Бедные студенты!

12) "Жизнь без горя, без печали", — опять образчик в ином роде. — Это уже стихотворная штука, по размеру напоминающая "Конька Горбунка" Ершова; но с такими стихами, каких нет у Ершова. Например:

Не собьемся, братцы, с такты,

Там какая есть у нас,

Все же такта, — ну вот так-то (стр. 7).

Ты пусти меня, желанный,

В море синее гулять,

Воевода ты мой сбранный (8).

Дошло до "взбранного воеводы", — и идет далее.

13) "Дедушка Назарыч", — отставной солдат лес караулит и трет табак, "пертюнец". По скромности или по иным требованиям автор это словцо в одной букве испортил, но зато в другом поправил. Табак "пертюнец" очень понравился дьячку, и этот дьячок, чтобы отблагодарить солдата, приносит "портрет", который должен служить вывескою для терщика. Чей же это портрет? Благоволите, читатель, выписать себе от комиссионера военно-учебных заведений эту книжечку и полюбоваться картинкою, напечатанною на 25-й странице, и вы, конечно, узнаете и фигуру и позу. Это мужчина, который нимало не похож на Назарыча, а похож на типическое изображение совсем иного лица. В левой руке у него чаша на высокой ножке, отнюдь не похожая ни на муравленый горшок, ни на иготь [6] , в каких трут табак. В облике нет ничего воинственного, а скорее нечто иконописное — даже древлеписные движки есть на челе, а вокруг головы венчиком расположены буквы, образующие слова: "Отменный табак". Есть тут намек и на хлеб, но при этом прималевана и бутылка… Всмотритесь в эту картинку, и вы не затруднитесь узнать нечто весьма вам знакомое [7] и, конечно, не поверите, чтобы такую кощунственную штуку мог выкинуть человек русский… Но и этого мало: по игровой фантазии г. Погосского (26), "мальчишка Васютка приткнул свой нос к носу портрета и что сам имел под носом, то и припечатал, — отчего портрет еще живее вышел".

На этой тринадцатой книжке надо остановиться: здесь, говоря в тоне рассматриваемого нами оригинального писателя, — "чертова дюжина", далее которой забираться уже невозможно. Даже в тех целях, в которых мы должны были пошевелить ворох нашей новой солдатской литературы, следить за нею неудобно. Дальше приведенных нами тринадцати повестей стоит "Посестра Танька", — это солдатская Мессалина русского сельского происхождения. "Посестра Танька" из всех книг Погосского самая распространенная и самая расхваленная в свое время критикою. "Посестра Танька" не "посестрие" в раскольничьем смысле, — не "сталая подруга" человека, имеющего свой взгляд на брак, но все-таки держащегося "любве ко единой жене произволения". "Посестра Танька" г. Погосского держится донжуановского взгляда по истолкованию гр. А. К. Толстого. Раз оскорбленная изменою, она "насмешке жизни мстит насмешкой" [8] . Но quod licet Jovi, non licet bovi [9] ; что у графа А. К. Толстого разыгралось в каприз сердца, то у Погосского выразилось простым муженеистовством. Байронизм Погосского годился только на то, чтобы изобразить в героине развратницу, от подробной передачи похождений которой должно отказаться самое беззастенчивое перо. Что здесь описано на одной 53-й странице, того не встретите ни в какой другой современной русской книге. Но все это, невозможное для повторения, не лишено и некоторой тенденции: проститутская практика Таньки, которой "везде было полно", связана с храмовыми праздниками, причем "всесветная и безответная, неистомная и беспардонная" красавица (86) получает себе и церковника; и тот говорит (83): "и аз аки людие". Словом, повесть совершенно невозможная для человека, в котором была бы хоть капля жалости к нравственному состоянию читателя.

