– Среди стольких прочих мест они выбрали Аргентину… – пробормотал мистер Саутворт не без иронии. – Не слишком ли затейливо? Не слишком ли далеко? Даже Борхес уехал оттуда – и, видимо, не случайно.

– Как я вижу, вы даже не заметили, что мы вели с этой страной войну. Поразительно, как быстро про нее забыли.

И вспоминают исключительно когда играют между собой наши сборные по футболу, вот тогда на какое-то время разгораются страсти.

– Да, конечно, ты прав, так оно и есть. Мало кто вспоминает про ту войну. Так ты принимал в ней участие? И тогда же состоялся футбольный матч? [52]

Про футбол мистер Саутворт, как оказалось, тоже ничего не знал.

– Участвовал или нет, это не имеет никакого значения. Официальное сообщение гласит, что да, участвовал, что там я бесследно исчез и больше обо мне никто ничего не слышал. Наверное, стал жертвой разбушевавшихся аргентинцев. Какая разница? Я вам сказал, что побывал во многих местах, и надо было дать какие-то объяснения моей семье. А также соответствующему отделу в Форин-офисе, где о таких вещах понятия не имеют. С их же одобрения им мало о чем рассказывают.

– И в результате – двенадцать лет.

– И в результате – двенадцать лет. С Бертой я простился в самом начале той войны. Но история тут другая, иначе я не сидел бы сейчас здесь, у вас. Знаете, человек всегда надеется, что именно с ним ничего особенного не случится, хотя риск и существует. В душе все мы оптимисты и, ложась спать, думаем, что утром обязательно встанем с постели. Короче, человек, выполняя задания и поручения, полагается на везение – ну и как-то выкручивается. А почти всякая удача порождает самоуверенность, мы, сами того не сознавая, постепенно приходим к мысли о собственной неуязвимости. Если на сей раз все сошло хорошо, почему в следующий должно быть иначе, думаем мы. И чем больше препятствий и опасностей преодолеваем, тем упорнее в это верим и тем опрометчивей себя ведем. Пока вдруг не случается какой-то сбой – и тогда все летит к черту. Даже если это нельзя считать форменным провалом, агент должен исчезнуть, его списывают, и больше он ни на что не годится. Он, что называется, спалился. Непонятно, на время или навсегда. Да, мне пришлось по-настоящему исчезнуть, скрыться, было нужно, чтобы я для всех умер, и в первую очередь для жены, это азбучное правило: любые контакты с женой исключаются. Ведь много лет назад какие-то люди уже подкатывались к Берте и страшно ее напугали – “на всякий случай”. Если меня объявят умершим, меньше вероятности, что подобные типы займутся поисками, хотя обычно враги бывают недоверчивыми, им всегда для полной уверенности надо увидеть труп. Крота выслеживают и карают. Про внедренного агента могут забыть, только если и по прошествии времени его не удается обнаружить, или когда те, кому он навредил, умирают, либо отходят от дел, либо поступают в резерв, либо сгорают. Но прежде должны пройти годы. Ну, не тысяча лет, конечно: подпольная жизнь надолго не растягивается, очень быстро происходят замены, а новые люди уже ничего не знают про того человека – у них свои дела. Никому и в голову не придет мстить его родителям или дедушке с бабушкой – это легенды. Он превращается как бы в доисторическое существо.

– Я не уверен, что до конца тебя понимаю, Том. Нет, не уверен.

Теперь Томас говорил быстро, словно помня, что мистер Саутворт в объявленное время должен уйти:

– Да нет, все вы понимаете, мистер Саутворт. Вы человек очень умный. Вот таким образом я и был вынужден исчезнуть. Я превратился в другого человека, меня обеспечили новыми документами и новой биографией, чтобы я мог жить обычной жизнью в том городе, куда буду послан, чтобы мог открыть банковский счет, снять квартиру, иметь карточку государственного социального страхования – короче, все как у всех. А послали меня в провинциальный город средних размеров, где поначалу никто не стал бы искать такого, как я. Там живут только местные или те, кого направили туда работать. И я стал скромным школьным учителем.

– Полагаю, учителем испанского языка или вообще языков?

