Собеседники весело согласились так сделать. Тогда гетера без малейшего промедления переоделась в серую одежду с неподрубленными краями и, имея вид скромной странницы, вышла из города, а к вечеру дошла до пещеры отшельника. Придя же к самой двери отшельника, она притворилась утомленною до совершенного изнеможения и стала просить, чтоб он пустил ее к себе переночевать. Старец был осторожен и ни за что не хотел и слышать о том, чтобы пустить к себе женщину: он отгонял ее прочь всякий раз, как она к нему «вопияла», но она не отставала и была очень искусна в притворстве. После того, как старец отгонял ее несколько раз, она начала прежалобно плакать и представлять ему, каким страшным опасностям она вскоре подвергнется, если он не пустит ее хоть за ограду, окружающую его пещерку, и она должна будет остаться на всю ночь в неогражденном месте.

– Рассуди, отче, – говорила она, – ведь и я человек, подобный тебе…

– В том-то и дело, что – «подобный», – отвечал тихо, как бы про себя старец.

– Так куда же мне деться?

– А разве мала пустыня и нет в ней пещерок? Иди и поищи себе приюта.

Но переодетая притворщица отвечала:

– Ах, я не знаю, где искать, и к тому же я сегодня так много прошла, что мои ноги более уже не носят моего усталого тела: я не могу дальше идти и бродить впотьмах в пустыне.

Старец молчал.

Гетера выдержала несколько минут и продолжала со скорбною решимостью.

– Ну, пусть будет так: если ты не открываешь мне двери, так я, все равно, лягу здесь на голых камнях, у кольев твоей загородки, и тут наскочат на меня тигр или лев, и пусть они здесь же меня растерзают.

Старец опять не отвечал, а она продолжала:

– Вот пусть здесь и найдут мои кости у пещеры христианского отшельника. Это будет тебе похвала за то, как ты соблюдал свою славу, что согласился, чтобы женщину разорвали у твоего порога, лишь бы о тебе какой-нибудь болтун не сказал пустого слова в корчме, или на торжище, или не посмеялись бы над тобой глупые бабы, полоская белье у запруды.

Старца начало уязвлять это, но он все-таки не подавал голоса, а та еще продолжала:

– Муки и смерть моя навсегда останутся тебе укоризной. Оставляй меня на съедение зверю и будешь сам одного достоинства со зверем.

Речь эта тронула пустынника. Он слушал ее, держась рукою за подножье деревянного распятия, которое было у него в пещере во впадинке, и все сильнее и сильнее сжимал его в руках своих; но когда женщина представила в словах, как звери будут терзать ее за его частоколом, сердце старца стало смягчаться состраданием, руки, ослабевая, освобождались и сам он, обращаясь понемногу лицом к двери, чрез которую у них шел разговор, сказал пришедшей:

– Окаянница! Чтт за напасть ты мне несешь, и откуда ты мне навязалась?

– О, старче божий! – отвечала искусительница. – Не все ли это равно для тебя, откуда я пришла? Стыдись об этом вопрошать! «Аще богобоен и человеколюбив еси», то довольно с тебя того, что я человек, что я изнемогаю и что жизнь моя в смертной опасности; а ты можешь избавить меня от этой опасности и ничего не делаешь, да даже, кажется, еще думаешь угодить своим бесчувствием богу, который создал людей и слышит все их стоны и жалобы. О! Как ты удаляешь себя от бога! Бедственно теперешнее мое положение, но, знай, я ни за что не согласилась бы променять его на твое! Оставайся в затворе, жестокий старик! – я не хочу более отягчать мучениями твою совесть, я не хочу, чтобы люди укоряли тебя за твою жестокость. Пусть никто, кроме бога и меня, не знает, какое у тебя бессострадательное сердце, – я удаляюсь в пустыню, и пусть звери мемя растерзают.

Пустыннику сделалось жалко ее, сердце его сжалось от представления об ожидающем ее ужасе и он воскликнул:

– Не уходи, окаянница, – так и быть, я впущу тебя.

– Ну, я благодарю бога, что он послал сострадание ко мне в твое сердце, – скромно отозвалась гетера.

– Да; но только я все-таки не введу тебя в мою пещерку, а впущу тебя только войти в огородочку.

– Все равно, – для меня будет довольно и этого: лишь бы не съели меня звери.

Пустынник вытащил из частокола две плахи и, открыв лаз, впустил гетеру, не глядя в лицо ей, и опять задвинул лаз плахами, а ей сказал, чтоб она приютилась тут в этой загородке и не просилась бы далее в самую пещеру.

Гетера согласилась и дала ему обещание более его не беспокоить до утра, но едва прошло малое время и старец стал на ночную молитву, как она начала потихоньку постукивать в его дверь тонким пальчиком, а голосом нежно жаловалась, что ее одежды слишком легки, а ночь становится будто очень холодна, и вот она сильно зябнет.

Старец выбросил ей через оконце свое ветхое рубище и сказал:

– Вот тебе, окаянница, все, что у меня есть! Возьми это себе и помни, что больше теперь уже ничего для тебя нет! Укрой этим свою смрадную плоть и не мешай мне молиться.

Гетера его благодарила, и отбросив от себя прочь рубище пустынника, которое казалось ей столь же смрадным, как тому была смрадна ее плоть, – обещала быть спокойною и ничем более не нарушать его молений.

Но обещание это, разумеется, опять было неискренно, и спустя небольшое время, как только старец, начавший продолжать прерванную молитву, «устремил свой ум на высокая», беспокойная гетера опять начала к нему тихо стучаться и царапаться, напирая легким телом своим на узкую дверку его пещеры.