Бедный Вятцев. Выходит, Марьяна прочла по звездам его судьбу. Сидел бы себе в анатомичке, писал свой трактат о необычных способах умерщвления… Нет, начитался детективов и захотелось странные совпадения расследовать. Жизнь скучна без приключений! Да-да.

А смерть еще скучнее.

– Мне, право, жаль, что так вышло с вашим другом, – Ираклий поднялся на следующую ступеньку. – Но вы приятно удивили меня. Лишившись близкого человека, любой другой поехал бы рыдать или пить. А скорее всего, и пить, и рыдать одновременно. Вы же занялись умозаключениями. Логика привела вас сюда! И это оставляет нам шансы на примирение.

– Примирение? Ваша наглость не знает пределов, Сабельянов.

– Не спешите отталкивать мою руку, – он и вправду протянул раскрытую ладонь к сыщику и сделал еще шаг, теперь их разделяли лишь три ступеньки. – Я взываю не к вашему сердцу, не к душе вашей, а лишь к могучему разуму, перед которым преклоняюсь. Поверьте, нет в мире человека, которого я уважал бы сильнее. Мы не станем друзьями, это так. Зато можем перестать быть соперниками. Я в очередной раз прошу: отойдите в сторону. Не мешайте воплощению моих замыслов. Обещаю, вознагражу по-королевски!

Мармеладов нащупал в кармане револьвер и перешел в наступление.

– Вы давеча солгали, Ираклий. Дважды. Сначала о том, что друг мой еще жив и его удастся спасти. Хотя когда вы приехали на Пречистенку и предлагали сделать выбор, труп Мити уже лежал в вашем экипаже! Этот обман можно обрядить в куцый мундир военной хитрости и доказывать с пеной на губах, что а la guerre comme а la guerre, – сыщик спустился еще на одну ступеньку. – Но вы снова солгали, когда хвастались своей неуязвимостью. Дескать, вы не привязаны ни к кому, оттого и не имеете слабых мест. Ваша цепь состоит из единственного звена, крепче которого – по вашему заблуждению, – нет ничего. Мните себя владыкой мира, но на самом деле вы – полный ноль. Мальчик, с детства выросший с пониманием того, что придется сто лет, а может и тысячу, прожить в одиночестве. Этого вы боитесь? Потому пришли ко мне? Вы бы и сами отыскали Вострого, раньше или позже. Но вам нужен был сильный соперник. Потому что только в борьбе со мной вы не чувствуете злой тоски, да? На время покидает ощущение, что вы никому не нужны…

Он сделал последний шаг и замер напротив Сабельянова. Тот стоял на ступеньку ниже, поэтому глаза их оказались на одном уровне.

– Привязанность к людям, которую вы высмеивали, это вовсе не слабость. Слыхали такое выражение: «родственные души»? Когда мы теряем близких, часть их души продолжает жить в нас. От этого мы становимся сильнее. И вы, жаждущий вселенского могущества, вы завидуете нам. Поэтому и наносите эти дурацкие рисунки себе на голову – создаете утешительную иллюзию, что вы не одиноки.

– Раз такой проницательный человек утверждает, что я одинок и несчастен – пусть так. Пусть! Но я замкну круг Зодияка. И как… Как ты меня остановишь? – Ираклий уже не пытался казаться вежливым, он бахвалился и кривил разбитые губы в презрительной ухмылке, но в зрачках мелькнуло что-то похожее на испуг. – Убьешь и снова станешь чудовищем? Осмелишься забрать мою жизнь?

Мармеладов чуть наклонился вперед и прошептал в самое ухо противника:

– Я уже поступил гораздо хуже. Лишил тебя надежды на бессмертие.

Из-за двери вырвался ослепительно-красный огненный язык.

– Пожар! Пожа-а-а-а-ар! – завопил дворник, наконец-то заметивший всполохи в «чертовом окне». – Просыпайтеся, люди! Гори-и-им!!!

Ираклий оттолкнул сыщика к перилам и бросился в квартиру. Споткнулся, подворачивая левую ногу. Упал. Пополз дальше на четвереньках. Перевалился через порог, окунаясь в пламя, бушующее в комнате, словно в глубокий омут. И все это – без единого звука.

Мармеладов не спеша спустился по лестнице, вышел на улицу. Отвязал вороного и запрыгнул в седло. Поднял глаза и успел увидеть, как крыша дома обрушилась внутрь, а в небо устремился столб едкого черного дыма.

«Если и была у Ираклия душа, то именно такого цвета», – подумал сыщик, пришпоривая коня.

Скворцы щебетали громко и заливисто, пока их не спугнул протяжный свисток паровоза.

– Две минуты до отправления, сударынька! – сказал проводник и тактично отвернулся.

Сцены прощания на вокзале всегда получаются скомканными. Особенно в сентиментальных романах. Только автор погрузится в эту чудесную атмосферу, нигде более не возникающую. Только возьмет разгон, описывая блики утреннего солнца на отполированных хребтах рельс, пеструю суету пассажиров всех мастей и классов, тягучие распевки торговок да парящие над перроном ароматы всевозможной снеди, которые на лету прихлопывает тяжелый дегтярный дух от недавно пропитанных шпал… А уж и ехать пора! Поезд качнется назад, словно подвыпивший мужик, выходящий из трактира, потом набычит круглый лоб, выставит вперед щербатую челюсть и двинется, покачиваясь на стыках, потихоньку разгоняясь и набирая темп. Оставив лишь дымный хвост…

С другой стороны, разве вы, дорогие читатели, не бывали на вокзалах? Не жмурились на сверкающую рельсу? Не нюхали копоти и дегтя? Не покупали горячих пирожков в дорогу? Не шарахались в сторону от зычных криков «Поберегись!», кляня дрягиля [34] на чем свет стоит? Разумеется, все это знакомо каждому на собственном опыте. Ничего нового писатель не сообщит, разве что упомянет в какой цвет стены выкрашены – в желтый, как на Николаевском вокзале, или в голубой, как здесь, на Брестском.