И между тем этот грубейший цинизм, эта неслыханнейшая безнравственность поддерживалась не только теми, с которых нечего спрашивать литературных понятий, но она одобрялась и критикою — тою самою критикою, которая преследовала "клубничное настроение" Всеволода Крестовского. Но что же "Петербургские трущобы" г. Крестовского в сравнении с любым произведением из перечисленной нами более дюжины г. Погосского? Никакая Чуха, никакая Крыса "Трущоб" не могут идти и в сравнение с "Посестрою Танькою". Если нам скажут, что "общий вывод" в солдатской литературе Погосского имеет доброе направление, то допустим, что это так; но разве меньше добрых стремлений в "книге о сытых и голодных" г. Крестовского? Если скажут, что у Погосского все искупается его литературным мастерством и знанием быта, то не станем об этом спорить. Что за мастер г. Погосский, это видно, но видно и то, какой он знаток солдатского быта. Он изучил его — это правда, но только с какой стороны? Допустим, что у г. Погосского были самые добрые намерения и что в его рассказах есть одобрительный "общий вывод": но… Это напоминает известное сравнение Гейне [10] по поводу характера женщин различных наций: "Англичанка, — говорит он, — проста и питательна, как ростбиф ее национальной кухни; а француженка — вся в приправах: здесь дело не в мясе, а в соусах. И эти соусы, за которыми исчезла сама француженка, отвели ей очень невысокое место и заставили предпочитать ей в воспитательном смысле простую и здоровую, как ростбиф ее национальной кухни, англичанку". Так много может вредить соус, где его переложено, а в этом нет недостатка у г. Погосского, пикантными соусами которого мы питали душу нашего солдата целые двадцать лет кряду, начав это в самую значительную эпоху — в эпоху переустройства военного быта и распространения в войсках наших грамотности! Мы никого не осуждаем, но спрашиваем: могло это благоприятствовать образованию в наших солдатах вкуса к тому чтению, которым занимаются солдаты других христианских армий, на которые нам теперь указывают, находя тут вину представителей церкви? Нет; и тысячу раз нет. Эта литература, на которую наш солдат был направлен тотчас же по обучении его грамоте, не могла дать ничего, кроме потворства низким его страстям, и отвести его глаза от произведений, которые ведут к иному. Этот-то отвод глаз от доброго чтения, — смеем сказать с горестью, — едва ли и не был причиною того, что указанное чудовищное направление находило поддержку даже там, откуда ее всего менее надлежало ожидать… И что же: несмотря на все это, чем являет себя русский солдат в нынешнюю томительную войну? — тем же храбрым, терпеливым и сострадательным человеком, каким его давно знали! Какая богатая природа и какая превосходная заправка! Откуда же взялась последняя? Если солдата поили литературного отравою, то не вдохнуло ли в него все эти силы ораторское красноречие вождей? Не много, конечно, в нашей памяти новейших образцов этого красноречия, но кое-что из самого новейшего помним. В газетах была одна речь раненого генерала, где мы в десяти строках насчитали три раза слово "черт". "Черт меня возьми, черт тебя возьми, и черт все побирай". Другой генерал говорил: "Чего боитесь смерти: у меня есть дом в Петербурге и несколько тысяч дохода, а у вас ничего, кроме блох…" Черти да блохи… Едва ли и это могло дать солдату чувство христианского самопожертвования, и опять приходится искать: не вдохнула ли этого в него воспитавшая его церковь, и вдохнула так крепко, что этого ничто не могло до сих пор из него вырвать? Вот явления характерные и замечательные, которых не следовало бы упускать из вида тем, которые так чивы [11] на укоризны церкви за произведения, находимые в солдатских ранцах. Мы с горестью встречаем эти нападки, не потому, чтобы они были уже очень тяжелы и больны, но потому, что самое лучшее их объяснение это непонимание дела. Но еще хуже, если в этом не столько непонимания, сколько намерения опять "отводить глаза" от настоящих причин зла, коренящихся в самом воздухе, которым дышит наш вертоград [12] , дающий так много чертополоха и пустоцвета. Белые лилии не могут здесь расти, сколько бы их ни подсаживали.

Мы знаем, что в обществе теперь есть претензия: почему же в духовенстве нет таких самоотверженных людей, как достопочтенный пастор Дальтон [13] , который трудится на войне и приносит раненым очень много пользы. Серьезная претензия, на которую, впрочем, отвечать очень легко. Пастор Дальтон делает прекрасное дело, потому что "его общество" дало ему средства делать это дело. Одною доброю волею и пастор Дальтон ничего бы не сделал. Но где такая русская община, которая снарядила подобным образом русского священника? Или их нет — таких добрых священников? Кто будет так нагл, чтобы утверждать это, тот скажет неправду. Если их и немного, то они все-таки есть, только может быть:

Но, к сожалению, этого словно не допускает направленское пристрастие, или, откровеннее сказать, "направленская ложь" [15] , которая и в новом своем настроении, совершенно по-старому, и лжет, и ползет, и бесится. Это не обещает ничего хорошего для страны, которой так нужна теперь самая нелицеприятная правда.

Впервые опубликовано в журнале "Православное обозрение", 1877, ноябрь, стр. 516 — 525, в очерке "Дикие фантазии (Современные заметки)", с подзаголовком "Очерк первый", за подписью: "Н. Лесков". Впоследствии не перепечатывалось.

Очерк в целом посвящен защите духовенства от обвинений в недостаточном нравственном воспитании солдатской массы, обнаружившемся в результате Крымской войны 1853 — 1855 годов. Очерк имеет эпиграф, взятый из библии: "Правда возвышает народ — ненавидящие обличения умрет". Притчи Соломона".

Александр Фомич Погосский (1816 — 1874) — писатель, журналист и общественный деятель демократического направления, автор многочисленных произведений для простонародного читателя из народной же, особенно солдатской жизни. Погосский был издателем и редактором журналов "Солдатская беседа" (1858 — 1867), "Народная беседа" (в 1862 — 1863 годах), "Досуг и дело" (в 1867 — 1874 годах), составителем ряда пособий для начальной народной школы и т. д. В 1860-х годах Погосский был близок к демократическим и революционным кругам. Находясь за границей, он знакомится с Герценом, Огаревым, Бакуниным. Последний в письме к Герцену и Огареву от 4 марта 1864 года дает восторженную оценку Погосскому: "…я не знаю человека, более способного говорить печатно с солдатами и, пожалуй, может быть, и с народом, чем он… Это преинтересный человек — самородок". Из этого же письма выясняется, что Погосский был автором агитационно-сатирического стихотворения "Дележ-нехорош" (1862), посвященного обличению грабительской крестьянской реформы 1861 года. В материалах архива III отделения имеются сведения (правда, малодостоверные), что Погосский был близок к революционной организации "Земля и воля" 60-х годов (см. "Литературное наследство", т. 63, М., 1956, стр. 673 — 676). Ряд документов свидетельствует о связях Погосского с Некрасовым, с "Современником" (см. "Литературное наследство", т. 51 — 52, М., 1949, стр. 464 — 465). Однако демократизм Погосского не был сколько-нибудь глубоким и устойчивым. Его произведения о народной жизни носили, как правило, поверхностный, лубочный характер. Д. И. Писарев в статье "Народные книжки" (1861) дал отрицательную оценку произведениям Погосского. Так, о рассказе "Первый винокур" он писал: "Поражая пьянство, он поддерживает дикие народные предрассудки. Он ратует против пьянства теми самыми доводами, которыми народ ополчался против табаку, против картофеля, против железных дорог, словом, против всякого заморского изобретения" (Д. И. Писарев. Сочинения, т. I, M., 1955, стр. 65). В связи с повестью "Дедушка Назарыч" Писарев упрекал писателя в подделке под низкие вкусы публики: "Вместо того чтобы возвысить ее до себя, автор сам унижается до нее и перенимает ее дурные привычки или невольные уклонения ее от разумности и естественности" (там же, стр. 66). Более пространную характеристику Погосского Писарев дал в статье "Московские мыслители" (1852), где говорится, что автор рассказов из солдатского быта "известен своею замашкою идеализировать изображаемую среду и в особенности те личности, которые являются в его рассказах на первом плане" (там же, стр. 298 и сл.). Положительную оценку деятельности Погосского дал известный педагог В. П. Острогорский. Исключив некоторые произведения, которые грешили цинизмом и бессодержательностью (к ним, в частности, отнесена пьеса "Жареный гвоздь", о которой пишет и Лесков), Острогорский признавал за Погосским заслугу пропаганды образования в народе (см. В. П. Острогорский. Русские писатели как воспитательный и образовательный материал для занятий с детьми и для чтения народу, изд. 4-е, М., 1899, стр. 289 — 313).

Оценка, высказанная Лесковым, в значительной мере продиктована его отрицательным отношением к радикально-демократическим кругам, но вместе с тем упреки по адресу произведений Погосского в грубости, натурализме и т. п. имели серьезные основания.

Хотя к 1877 году уже имелся сборник, довольно полно представляющий произведения Погосского ("Повести и рассказы", кн. I–IV, СПб., 1886), Лесков рецензирует произведения писателя по их отдельным изданиям: "Жареный гвоздь. Походная шутка в 2-х картинах", СПб., 1861; "Чему быть, тому не миновать, или Не по носу табак", 2-е изд., СПб., 1875; "Анчутка беспятый", 2-е изд., СПб., 1875; "Дедушка Назарыч", 3-е изд., СПб., 1875; "Посестра Танька", СПб., 1866 и др.; эти издания Лесков получал, очевидно, в связи с его служебной деятельностью в министерстве народного просвещения.