Импозантная профессорша Беквит заплатила за книгу, потом заплатил за свою Тупра, она немного замешкалась – видимо специально, чтобы выйти вместе с ним на светлую и широкую Брод-стрит. Тупра – или Рересби – упорно не смотрел на Тома и не заговаривал с ним, так как все еще был занят флиртом. Том и “Монтгомери” шли за ними – так слуги в былые времена сопровождали своих господ, но эти двое старались держаться от пары на приличном расстоянии, пока Тупра с профессоршей обменивались телефонами, визитными карточками и прощались, перекидываясь шуточками. Как догадался Том, прощались они всего на несколько часов. Затем Тупра лихо, с особым шиком накинул плащ на плечи и быстрым шагом, с развевающимся за спиной плащом направился в сторону улицы Сент-Джайлс, даже не обернувшись, чтобы дать им знак не отставать от него. Дойдя до паба “Орел и дитя”, который в конце жизни каждый вечер посещал Толкин, он решительно туда завернул, и двое его спутников поспешили за ним, при этом студента, как и прежде, направляла огромная и очень крепкая ручища “маршала”, которая, однако, теперь не решалась его подталкивать.

Они сели за стол у большого окна, взяв по пиву. Тупра наконец обратился к Тому, но так и не счел нужным сперва формально представиться. По его мнению, оба они и без того должны знать, кто есть кто, и Тупра всем видом своим показывал, что терпеть не может ничего лишнего. К этому часу воля Томаса была окончательно сломлена, он чувствовал себя униженным и являл собой клубок нервов – или не столько нервов, сколько страхов, поскольку, едва раскрыв утром глаза, только и делал, что перебирал в уме все самое худшее, что может с ним случиться, от неизбежного ареста до не подлежащего обжалованию приговора и пребывания в английской тюрьме (а эти учреждения славились своими немилосердными условиями), и вспоминал всю свою жизнь, едва начавшуюся и уже погубленную. Пренебрежительное поведение Тупры и нежданное присутствие его сурового телохранителя еще больше напугали Тома и привели в полное уныние. Если он чуть-чуть успокоился после телефонного разговора с Уилером, то теперь от этого спокойствия не осталось и следа. Он суеверно повторял про себя самые обнадеживающие фразы профессора (“Тебе поможет один мой лондонский знакомый, мистер Тупра”, “Он что-нибудь тебе подскажет”, “Мой тебе совет: отнесись к этому разговору со всей серьезностью”, “Он присоветует тебе что-нибудь дельное”, “Он человек многоопытный”), и поэтому чем менее любезно вели себя с ним оба незнакомца, тем больше Том верил, что его судьба зависит от них, и тем охотнее демонстрировал готовность слушать и принимать их инструкции. Они окончательно сокрушили его волю, оттягивая разговор, а также своей показной безучастностью, и в результате он ухватился за них как за последнюю соломинку.

Тупра наконец поднял глаза и невозмутимо уставился на Тома, попивая мелкими глотками пиво. Потом поставил кружку на стол, взгляд его стал еще острее, и он посмотрел на студента с тем лестным вниманием, каким награждал любого, кто оказывался в поле его зрения; Томас тотчас почувствовал твердую почву под ногами и всей душой потянулся к Тупре, хотя тот еще совсем недавно всячески старался показать, что Том для него никто и звать его никак и он не считает его даже мелким камушком на своем пути. В голове у Тома все еще крутились строки из “Литтл Гиддинга”, и, переиначив их, он весьма верно сформулировал для себя ситуацию: “Я был для этого типа чем-то вроде покойника, исторгнутого из вселенной. А теперь я вроде как возвращаюсь, ведя с собой и его”.

