Шрифт:
– Вот, – говорит, – где бывает косточка. Понял?
А у меня уж и духу в горле не стало.
– Понял, – просипел я без голоса.
Ксендз толкнул меня сзади ногою в спину.
– Делай!
Я взял за ремень и стал по шее гладить – искать косточку, где надевать. А Якуб, вообразите, вдруг оба глаза себе к носу свел! Как это он мог!.. И, кроме того, темя у него на голове, представьте, вдруг все вверх поднимается… Такая гадость, что я весь задрожал и петлю бросил. Флориан опять мне дал затрещину пребольно… Тогда я надел петлю.
Тут сам Флориан говорит мне:
– Палач! Подожди!
Оборотился лицом ко всем и говорит:
– Паны-братья! По старому обозному обычаю, людей так не казнили, как их теперь казнят. Кое-что в старину было лучше. Вы это сейчас же увидите. По старому обозному обычаю, осужденному на смерть человеку оказывали милость: у осужденного спрашивали, что он хочет, не имеет ли он предсмертной просьбы? И если человек объявлял предсмертную просьбу, то исполняли, чего бы он ни попросил. Так и мы поступим.
Все похвалили.
– Ах, как хорошо!
А ксендз Флориан спрашивает:
– Не имеешь ли ты предсмертной просьбы, Якуб?
Якуб молчит.
– Мне все равно, мне только пить хочется.
– Экий дурак! – говорит Флориан: – ничего не умел выдумать. Дайте ему пива!
Подали Якубу пива, а он – было начал губами пену раздувать, а потом говорит:
– Не надо, не хочу.
Флориан говорит:
– Выдерни из-под него передок.
Дернули из-под него передок, он и закачался… Что-то щелкнуло.
Все отворотились, и тихо-тихо стало все; только связанные дышла подрагивали. А когда мы опять оборотились лицом, так уж Якуб только помаленьку сучился на вожжах, и глаза от носа в раскос шли, а лицо, представьте себе, оплевалось.
Ксендз Флориан сказал:
– Это ничего, давайте жида на его место.
– Где же будет гемютлих? – спросил Мориц.
– Погодите.
Глава восьмая
Паныч Гершко оказался против Якуба находчивей. Он, как только увидал мертвого Якуба, сам начал про просьбу кричать:
– Я имею просьбу… Ай, я имею большую предсмертную просьбу!
Ксендз говорит:
– Хорошо, хорошо! Ты ее скажешь. Но только я вперед тебе должен одно сказать: пожалуйста, не просись в христианскую веру. Это у вас такая привычка, но теперь тебе это не поможет, а ты только поставишь нас в неприятное положение.
– Ой, нет, нет! – говорил паныч Гершко, – теперь в христианскую веру проситься не буду. Я совсем другое… Совсем простое прошу.
– Ну, простое проси.
– Я прошу не вешать меня за шею!
Гонорат остановил рассказ и воскликнул:
– Вы понимаете, в чем тут штука?
Мориц молча кивнул головой, а реби Фола вскричал:
– Разумно!
Гонорат бросил на него презрительный взгляд и продолжал:
– Разумно!.. А вот же ты увидишь, к чему это повело!
Ксендз рассердился.
– Ах ты, – говорит, – каналья! Так-то ты за деликатность платишь! Разве это можно выдумывать!
– Отчего же не можно?
– Да за что же мы тебя повесим?
А Гершко отвечает:
– Мне все равно… Хоть ни за что не вешайте.
Флориан только плечами пожал и говорит:
– Нет, братцы, жиды такой народ, что с ними, действительно, ничего невозможно.
И Гершку повесили.
– За что же? – перебил Мориц.
– Ну, конечно, за шею.
Вышла пауза.
Мориц побарабанил пальцами и, вздохнув, сказал:
– Да, это гемютлих… Сколько вы, капитане, в самом деле пережили ужасного!
– Не мало, Мориц, не мало.
– Но вы, все-таки, хорошо нашлись.
– Как кажется. Иначе мне самому висеть бы на дышле.
– Конечно, конечно! – заметил Целестин. – Нельзя спорить, что всех находчивее вышли ксендз с Гоноратом. Они ли не молодцы! Сами, черт знает, выдумали откуда-то какой-то старинный обозный обычай, сами предсмертную просьбу учредили и сами же все это уничтожили: удавили людей, как тетеревят, а сами живут спокойно.
Гонорат посмотрел на Целестина и, покачав головою, вздохнул и молвил:
– Почтенный пан Целестин, вы не можете судить чужую душу. Теперь я спокоен, но меня это долго мучило, и я не находил покоя даже после того, как нас тогда скоро рассеяли, и я принес покаяние, и меня простили…