– Нет, это могло бы вызвать подозрения, я слишком хорошо говорю на всех, которыми владею. Учителем истории, географии и литературы – в зависимости от потребности. Я убил на это пять лет, да, примерно пять лет, ведь легко потерять счет времени, обучая чему-то оболтусов двенадцати, тринадцати, четырнадцати и пятнадцати лет, которым все по барабану. Слава богу, что я не преподавал им языки, в таком возрасте они не желают даже по-английски говорить правильно и творят черт знает что, лишь бы его исковеркать. К счастью, жил я не только на школьное жалованье, хотя и делал вид, будто им ограничиваюсь: мне не следовало в своих расходах выходить за его пределы, нельзя было ничем привлекать к себе внимание, ничем. Скука, разумеется, смертная, когда ты должен резко остановиться на бегу, потом оказаться далеко-далеко и вечно себя обуздывать. Но речь-то идет о жизни и смерти, один опрометчивый шаг – и все полетит в тартарары. У наших врагов тоже есть собственные кроты. Менее пронырливые, чем наши, но есть. Любые организации и движения часто вербуют в свои ряды людей инертных и без четких ориентиров, которые хотят чем-то занять себя и соглашаются на что угодно, но встречаются и фанатики. Так что нельзя игнорировать инструкции, надо терпеть, приспосабливаться. “Что ж, проиграли так проиграли – валяй сдавай опять”, – как написал Сервантес [53] . Плохо только то, что в подобных обстоятельствах у тебя нет даже карточной колоды. Ты оказываешься связанным по рукам и ногам и должен ждать, пока однажды кто-то тебе не скажет: “Хватит, опасность почти миновала. Если желаешь, можешь оттуда осторожно сваливать. Все уже считают тебя покойником или напрочь о тебе забыли. Теперь уже никто не станет тобой интересоваться, никто не станет тратить на тебя время”.

Короче, я, по крайней мере, жил достойно и не заботился о деньгах, благодаря суммам, которые мне наличными передавали раз в полгода – на мой счет они не должны были поступать. Беда в другом: ты постепенно становишься параноиком, вечно боишься, что за тобой следят, даже без всяких на то оснований, поскольку никто не знает, где ты скрываешься. Тупра посылал курьеров, каждый раз новых, мне неизвестных, которые, кроме прочего, коротко информировали меня о том, как идут дела в Мадриде. Да и с самим Тупрой я несколько раз разговаривал по телефону, всегда из уличной будки. – Томас замолчал и опустил глаза вниз, на пол, словно внезапно раскаялся в том, что явился к мистеру Саутворту. Но тотчас опять заговорил: – Есть в этом своя изюминка, ирония судьбы, что ли: когда профессор Уилер намекнул мне на возможность поступить туда на службу, одним из аргументов было то, что таким образом я смогу хоть немного поучаствовать в судьбах мира, в принятии важных решений. Не стану отлученным от вселенной, по его выражению, какими являются и всегда были все обитатели земли – за некоторыми исключениями в каждом месте и в каждое время. Но именно так я себя почувствовал и чувствую с давних пор – отлученным от вселенной. Получается, что я сам хочу, чтобы меня считали умершим и чтобы все обо мне забыли. И только в этом мое спасение.

Мистер Саутворт встал и налил Томасу еще вина, но прежде, держа бутылку в руках, вопросительно посмотрел на него. Тот залпом допил свой бокал и машинально зажег очередную сигарету Karelins, на сей раз не протянув пачку своему бывшему тьютору. Он выглядел мрачным, рассеянным и по-прежнему не поднимал глаз от пола. Мистер Саутворт снова глянул на часы, но времени у них оставалось еще достаточно.

– Судя по тому, что ты рассказываешь, твой случай, конечно, особый. Но знаешь, я думаю, что и всем нам безопаснее и удобнее было бы считаться умершими. Это прямо-таки спасительный вариант: никто тебя ни о чем не просит и не спрашивает, никто не ломает твою волю и не отдает приказов, не беспокоит и не строит каверз, – сказал он, наверное, только для того, чтобы что-то сказать или отвлечь Тома от печальных раздумий. – Ладно, что ты хотел спросить у меня про Питера? Ты ведь опять упомянул его.

Несмотря на случившиеся в Томе перемены, несмотря на его недавнюю непристойную вспышку, мистер Саутворт вдруг снова почувствовал нечто сходное со старой симпатией, с тем уважением, которые испытывал к нему в давние времена, когда Невинсон был незаурядным, даже блестящим, студентом, но не благодаря уму, а благодаря исключительным способностям и невероятному дару. Он редко вспоминал Тома за прошедшие двадцать лет – может, раз или два вскоре после его отъезда, может, когда кто-то упоминал, что Том работает в Форин-офисе или в посольстве; но теперь тьютор припомнил тревогу, испытанную за него в то утро, когда парня заподозрили в убийстве девушки из книжного магазина, – именно сюда явился полицейский, чтобы допросить Тома. До мистера Саутворта так и не дошли сведения о раскрытии преступления, но он не очень и следил за ходом дела, после того как с Тома сняли все подозрения. У Саутворта был развит инстинкт защитника по отношению к своим подопечным. Сейчас ему с трудом удалось узнать в этом мужчине прежнего талантливого юношу. Внешность нынешнего Тома была бесцветной, как у многих англичан, да, впрочем, как и у многих испанцев. А еще он казался безжалостным, жестоким, даже когда внезапно погружался в себя. Наверное, он выглядел таким мрачным, потому что думал о мести или разжигал в себе мстительные чувства. Он дышал злобой – одновременно абстрактной и конкретной – и, казалось, принадлежал к самому свирепому и безжалостному типу людей – к числу обманутых. Он и сам много кого обманывал – в силу своих обязанностей, но наверняка и себя считал жертвой колоссального изначального обмана. Так, во всяком случае, Саутворт понял его ответ.