– Картина получается довольно мрачная, Невинсон, – сказал Тупра, сразу взяв быка за рога; голос его звучал гораздо ниже, чем во время болтовни с профессоршей, возможно, для этого разговора он его иначе поставил или ставил прямо сейчас. – Вам не повезло. Профессор Уилер все мне рассказал. Видел я и протокол, составленный достойнейшим Морсом. Нельзя сказать, чтобы он отнесся к вам совсем плохо, но это сейчас не имеет никакого значения. Сейчас этого недостаточно. Так что я в курсе вашей версии, можете ее не повторять. Я покажу вам несколько портретов – вдруг они наведут вас на какую-нибудь мысль. Блейкстон. – Он протянул руку в сторону мнимого Монтгомери, который даже в пабе не снял свой героический берет, из чего можно было заключить, что он вообще его никогда не снимает, или никогда не моет волосы, или у него и волос-то нет, совсем нет – поди тут узнай.

Ага, значит, второго зовут Блейкстон, хотя не исключено, что имя и фамилию он тоже меняет в зависимости от ситуации или обстоятельств. “Монтгомери” открыл папку без ручек, которую носил под мышкой, как девушка-студентка, и передал Тупре конверт, откуда тот вынул восемь фотографий форматом в четверть листа. Тупра жестом заядлого картежника выложил их на стол в два ряда, словно и на самом деле затевал игру в открытый покер.

– Посмотрите внимательно на эти портреты, не спешите. Вдруг здесь есть и тот, кто явился к дому Дженет Джеффрис после вашего ухода, как вы утверждаете. Но ведь не исключено, что на самом деле туда никто не приходил.

Томасу такое замечание совсем не понравилось, хотя, если рассудить здраво, почему кто-то должен ему верить? Почему ему должен будет поверить судья или суд, если им толком никогда и ничего не известно, по словам Уилера? Том промолчал и стал вглядываться в лица на фотографиях. У всех вид был скорее значительный, а может не очень, респектабельный, а может не очень. В любом случае они не были похожи ни на преступников, ни на хулиганов или бандитов. Все были хорошо одеты и хорошо причесаны. Кроме того, фотографии делались точно не в полиции. И к ним действительно больше подходило использованное Тупрой слово “портреты”. Не студийные, конечно, но, наверное, взятые из прессы. На некоторых были костюмы в пресловутую тонкую полоску – это было просто манией у влиятельных англичан. Внимание Тома привлекли двое, остальные шесть были явно ни при чем.

– Это мог быть один из вот этих, – сказал он, выбрав пару фотографий; у обоих мужчин были носы с широкими крыльями, но у одного глаза маленькие и сонные, а у другого – большие и яркие, а может просто ослепленные вспышкой, подбородки слегка раздвоенные, но у одного более узкий (как у актера Кристофера Ли, который в те годы играл Холмса и Дракулу), хотя на моментальном снимке такая ямочка могла быть просто тенью; волосы темные, однако не такие волнистые, как вроде бы увиденные Томом при свете фонаря; вообще-то, лицо незнакомца в памяти у него размылось, не успев закрепиться. Такие вещи способны довести до отчаяния, но чем больше мы стараемся запомнить чьи-то черты, чтобы потом восстановить их перед мысленным взором, тем быстрее они бледнеют, путаются или вообще испаряются. Так случается даже с лицами дорогих нам покойников, которых при жизни мы видели каждый день в течение долгого времени, а также с лицами тех, кого сейчас нет с нами рядом, – их черты словно окаменевают, и нам вспоминаются либо одно какое-то выражение, либо один какой-то взгляд. У Томаса так бывало с Бертой во время их разлуки – в его воображении она оставалась всегда неподвижной, как на портрете, а не живой девушкой, способной дышать и двигаться.

– Да, я бы сказал, что видел вот этого. – Томас наконец указал на мужчину с пылким взглядом и более коротким подбородком. – Кто это? Как его зовут? – Тому очень хотелось, чтобы его звали Хью, кем бы этот Хью ни оказался.

Тупра собрал шесть других фотографий и быстро сунул обратно в конверт:

– Вы уверены, Невинсон? Поглядите получше. Вы видели там именно этого типа? – Он использовал не слишком уважительное английское слово bloke. – Потому что, если вы видели именно его, для вас это, должен предупредить, совсем плохо. Проверьте свое впечатление.