Взгляд украдкой в оскале архаической маски

Во взгляде один человек вбирает в себя Другого, одновременно приоткрывая самого себя. Невозможно глазами взять без того, чтобы не отдать. Глаза, пытаясь повергнуть Другого, одновременно обнажают Другому себя. Отсюда становится ясно, почему стыд до сих пор заставляет людей смотреть вниз, избегая взгляда Другого 24 . Не только потому, что человек находит возможность избежать эмоционального напора взгляда Другого в этот неловкий и трудный момент, но и потому, что опускание и избежание взгляда лишает Другого возможности разоблачения. Тот, кто не смотрит на Другого, лишает его возможности захватить, увидеть, воспринять себя. Отсюда, маска или опущенный взгляд не позволяют поймать схватить, или уловить скрываемые чувства.

Архаическая маска непосредственно связана со взглядом, точнее с его отсутствием. Человек в маске не смотрит, а подсматривает. Там, где должны быть глаза, в масках присутствуют вогнутые или выпуклые пустые глазницы («черные дыры субъективности» по Делёзу и Гваттари 25 ). В Библейском повествовании Моисею перед лицом Бога пришлось опустить на свое лицо покрывало. Возможно, желание взглянуть на Бога и трепет перед сакральными силами заставляет многих верующих покрывать в знак смирения головы или даже лица (христианская и мусульманская традиции покрытия головы женщины платком, еще более ярким примером будет женщина в парандже). Х. Л. Борхес 26 в своих рассказах разворачивает сюжет о том, как люди увидели лица богов, скрытые под золотыми, солнечными масками. Трепет и страх людей в тот момент были настолько сильны, что они не выдержали этого зрелища, ослепли и потеряли сознание.

Сюжет, связанный с попыткой героя уклониться от взгляда Другого, всегда использовался и развивался в культуре. Например, в древнегреческой мифологии героям Эллады нельзя было попасть в поле зрения горгоны Медузы. Взгляд глаза в глаза с этим смертоносным мифическим существом грозил гибелью любому, пока Персей не придумал защиту. Ей стал зеркальный щит, который позволил герою уклониться от прямого взгляда Медузы. В архаических ритуальных действиях таким зеркальным щитом были маски, позволявшие человеку уклоняться и общаться с высшими силами, оставаясь прикрытым. Большие маски с пустыми глазницами. Человек в маске подсматривает, но не смотрит напрямую в глаза высших или опасных сил.

Архаическое время О. М. Фрейденберг назвала «дородовым» периодом «детства» человечества, а мышление человека «дородового» «конкретным, нерасчлененным, образным» 27 . Образо – и мифотворчество, соединяющиеся в видимой маске, являлись ранним пространственным ощущением архаического человека.

«Имажинарное» видение и способность образного 28 восприятия способствовали оформлению маски как артефакта. Образное представление привело к появлению мифа: «Миф получается непроизвольно, говорит она, образное представление, где нет современной логической казуальности и где вещь, пространство и время (так же как человек, пространство и время) поняты нерасчлененно, человек и мир субъектно-объектно едины» 29 . Нерасчлененность субъекта и объекта приводит к сосуществованию людей-волков, людей-птиц посредством татуирования, окрашивания тела, подпиливания зубов, покрывания пухом и перьями. Все это и было маской, – не простое подражание, а преображение, подразумевающее вхождение во вселенскую универсальность и вневременность.

И. Кант писал, что мимесис – отношение к неизвестному, к тому, что превосходит субъекта, делает его неравным себе, изменяя по мерке, не принадлежащей субъекту. В «Критике чистого разума» 30 он говорит о возможности познания как единстве апперцепции, конкретная реализация которой достигается в синтезе воображения или в переходе от всеобщности мышления к единичности образа. Первобытный человек в маске с перьями несет в себе часть сакральной тотемной силы, которая выше него. Это недосягаемая мера позволяет отметить мерками свое тело и лицо в единичности образа коллективного сознания.

Для первобытного человека трудно было проводить различие между сферами бытия и мышления. Повседневность подвергалась сакрализации, ритуал становился частью повседневности, а символ наделялся магической силой. Архаическое сознание предполагало совмещение двух реальностей: повседневной и сакральной. В ходе свершения ритуала человек находился на грани реальной и воображаемой сфер. О. М. Фрейденберг отмечает, что «мир, видимый первобытным человеком, создается его субъективным сознанием как второе самостоятельное объективное бытие, которое начинает жить рядом с реальным» 31 .

Участвуя в ритуалах, архаический человек воссоздавал священное время – время начала, момента сотворения реальности. Первобытный человек становился «вневременным и внепространственным героем» (Ф. Ницше), рождаясь в сакральном времени заново. Герман Узенер объяснил этимологическое родство templum – лат. храм и tempus – время, трактуя их через пересечение: templum – пространственный аспект и tempus – временной 32 . Время повседневных практик растворяется в сакральном.

Человек в маске становился имманентно – трансцендентным существом. Сакральное становилось для него реальностью как становился реальностью рассказанный в древности миф. «Так поступали боги, так поступают люди», «Мы должны делать то, что боги», «Есть так, потому что сказано так», – говорили эскимосы. Таким образом, создавалась образцовая модель всех значимых человеческих видов деятельности и визуальной экспрессивности.

Первобытный человек желал быть иным, формируя себя по божественным образцам. Приближаясь и имитируя богов, он удерживался в реальном и священном мирах. Благодаря непрерывному восстановлению божественных актов мир освящался. Для обозначения этого процесса М. Элиаде вводит термин иерофания – проявление священного в ритуальных и повседневных практиках (от греч. hiero – священный и phanie – проявление).