— Ты в порядке?

— Да, — тихо ответил мальчик.

— Кости не переломаны?

— Я выживу.

— Ты должен понять…

— Послушай, — Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тут было освещение. — Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда. — Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать. — Я могу убить Лауэлла, — продолжил он, — а потому не мучайся зря. — Он на какое-то время замолчал, а потом произнес: — Ты был прав.

— Насчет чего?

— Насчет того, чтобы не иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Просто я медленно схватываю, но в это я врубился. — Он улыбнулся самому себе.

— Ты задавал вопросы, — сказал Клив.

— Разве? — тут же ответил Билли, — Кто тебе сообщил?

— Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лауэлл и ему подобные начинают угрожать.

При упоминании о Лауэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.

— Он покойник, — прошептал мальчик чуть слышно.

— Это как дело повернется, — заметил Клив.

Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.

— Именно так, — сказал Билли без тени сомнения в голосе. — Лауэллу не жить.

Клив не стал возражать, мальчик нуждался в такой браваде, сколь смехотворна она ни была.

— Что ты хочешь узнать, что суешь повсюду свой нос?

— Ничего особенного, — ответил Билли.

Он больше не смотрел на Клива, а уставился на койку, что была сверху. И спокойно сказал:

— Я только хотел узнать, где здесь были могилы, вот и все.

— Могилы?

— Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, — куст с розами. Ты когда-нибудь слышал об этом?

Клив покачал головой. Только теперь он вспомнил, что мальчик спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь — про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.

— Ты знаешь, где они, Клив? — спросил он. И снова то же притворное безразличие.

— Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.

Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.

— Мой дедушка — отец моей матери — был здесь повешен, — произнес он дрогнувшим голосом. — В 1937-м. Эдгар Тейт. Эдгар Сент-Клер Тейт.

— Ты, кажется, сказал, отец твоей матери?

— Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.

— Никто никому не принадлежит, — ответил Клив. — Ты принадлежишь сам себе.

— Но это неверно, — сказал Билли, слегка пожав плечами, и все еще глядя на свет на стене. Уверенность его была непоколебимой, вежливость, с которой он говорил, не делала его утверждение менее веским. — Я принадлежу своему деду. И всегда принадлежал.

— Ты еще не родился, когда…

— Это не важно. Пришел-ушел, это ерунда.

Пришел-ушел, удивился Клив. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У него не было возможности спросить. Билли опять говорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом.

— Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен. Он знал, кто он и на что способен, это вина, так ведь? Он убил четверых. Или, по крайней мере, за это его повесили.

— Ты думаешь, он убил больше?

Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.

— Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза…» — он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.