— Нет!

— О, да, Марти. Он заявил свои права на нее с самого начала. Он качал ее на руках, как только она родилась. Кто знает, насколько простирается его влияние. Я выиграл ее обратно, конечно, на время. — Он вздохнул. — Я сделал так, что она любила меня.

— Она хотела уйти от вас.

— Никогда. Она моя дочь, Штраусс. Она так же управляема, как и я. Все, что было между ней и тобой, — чистейший брак по расчету.

— Ах ты сраный ублюдок!

— Каков есть. Я монстр, Марти, — я допускаю. — Он вскинул руки ладонями вверх, невинный во всем, кроме своей вины.

— Вы говорили, что она любила вас. Но тем не менее она ушла.

— Я сказал тебе — она моя дочь. Она думает так, как я. Она ушла с ним, чтобы научиться использовать свою силу. Я поступил так же, помнишь?

Подобный аргумент, даже из уст такого паразита, как Уайтхед, имел смысл. За ее загадочными разговорами разве не проскальзывало порой некоторое презрение к Марти я старику, презрение, вызванное их невозможностью понять ее? Если бы представилась возможность, разве не отправилась бы она на танец с Дьяволом, если бы чувствовала, что сможет таким образом узнать о себе нечто большее?

— Не связывай себя с ней, — сказал Уайтхед. — Забудь ее — она ушла.

Марти попытался вызвать в памяти ее лицо, но оно терялось и терялось. Внезапно он почувствовал себя жутко уставшим — изможденным до мозга костей.

— Отдохни немного, Марти. Завтра мы можем вместе похоронить шлюху.

— Я не собираюсь влезать во все это.

— Я сказал тебе уже однажды, что, если ты останешься со мной, то я для тебя смогу сделать все. Сейчас это более правда, чем когда-либо. Ты знаешь. Той мертв.

— Когда? Как?

— Я не узнавал детали. Смысл в том, что его больше нет. Теперь есть только ты и я.

— Вы уже достаточно делали из меня дурака.

Лицо Уайтхеда было воплощением убедительности.

— Ошибка дурного вкуса, — сказал он. — Прости.

— Слишком поздно.

— Я не хочу, чтобы ты оставлял меня, Марти. Я не позволю тебе оставить меня! Слышишь? — Его палец прорезал воздух. — Ты здесь для того, чтобы помочь мне! Что ты сделал? Ничего! Ничего!

Льстивые уговоры в течение секунды превратились в обвинения в предательстве. Сначала слезы, затем угрозы, и за всем этим все тот же страх остаться в одиночестве. Марти смотрел на то, как дрожащие руки старика разжимались и сжимались в кулаки.

— Пожалуйста, — взмолился Уайтхед, — не оставляй меня.

— Я хочу, чтобы вы закончили историю.

— Хороший мальчик.

— Только все, вам ясно? Все.

— А что еще рассказывать? Я разбогател. Я вклинился в один из самых быстроразвивающихся послевоенных рынков — фармацевтику. Всего за полдесятилетия я поднялся в число мировых лидеров. — Он усмехнулся. — Более того, в том, как я зарабатывал свое состояние, было очень мало нелегального. В отличие от многих, я играл по правилам.

— А Мамулян? Он помогал вам?

— Он научил меня, как перешагивать через мораль.

— А что он просил взамен?

Глаза Уайтхеда сузились.

— А ты неглуп, — оценивающе проговорил он. — Тебе иногда удается ударить прямо в точку.

— Это очевидный вопрос. Вы же заключили с ним сделку.

— Нет! — протестуя, вскричал Уайтхед, — я не заключал сделок, по крайней мере так, как ты себе это представляешь. Возможно, это было джентльменское соглашение, но это было очень давно. Он получил от меня сполна.

— Что именно?

— Жизнь через меня, — ответил Уайтхед.

— Объясните, — сказал Марти. — Я не понимаю.

— Он хотел жить, как всякий другой человек. У него были аппетиты, И он утолял их через меня. Не спрашивай как. Я сам не понимаю этого. Но иногда я чувствовал его где-то позади моих глаз…

— И вы позволяли ему?

— Поначалу я даже не знал, что он делает: мое внимание было поглощено другим. Казалось, я становлюсь богаче с каждым часом. У меня были лошади, дома, земля, искусство, женщины. Было легко забыть о том, что он повсюду был рядом, наблюдая, живя по доверенности. Затем в 1959 я женился на Иванджелине. У нас была такая свадьба, что она могла смутить даже королевскую семью, — она была описана во всех газетах вплоть до Гонконга. Достаток и Благосостояние женятся на Интеллигентности и Красоте — идеальная пара. Это было вершиной моего счастья, действительно это было так.

— Вы были влюблены?

— Было невозможно не любить Иванджелину. Мне кажется… — его голос зазвучал удивленно. — Мне кажется, даже она любила меня.

— А как она воспринимала Мамуляна?

— Ах, вот здесь и был камень преткновения. Она не выносила его с самого начала. Она сказала, что он чересчур пуританин, что его присутствие заставляет ее постоянно чувствовать себя виноватой. И она была права. Он терпеть не мог тело — его функции раздражали его. Но он не мог быть свободным от него или от его желаний. Это было пыткой для него. И чем дальше, тем тяжелее становилось для него это самоистязание.