Она замялась, бросила на Никитина продолжительный взгляд, поглядела на близко расположенные его колени и кокетливо ответила:

– Это секрет, Сергей Егорович. Впрочем, я вам скажу: я сейчас беспартийная, а прежде была социал-революционерка. Впрочем, раньше мы все были или эсдетки или эсерки, иначе было невозможно. Ведь нас прямо спрашивали наши старосты: товарищ, – вы эсдетка или эсерка? Ну, приходилось отвечать одно из двух, конечно. Правда, когда три года назад меня спросили, кто я, – я ответила, что еще хорошо не знаю – эсерка или эсдетка, но меня записали на всякий случай эсеркой. Да это пустяки, одна формальность. Во всяком случае я была довольна, что попала к эсеркам, а не эсдеткам, так как эсдетки обыкновенно ходят грязными, неряхами, с ними рядом противно сидеть; они очень невоспитаны, нужно сознаться.

– Это верно, – согласился Никитин, игриво смотря в глаза Елизаветы Григорьевны, – Я бы разочаровался в вас, если бы узнал, что вы социал-демократка. Они все так грубы на курсах, так неизящны. А вы, – добавил он, со слащавой улыбкой оглядывая ее, – а вы такая изящная, такая грациозная…

Она захохотала, видимо очень польщенная комплиментом. Но затем вдруг перестала смеяться и строго заметила:

– Это нехорошо, Сергей Егорович: вы смеетесь надо мной. Я вижу.

– Что с вами? – воскликнул Никитин, придвигаясь на полметра ближе и почти прикасаясь к Елизавете Григорьевне; – что с вами? – повторил он патетически, нажимая на столе кнопку, – разве можно смеяться над таким хорошеньким ребенком, как вы? Мы, ученые, не говорим комплиментов: вы мне нравитесь – и я заявляю это вам открыто.

– Ха-ха-ха! – засмеялась она самодовольно, откидываясь на спинку стула, – это знаете… очень с вашей стороны откровенно. Право!

– Что же такого? Почему бы нам не быть, в самом деле, откровенными? Разве вы не хорошенькая? Ну, ну, не сердитесь! Дайте мне вашу руку – и будем друзьями.

Он взял ее маленькую выхоленную ручку и сжал ее. Левой рукой в это время он незаметно надавил на столе вторую кнопку, от которой шли провода к счетчику времени, соединенному с обоими барабанами. Этот счетчик отмечал время нажатия кнопки на самих барабанах немного ниже кривых сфигмографа и пневмографа.

– Хорошо, будем, – проговорила Елизавета Григорьевна, глядя продолжительно на него. Он смотрел ей в глаза, не отрываясь. Затем потянул вдруг к себе ее руку, поднял и поцеловал.

– Что это? – воскликнула она, стараясь быть сердитой, – как это можно?

– А отчего нельзя? – улыбнулся он, – разве в этом есть что-нибудь плохое? Мне захотелось – я и поцеловал руку.

– Да, но так вы можете захотеть еще большего, – проговорила она, с трудом удерживаясь от улыбки, – ведь мало ли что вам захочется… Ах, что вы делаете?

Она подняла руку, но не успела: он ловко придвинул стул на последние полметра и поцеловал ее в щеку.

– Вы дерзкий! – воскликнула она, – вас нужно проучить!

– Ну – проучите. Ну? – смеялся он, приближая к ней лицо, – ну?

– Вы гадкий, скверный, вы… ах!

Она прильнула к его щеке, и он почувствовал, как ее губки прикоснулись к его вискам. Он просунул правую руку к ней, обхватил ее за талию, прижал ее к себе, а левой рукой снова надавил кнопку. Елизавета Григорьевна прижималась к нему и шептала:

– Скверный, нехороший!.. разве можно так… Я такая беззащитная… ну же!.. Ну, целуйте же!..

А аппараты шли обычным ходом; барабаны, тихо шурша об гусиные перья, медленно двигались, оставляя прыгавшую по закопченной бумаге яркую белую кривую линию; счетчик трещал время от времени своим затвором; а Никитин и его собеседница, – объект точного психологического эксперимента, – сидели, обнявшись на двух сомкнувшихся стульях, между которыми уже не было никакого расстояния, и слышно было, как она шептала:

– Здесь так хорошо… Посмотрите: аппараты смотрят на нас, кругом приборы… кругом всё тихо… Никого нет… А со стены глядит портрет… Я узнаю: это Лев Толстой, неправда ли?

– Нет, дорогая… – отвечал Никитин, целуя Елизавету Григорьевну в губки и отмечая этот момент новым нажатием кнопки от счетчика; – это не Толстой, а психолог Вильгельм Вундт… Но это всё равно, – заключил он, сильно прижимая Елизавету Григорьевну к себе и снова закрывая улыбавшийся рот поцелуем.

К девяти часам сеанс окончился. Никитин проводил Елизавету Григорьевну домой, вернулся обратно в лабораторию, снял с барабанов закопченные ленты и закрепил начерченные пером кривые фиксативом, благодаря которому закопченная поверхность становилась твердой и не сходила уже с ленты. Никитин бегло просмотрел ход кривой, отметил на свежую память те слова и действия, которые соответствовали последовательным надавливаниям кнопки, – и сложил все материалы в общий пакет. Затем он потушил электричество и вышел на улицу. Было всего около половины десятого, и Никитин решил по дороге домой зайти к Кореневу, который мог дать ему несколько полезных советов относительно нахождения общей эмпирической формулы для изображения кривых. Конечно, одного сеанса было совершенно недостаточно для каких-либо определенных выводов; но все-таки общее обсуждение первой кривой могло бы дать указания насчет дальнейшей постановки опытов, и потому Никитин поспешил прямо к Кореневу.

Николай Андреевич был дома. Он сидел за столом и писал что-то на большом развернутом листе писчей бумаги. Время от времени он брался за линейку, чертил прямые линии и снабжал их разветвлениями и стрелками, составляя, очевидно, какую-то классификационную таблицу. Увидев Никитина, он загадочно улыбнулся и прекратил свое занятие.

– Я вам помешал, кажется? – весело спросил Никитин, подходя к столу, за которым сидел его товарищ, – вы говорите, не стесняйтесь.

Коренев нерешительно поглядел на свой чертеж и ответил: