сиденьем. Штор здесь не было, но скудный свет дождливого дня не очень-то разгонял тьму через грязные окна. Хотя и в этом мраке можно было заметить неподвижно лежащее тело.

Освещение скрадывало одежду и пол человека, нельзя было сначала даже понять жив ли он. Только затем редкое слабое дыхание и подрагивающая белеющая рука, прикованная наручником к вделанному в стену кольцу, выдавали в нем живого. Покойники не имеют привычку дышать и разгуливать по дому, если их хорошенько не заковать в «браслеты». Человек лежал ничком, в очень неyдобной позе, наводящей на мысль, что либо он находится без сознания и ему все равно, как лежать, либо внутренние и внешние повреждения не давали ему возможности принять более естественную позу для сна.

Павел Антонович осторожно перевернул несчастного на спину, а потом они вместе с Максимом, подхватив пленника под руки, посадили его, прислонив к чугунному радиатору отопления. Человек не пришел в себя и безвольно завалился набок, и тогда они устроили его так, чтобы наручники хоть как-то удерживали его в сидячем положении.

Стальное зазубренное кольцо со следами крови здорово впивалось в исцарапанное запястье, но боль от него, по-видимому, заглушалась какой-то более сильной болью, так как человек при этом даже не застонал.

Максим почувствовал, что тот находится уже в сознании, но или пытается их перехитрить, дабы оттянуть продолжение, или боится открыть глаза и увидеть свое искалеченное тело. Хотя лицо его распухло и превратилось в один громадный синяк, все же можно было разобрать, что это мужчина, но его возраст скрылся под ссадинами и кровоподтеками. Облачен он был в относительно чистый черный комбинезон на пуговицах и в белые кроссовки на липучках.

— Эй, крестный, — похлопал Павел Антонович его по щеке и еле успел отдернуть руку от клацнувших зубов. Зубы у крестного сохранились в полном комплекте, и было как-то удивительно разглядеть их белизну на фоне этой подделки под негра. Сообразив, что больше нет нужды притворяться, он открыл залитые кровью глаза и сам сел более-менее прямо. Несколько долгих секунд Павел Антонович и пленник смотрели друг на другу, затем человек отвел глаза и заплакал.

Павел Антонович стал расстегивать пуговицы его комбинезона, и в раскрывающемся вороте засветилось холеное, упругое тело со слишком красиво прорисованными мышцами, выдающими анаболическую накачку. Тут не было ни синяков, ни царапин, и оно вопиюще не соответствовало избитому лицу. Человек поморщился от каких-то внутренних болей и громко вскрикнул, когда Павел Антонович одним рывком спустил верх комбинезона на его предплечья, из-за чего руки человека оказались плотно прижаты к телу. Скованная рука изогнулась под каким-то немыслимым углом, словно в ней оказалось два лишних сустава.

Максим пододвинул Павлу Антоновичу стул, и тот уселся напротив человека. Человек переводил глаза с одного на другого, видимо, решая, кто тут главный и с кого он может начать. Любопытно поведение людей в таких ситуациях. Вырванные из привычного, уютного мирка домов-крепостей, сонма телохранителей и любовниц, хорошей жратвы, наркотиков и алкоголя, иллюзорного ощущения всесилия и безнаказанности, они еще долго не верят, что ситуация раз и навсегда изменилась.

Конечно, страх охватывает их, но за долгие годы жизни они научились подавлять его чрезмерной самоуверенностью и наглостью. На неопытных и слабых людей это производило впечатление. И дело было, конечно, не в выдающихся физических данных, а все в той же непомерной, ничем не сдерживаемой агрессивности. Люди, как правило, хорошо ощущают отсутствие тормозов в человеке, и это заставляет их, околдованных этим даром и способностью легко шагать по головам и трупам, или безоговорочно ему подчиняться, или бежать от него сломя голову.